Автор: 95 лет со дня рождения самого громкого «тихого лирика», классика русской литературы Владимира Соколова отметили 18 апреля в московской библиотеке № 118, расположенной в Лефортово. С 15 июня 2020 года она носит имя поэта. Библиотеку, в которой не раз бывал Владимир Николаевич, читатели давно уже называли «Соколовкой», так что присвоение ей его имени стало более чем закономерным событием.
Я БЫЛ ПОЭТОМ НА ЗЕМЛЕ
В день рождения Соколова в библиотеке свободного места не было. Читатели не могли пропустить праздник любимого поэта! Четверть века его уже нет с нами, но слова, сказанные Владимиром Николаевичем о времени, которое «уйдет, а я останусь», в полной мере сбылись. Адресованы они его жене и музе – Марианне Евгеньевне Роговской-Соколовой, сделавшей всё возможное для сохранения памяти о поэте. Вот и этот вечер, названный соколовской строчкой «Я был поэтом на земле», как и все предыдущие в течение последних 25 лет, оказался тщательно выстроен и срежиссирован Марианной от приветственной речи, видеоряда с фотографиями из семейного архива и фрагментами фильма о жизни и творчестве Владимира Соколова до концертных номеров.
В библиотеке, где, между прочим, имеется великолепный рояль (что нечасто встретишь в подобных учреждениях даже в Москве!), прозвучали пьеса П.И. Чайковского «Размышление» и музыка из балета «Щелкунчик», а также «Вальс» и «Ноктюрн» Ф. Шопена и пьеса С. Рахманинова «Слава» в исполнении студентов Московского музыкально-педагогического колледжа. Марианна Евгеньевна и сама – великолепная пианистка, звуки фортепиано всегда наполняли дом Соколовых. А о том, насколько музыкальна поэзия Владимира Николаевича, и говорить не приходится! Её неповторимая мелодия заворожила слушателей, когда стихи Соколова читали актриса Ольга Куликова и заслуженный работник культуры России Марина Ганчук, а также ведущая вечера – Наталья Рожкова, член Союза писателей России (СПР), лауреат премий «Традиция» и «Словесность». С песнями на слова поэта выступил творческий дуэт «Отрада» – Борис Чёрный (гитара) и Ольга Фатеева (аккордеон).
Художник Ольга Рыбникова зачитала приветствие Луизы Савинской, возглавляющей творческий клуб «Москвички». А открыл юбилейный вечер первый секретарь Правления СПР Геннадий Иванов, который дружил с Соколовым на протяжении десятилетий. Только что вернувшийся из-под Кременной Геннадий Викторович поделился новостями из зоны спецоперации и высказал убеждение, что Владимир Соколов, создавший высокие образцы гражданской лирики (например, стихотворение «Я устал от двадцатого века»), не остался бы в стороне от происходящих событий, доживи он до наших дней.
Геннадий Иванов десятилетиями собирал вырезки из газет с публикациями стихов Соколова, его интервью и рецензий на книги поэта. В одной из публикаций в «Литературке» пятидесятилетней давности Соколов (родившийся в 1928 году) признавался, что во время Великой Отечественной войны неоднократно пытался сбежать на фронт, но ничего из этой затеи не вышло. Когда война закончилась, ему едва исполнилось 17 лет, однако чувство вины из-за того, что не успел сразиться за Родину, не давало покоя поэту. «Меня поймёт, кто был для фронта мал», – написал Владимир Соколов в первом из своих опубликованных стихотворений «Памяти товарища» («Комсомольская правда», 1 июля 1948 г.). Заканчивалось оно таким обращением к погибшему другу:
Быть может, долгий век отпущен мне. Я должен жизнь свою прожить такою, Чтобы зачлась она моей страною С твоим коротким веком наравне.
