Человек человеку — эгоцентрик

Эгоизм — это молочные зубы, которые родители вырывали нитками.

Детства без эгоизма не было с самого начала. Земля, выродившись из вселенского рта самой младшей, была звёздным эгоцентриком. Родиться точкой и вырасти в планету больше соседнего Марса, как тут не возгордиться?

Земля мерно дышала, обхватывая свои бока, наливаясь океаном, засыпаясь песком и обрастая чем-то несуразно ярко-зелёным на фоне других пастельных планет. Старший брат-Солнце ласкал землю, сестрички-звёзды её лелеяли, даже завистливый Марс поглядывал с умилением на подростковую попугаишность сестры.

А Вселенная-мама закольцевала, расставила всех по орбитальным дорожкам, в соседство дала Луну, строго-настрого приказала слушаться её. И Земля послушалась: лишние воды схлынули с неё на поддерживающую её черепаху, а с неё — по хоботам трёх слонов в рот пучеглазому киту. 

Земля отодвинулась от брата, стала бегать от навязчивой Луны, собрала побольше суши в кучку и нарожала себе детей — рыб, птиц, людей. Она грела их собой, кормила собой, учила быть подобными тем, кем сама восхищалась — старшему брату Солнцу, сёстрам-звёздам и маме-Вселенной. Так люди стали маленькими вселенными — каждый о своём, каждый о наболевшем, но каждый — способный на рождение чего-то побольше своей самости. 

Матушка-земля родила человечество. В своей совокупности, целости, по факту непрошенного рождения, человечество — эгоист. Дети истощают родителей непрошенным фактом существования, питаются землёй, корой и её ядром-сердцем. Откусывают от кругляша земли дольки, как от яблока.

Дети всегда вырастают больше родителей? Злость матушки всегда неподкупная, несмягчаемая — тектонические толчки материнского сердца детей не били, но наставляли, закольцовывали как Землю Вселенная-мама. Земля зашила человечеству рты, потому что эгоцентрики правды не говорят, а лжи Земля наелась от своих старших. 

Люди изобрели ножницы, разрезали нитки и заморозили матушку-Землю ненавистью. Потому что воспитание — это больно. Потому что матушка недостаточно альтруистка. Исполосовали её дорогами, вырезали половину зелёных лёгких, застлали глаза куполом информационного поля. 

Вселенная-мама смотрела и хохотала, знала как будет. Видела, как случилось. 

Ледниковый период матушка выдохнула своими носами-вулканами, лавой своей любви подарила людям горных пород, подороже красной икры, разверзлась Марианской впадинкой, подпуская детей ближе и ближе к сердцу-ядру. Человечество обгладывало матушку до последнего костяного сустава гор, до последней пресной капельки из её глаз. И возблагодарило. Преподнесло маме электрические мобили, утилизаторы своего труда, снесли своими руками свои же смрадные предприятия, для своей старушки сварили тысячи удобрений и вскормили матерь как своего ребёнка. 

Человечество родило своего ребёнка — человека поменьше. Человек-поменьше — одинокий в защитных реакциях головы, скучный в творческих болях пальцев, простой в своих состояниях аппарата. Человек-поменьше, не живущий без искусственного дыхания, костылей и таблеток. Человек-поменьше, не преклоняющийся перед Вселенной-мамой, не сжалившийся над Землёй-матушкой, отстраняющийся от окровавленных рук матери-человечества. 

Человек-эгоист-поменьше. 

Он рождается сразу в общество, в пчелиную шестигранную соту, с порога в мысли. Он рождается, как и наставляла Земля, на неё похожим. Всё Солнце ему — в виде конфет, всё внимание звезд ему — в виде игрушек, всю любовь и зависть ему — в виде приторно-сладкой детсадовской дружбы.

Человек-поменьше сразу схвачен, мамочки наши втрое научены горьким опытом, детский сад-школа-работа-смерть. Человек-поменьше похож на поезд: как его поставили на рельсы, так он едет, захочешь — задом, захочешь — передом. Человек-поменьше мало думает, много говорит, но, как и все эгоисты, ничего разговорами не даёт. Человеку-поменьше мамочку бы правильно скроенную, мамочку — продолжение человечества, мамочку вселенской величины, земельного сострадания, человеческой строгости. 

Мамочка человека-поменьше водит ребёнка в сад, отвергает в чужие руки, подглядывая в окно. Она учит его ловле людей на живца, учит врать, плакать и помогать. Как Вселенная отобрала у Земли внимание, как Земля у человечества — рты, так и мамочка человека-поменьше, видя расшатанный, неуютно-угнездившийся молочный зуб, окольцовывает его верёвкой и больно дергает. Настолько больно, что кажется будто с молочным зубом выпали ливни слез, грады слов и грозы хмурых бровей.

Если мамочка окажется вновь права, как случается всегда при поиске вещей там, где (ты точно видел!) их не было, то адентия ребёнку ни в коем разе не угрожает. И на месте молочного эгоизма вырастает здравый корень человеческих обещаний, а из корня — стебель человечного отношения, а из стебля — цветок любви к другому человеку-поменьше. 

«