НАИВЫСШАЯ ГРАНЬ НЕМОТЫ
Мы с Иваном Белокрыловым были последними, кто вошёл в круг друзей Владимира Николаевича и Марианны Евгеньевны. Произошло это неслучайно (ведь в жизни поэтов ничего случайного не бывает!). Марианна Евгеньевна часто вспоминает, что всегда брала в дорогу книги двух своих самых любимых писателей – Чехова и Соколова, задолго до знакомства с ним. Я тоже не расставалась со сборником тихой лирики, который купила ещё школьницей в книжном магазине под Анапой. В Москве эту книгу было не достать, а здесь она словно специально для меня лежала на полке. В ней было много авторов, включая Рубцова, но прямо в сердце меня поразил именно Соколов своим муравьём («Извилист путь и долог, / Легко ли муравью / Сквозь тысячу иголок / Тащить одну свою?»). Поразил невероятной лёгкостью, искренностью и простотой стиха, достичь которой гораздо сложнее, чем выстроить самые хитроумные поэтические навороты, бывшие тогда в моде. А ещё невероятной мелодичностью, колдовской ритмикой и скрывавшейся за текстом жгучей тайной, которую так хотелось разгадать! Речь идёт о стихотворении «Мне не может никто и не должен помочь…», приведу его полностью.
Мне не может никто и не должен помочь, Это ты понимаешь сама. Это ранняя рань, это поздняя ночь, Потому что – декабрь и зима. Это скрип одиноких шагов в темноте. Это снег потянулся на свет. Это мысль о тебе на случайном листе Оставляет нечаянный след. А была у тебя очень белая прядь, Потому что был холод не скуп. Но она, потеплев, стала прежней опять От моих прикоснувшихся губ. Ты шагнула в квадратную бездну ворот. Все слова унеслись за тобой. И не смог обратиться я в тающий лёд, В серый сумрак и снег голубой. Я забыл, что слова, те, что могут помочь, – Наивысшая грань немоты. Это ранняя рань, это поздняя ночь, Это улицы, это не ты. Это гром, но и тишь, это свет, но и мгла. Это мука стиха моего. Я хочу, чтобы ты в это время спала И не знала о том ничего.
Муки творчества мне уже были знакомы, и я по достоинству оценила благородство поэта, который оберегает свою любимую от сопричастности к ним. Потрясло и навсегда запало в душу, что настоящая поэзия – это «наивысшая грань немоты», что окончательно высказать себя нет никакой возможности, что даже гром может обернуться тишью, а свет – мглой. Но самое главное – поверх стихотворения проявился, как на фотопленке, прекрасный образ женщины, увлекающей за собой «в квадратную бездну ворот» слова онемевшего от любви поэта. И как же мне хотелось тогда приоткрыть завесу этой тайны! Узнать: кому посвящены стихи? Что за история любви за ними скрывается? Там явно что-то было не в порядке, ведь поэт мог лишь провожать любимую по заснеженным московским переулкам домой, но не смел остаться с ней. Или это она не могла быть с ним, тогда почему? Не разделяла его чувств? Не была свободна? На вечере в библиотеке Соколова выяснилось, что не одну меня мучили эти вопросы. Оказалось, что ответ на них долгие годы искали и Борис Чёрный с Ольгой Фатеевой из дуэта «Отрада», горячо поблагодарившие меня за рассказанную историю любви, стоящую за этим стихотворением. Думаю, что его тайнопись бередила душу и многим другим читателям.
В Литературном институте я написала курсовую работу по этому стихотворению Соколова. Мои однокурсники толпами подстерегали его на литературных мероприятиях, пытались познакомиться, узнать мнение о своих творениях. Мне это казалось недопустимым – вторгаться в частную жизнь поэта, занимать его время, привлекать к себе внимание… Но когда кого-то любишь бескорыстно, за это в конечном итоге воздаётся. В данном случае воздалось нам обоим – мне и Ивану, а заодно и авансом нашей пятилетней (в 1996 году) дочери Дарье. В таком составе мы направлялись в Македонию на Международный фестиваль «Стружские вечера поэзии». И прямо в аэропорту столкнулись с Владимиром Николаевичем и Марианной Евгеньевной, приглашёнными туда же. Поначалу глазам своим не поверили. Уточнили у Марианны: действительно ли перед нами живой классик? Оказалось, да, он самый, причём не преисполненный собственного величия, а вполне земной, дружелюбный, а ещё, как и Россия, не бросающий своих.
Рейс задерживался, поэтому у нас было время пообщаться и подарить свои книги. У меня к тому времени вышли уже две – «Четвёртая Троя» и «Кесарево сечение». Сидели мы в самолёте на разных рядах, и, оборачиваясь, чтобы посмотреть на Мастера и Марианну, я видела, что тот читает мою книгу и внутренне содрогалась в ожидании вердикта, который последовал значительно позже.
В аэропорту в Скопье у нас пропали чемоданы. Поиски продлились не один час (потом оказалось, что злополучный багаж при разгрузке отставили куда-то в угол, да там и забыли). Соколовым настоятельно предлагали отправиться на присланном из Струги микроавтобусе без нас (а это не ближний путь горными дорогами!). Но Владимир Николаевич и Марианна Евгеньевна категорически заявили: без ребят не поедем! Была на фестивале и другая ситуация, когда живого классика и его музу организаторы фестиваля пригласили на мероприятие для вип-персон, а Соколовы снова взялись за своё: без ребят не пойдём!
У нас сразу обнаружились общие интересы. Оказалось, что Марианна очень любит плавать, и мы с дочкой тоже. Под окнами отеля в Струге плескалось восхитительное Охридское озеро, а в гостинице на Поповой шапке, где проходил семинар переводчиков, был бассейн, чем мы с Марианной и Дарьей не преминули воспользоваться. Последние дни перед отлётом провели в столице Македонии – городе Скопье, где тоже жили в одном отеле, вместе завтракали подаваемой по утрам яичницей, гуляли, встречались с общими друзьями, и за эти две недели действительно стали друг другу как родные. Иван вспоминал на вечере, как во время одной из таких прогулок, в сорокаградусную жару, Владимир Николаевич посмотрел на раскалённые от солнца черепичные крыши и мечтательно произнёс: интересно, а как бы тут смотрелся снег? Снег – центральный мотив поэзии Соколова, самая её искрящаяся в солнечных лучах на морозе главная суть.
Сухие, чистые морозы. Утоптанный, глубокий хруст. Поэзия, вершина прозы, – Пар, отлетающий от уст. Ты, оказавшаяся вестью, Что будет жизнь ещё одна, И неподвижные созвездья, И движущаяся луна.
О невероятной, осилившей все испытания (даже вечной разлукой!) любви Владимира Соколова к Марианне Роговской до сих пор ходят легенды. Наверное, так же из уст в уста когда-то передавала молва историю Беатриче и Алигьери. Её мы до сих пор пересказываем, а о послужившей ей фоном войне белых и чёрных гвельфов кто теперь вспомнит? Как знать, быть может, в памяти будущих поколений из всего бурного ХХ века тоже уцелеет лишь незабываемая история любви…
И всё-таки одно дело – раз в год повстречать Беатриче на мосту и потом творить под этим впечатлением, объясняясь в рифму в высоких чувствах от имени лирического героя, другое – самому проявлять их день за днём, год за годом, существуя со своей музой бок о бок в нашем непростом и далеко не романтичном быте. Известный факт: на полях черновика «Я помню чудное мгновенье…», – Пушкин отозвался о Керн весьма нелицеприятно, если не сказать – нецензурно. Александр Сергеевич чётко разделял – поэзия поэзией, проза жизни – прозой. Соколов же был иным. Это самый искренний из русских поэтов – между его собственной личностью и образом лирического героя нет ни малейшего зазора!
Они оба – Владимир Николаевич и Марианна Евгеньевна оказались точь-в-точь такими, какими я их представляла. Литературные портреты и лица реальных людей идеально совместились, что само по себе – чудо из чудес! От обоих исходило поразительное ощущение молодости. Сквозь черты зрелого, много пережившего, страдающего тяжёлыми недугами (бронхиальная астма плюс артрит) человека в Соколове удивительным образом – несмотря на знаменитую трость! – проступал образ юноши, слагающего свои первые строки («Я забыл свою первую строчку, / А последней и знать не хочу!»)
В молодости каждый – поэт, стихи так и льются на бумагу, с годами приходит мастерство, но остывает сердце, обескровленное мелочами жизни, – той самой суетой, которой служенье муз не терпит. Соколов до последнего дня сохранил юношескую пылкость чувств и остался истинным поэтом – под его пером самые простые слова и вещи – дождь, снег, капот машины, телефонная будка, больничная палата становились образцами высокого искусства. Кто лучше расскажет о поэте, чем женщина, которая оставила ради него всё и своей заботой продлила отпущенные ему годы? После смерти Владимира Николаевича я расспрашивала Марианну об их жизни и хочу привести здесь неопубликованные фрагменты этой беседы.
Из интервью с Марианной:
– У Соколова скорее лермонтовская генетика. В 27 лет он уже получил признание как мастер пера, мэтр. Когда мы встретились, Владимиру Николаевичу было 42 года. Целая жизнь за плечами! Мне он вначале показался мрачным и старым. Но очень скоро стал чудесным образом молодеть – сам же себе это и напророчил: «Друзья будут дружно стареть, а я молодеть в одиночку». Говорил, что после нашего знакомства, прямо по Данте, для него началась Vita nuova («Новая жизнь» – название биографии итальянского поэта), а всё, что происходило в прошлом, было лишь подготовкой к этой встрече. Случай в поэзии уникальный – даже любовную лирику, написанную в той «первой» жизни, он, не раздумывая включил в книгу «Стихи Марианне». Это не было попыткой переписать биографию на новый лад. Просто всё, что он когда-то испытывал к другим женщинам, потом оказалось лишь предощущением нашей любви.
Между нами не было влюблённости – сразу любовь, вместившая все возможные оттенки чувств. Я вскоре призналась ему, что сочла бы за счастье, будь он мне мужем, братом, отцом. А над настоящими чувствами время не властно. Видимо, это и дало ему силы не зацикливаться на пришедших с возрастом болезнях, не замечать их, возвыситься над слабостью и болью. Он любил ходить пешком, а когда артрит стал помехой прогулкам, обзавёлся тростью. И отнюдь не выглядел с ней стариком: скорее она сделалась его особой приметой, поэтической принадлежностью – что-то вроде знаменитой ахматовской шали.
В первом же стихотворении, которое он посвятил мне (сугубо официально – М. Роговской: в то время я ещё была замужем), Володя фактически сформулировал нашу общую жизненную задачу: «Не поддаваться времени, / Его собою полнить / И даже в поздней темени / О том, что будет, помнить».
А с такой установкой стареть просто недосуг!
Соколова можно было бы назвать Чеховым от поэзии. Та же мудрая ирония, бездна личного обаяния, предельная честность во взаимоотношениях с внутренним «я», обострённое восприятие несовершенства бытия и трепетное отношение ко всему, что дышит, бьётся, борется и страдает. Марианна Евгеньевна долгое время специализировалась на творчестве Антона Павловича и была директором его музея, а в семье Соколовых о людях судили по принципу «чеховский – нечеховский человек». Думаю, одной из причин удивительной теплоты, с которой Соколовы отнеслись ко мне, был мой «чеховский вариант», как выразилась Марианна (медицинское образование плюс литературное).
Из интервью с Марианной:
– Мне часто приходится слышать от разных людей, что книжки Соколова у них зачитаны до дыр. И когда на сердце неспокойно, бессонница мучает, рука в первую очередь тянется не к пузырьку с таблетками, а к стихам. Многим они помогают не выжить (не люблю это слово!) – именно жить. Хотя Владимир Николаевич никогда не писал специально ничего духоподъёмного, оптимистического. У него скорее грустная поэзия. Но эта грусть очистительная – она облегчает душу. Литературный дар во многом сродни таланту врача. Возьмите Чехова. Он был не только изумительным писателем, но и первоклассным доктором.
Когда предложили стать директором музея Чехова в Москве, несколько лет я не читала ничего другого – только Чехова. Взять в руки книгу постороннего автора казалось изменой. С тех пор люди для меня делятся на две категории: чеховский человек или нечеховский. Чеховский – значит, чуждый всякой позы, рисовки, театрализации. Именно таким был Владимир Николаевич. Соколов шутил, что Чехов – единственный мужчина, к которому он меня всерьёз ревнует. Когда мы стали жить вместе, мне пришлось сделать выбор между ними – покинуть чеховский дом. Володя был по своей природе одинокий художник и, сам того не сознавая, нуждался в опеке, заботе, моём постоянном присутствии.
Я уходила к Владимиру Николаевичу из очень обеспеченной и внешне благополучной жизни. Мой первый муж был военным дипломатом высокого ранга, мы подолгу жили за границей, в Африке в нашем доме имелись слуги. А Соколов был беден и вообще переживал в те годы не самые лучшие времена. Моё чувство к нему (а я призналась во всём, когда наши отношения были ещё сугубо платоническими) муж считал блажью. Меня вызывали «на ковёр» к его начальству, поскольку я наотрез отказывалась ехать с ним в важные для правительства командировки. Добиться развода было невероятно трудно – я его просто «выплакала».
В бытовом плане Владимир Николаевич оказался очень непритязательным и деликатным человеком. Обычно мы ходили в гости вдвоём, но как-то раз – редчайший случай! – мне пришлось одной отлучиться к подруге. Уходя, сварила мужу уху из осетрины. А коту – супчик из минтая. Созваниваемся. Рассказывает, как дела: «Сам поел, было очень вкусно, правда, немного подсолить пришлось. А вот Кляйне-Мук (кот) что-то от еды отказывается: не пойму, в чём дело?» Я просто похолодела, сообразив, что Володя пообедал кошачьим минтаем, а кот не стал есть осетрину!
Татьяна Кузнецова вспоминает в дневнике, как, сняв дачу на Лазурном Берегу, Вера Николаевна Бунина первым делом приказала убить соседскую кошку, забежавшую на их участок. Бунин и не подумал вступиться за несчастное животное – в высшей степени «нечеховский» поступок! Знаменитые соколовские коты – Кляйне-Мук, Максик и Ясик были даже больше, чем членами семьи. Им посвящались стихи, из-за их пропажи Владимир Николаевич терял сон и покой, отменял заграничные поездки. В Скопье мы украдкой сгребали с тарелок остатки еды и шли кормить бездомных животных, подзывая их по-македонски. «Мац-мац-мац» – и все кошки наши! С кем ещё из русских классиков можно было бы осуществить такое?
Из интервью с Марианной:
– В нашем доме было особое, я бы даже сказала – мистическое отношение к котам. Как только мы с Владимиром Николаевичем получили нашу общую квартиру, сразу же появился Кляйне-Мук. Когда Володя болел, кот лечил его совершенно чётко. Если ныла нога – ложился со стороны бедра, заболело сердце – слева, а когда Владимир Николаевич задыхался (у него была астма) – подбирался к груди. И Володе становилось легче.
А другой наш кот – Ясик пользовался у знакомых литераторов славой санитарного эксперта. Во Внукове, в писательском пансионате, был буфетик. Так вот, буфетчица привозила колбасу с микояновской фабрики и приглашала нашего Ясика дегустировать. Отрезала кусочек и приговаривала с надеждой: «Ясенька, мой золотой, ну скушай колбаски, хорошая колбаска!» Если Ясик съедал, по всему Внукову моментально разлетался слух, что Нина Васильевна привезла очень хорошую колбасу, и в буфет выстраивалась представительная очередь из писателей – Ваншенкин, Левитанский, Шкляревский, Володя Амлинский, Яша Козловский. Все эти солидные люди с почтением смотрели на Ясика и брали громадные порции одобренной им колбасы. А бывало, что Ясик свой кусочек закапывал. Тогда торговля не спорилась. Ну и, разумеется, буфетчица его за это всячески поносила.
Ясик у нас до сих пор живёт. А вот Кляйне-Мук пропал. Это было такое страшное горе! Мне пришлось срочно что-то изобретать, чтобы Владимир Николаевич не тосковал. И тут сама судьба помогла. У переделкинской кошки родился сын Кляйне-Мука – его точная копия. Мы взяли Максика в дом, и я сказала Володе в шутку, что это наш котик перевоплотился – ну как далай-лама. А он воспринял это всерьёз и был просто счастлив. Говорил: «Киска, как ты это замечательно придумала!» Он вообще считал, что эти коты наши чёрные – необычные существа, пришельцы с другой планеты и что с ними могут происходить самые невероятные вещи.
«Я не хочу дружить со стариками, / Которые ровесники мои, /Что любят безмозольными руками / Считать мозоли некие свои», – писал Соколов в зрелые годы. Когда круг общения – и какой славный круг! – уже давно сложился, а вокруг толпы поклонников и начинающих стихотворцев, жаждущих одобрения и поддержки, вполне естественно было бы избегать новых знакомств. Но Владимир Николаевич любил узнавать людей, причем не формально (чтобы не обидеть отказом) и не в литературных целях (чтобы вставить в очерк, как Солженицын). С теми, кто был ему интересен, он сходился по-юношески легко и дружил на равных. Я уже упоминала, что подаренные мной книжки Соколов прочитал сразу же, в самолёте. Но мнение о стихах высказал лишь в нашу последнюю встречу – как будто и в самом деле знал, что она последняя и его слова будут мне напутствием на всю оставшуюся жизнь.
Это случилось в конце осени 1996 года. Соколовы подвозили нас с Иваном до станции со своей переделкинской дачи. Владимир Николаевич – в длинном светло-сером плаще, который ему очень шёл, прощаясь, приоткрыл дверцу машины и в своей обычной – несколько ироничной манере сообщил «диагноз», что-то вроде – вы, Ира, настоящий поэт, и это не лечится. (От волнения я не запомнила точных слов, но смысл сказанного прочно впечатался в память.) Попросил не обижаться на критику – Соколову приглянулись не все мои стихи, а лишь предельно простые, в чём-то похожие на его собственные, где дышат почва и судьба, а поэзия не в букве, а в духе, потому и берёт за душу. Об остальных сказал, что они как мраморные статуи в саду: красивы, но холодны, – хотя и такая поэзия имеет право на существование. Особо отметил «Нерожденное дитя» из «Кесарева сечения» и с видимым удовольствием процитировал.
Ивана Белокрылова, Сергея Гловюка и меня Марианна Евгеньевна называет «последней поэтической любовью Владимира Николаевича». Похоже, что он и правда опекает нас из параллельной реальности. Вскоре после того, как его не стало, Соколов мне приснился. Мы гуляли по незнакомым улицам, заходили в какие-то здания, поднимались по лестницам, и он говорил: «Вот видишь, ничего ужасного не произошло, я жив, я вижу вас, я рядом с вами, вы не должны грустить обо мне».
Говорят, что после смерти человека изменяются его фотографии. Но и стихи тоже изменяются! Поэт ведёт читателей по жизни, как Вергилий, сопровождающий Данте по кругам ада, заставляя поминутно удивляться: откуда он мог знать, что всё так обернётся, и как угадал, что мы будем чувствовать в подобных обстоятельствах? Ничего удивительного: поэзия – всегда пророчество, диалог пишущего с Богом, «разговор не для чужих ушей»:
Сказал я: пора уже, Господи-Боже!
Пусти меня выше, чем тесное ложе.
Уже я сказать ничего не умею.
Пусти меня выше, чем то, что имею.
Я там ещё молод!
И небо, и сушу
Просил я домой отпустить мою душу,
И Бог даровал мне продление жизни,
И стих как моленье, и грусть по отчизне…
Из интервью с Марианной:
– У нас в роду по маминой линии была необыкновенная любовь между дедушкой и бабушкой. Так вот, дедушка говорил: «Хочу, чтобы Верочка умерла раньше меня». Прежде я этого не понимала. Теперь знаю: так он хотел уберечь её от страданий. Перечитывая Володины стихи, понимаю, что он предвидел нашу разлуку и утешал меня наперёд:
Это время опять воплотится,
Хоть на миг, по звезде, по весне,
По какой-нибудь малой вещице,
Что напомнит тебе обо мне.
Я надеюсь, что в вечности мы снова встретимся. Но для этого нужно совершить огромную душевную работу. Сын Юра сказал мне удивительно мудрые слова: подожди, должно пройти время, чтобы утихло страдание, и тогда к воспоминаниям больше не будет примешиваться боль – вот это и называется светлая память…
МУДРЕЙШИЙ МУРАВЕЙ
Владимир Николаевич умер 24 января 1997 года, ему не было и 69 лет. Жить бы ещё да жить! Но ведь и смерти нет, сам же он и писал об этом, повторял как заклинание, что «смерть – это значит домой». И всё же оставлять любимую одну поэт не хотел. Уход его сопровождался мистическими знаками. Об этом на вечере в Соколовке рассказал Иван Белокрылов, который вместе с Юрием Поляковым и Евгением Евтушенко нёс гроб с телом Владимира Николаевича. Когда вошли в Центральный дом литераторов (ЦДЛ) и проносили гроб в Малый зал под большой люстрой в холле, в ней стали одна за другой лопаться лампочки.
Отведённого на прощание времени не хватило всем, кто приехал поклониться любимому поэту. Гроб вынесли на плечах из ЦДЛ, но потом опустили и держали на руках, чтобы не успевшие попрощаться могли это сделать. Множество людей с цветами выстроились в очередь вдоль Большой Никитской. «Мы ехали из Ярославля! А мы из Углича! Из Твери! Из Рязани!» – звучало со всех сторон.
В Храме Вознесения Господня у Никитских ворот, где венчали Пушкина и отпевали Соколова, батюшка дважды пытался зажечь большую свечу в изголовье гроба. Она вспыхивала как бенгальский огонь и затем гасла. Батюшка улыбнулся с пониманием и третью попытку затеплить её предпринимать не стал.
На Кунцевском кладбище было пасмурно, но когда гроб поставили у края могилы, окоём неба очистился от облаков, а над Соколовым и провожающими его в последний путь пошёл густыми и крупными хлопьями его любимый снег. Это было как утешение и благословение, как последний привет от поэта.
Весной Иван сколотил на могилу Соколова крест и рамку для его фотографии. Вместе с Марианной и её сыном Юрием Лаврушиным мы отправились этот крест устанавливать. Иван тащил его через кладбище, как соколовский муравей свою иголку в ожидании одобрения самого старшего, мудрейшего собрата. Каково же было наше удивление, когда могила поэта встретила нас… муравейником! Это ли не знак одобрения и не метафора жизни, которая продолжается в вечности?
Ирина КОВАЛЁВА
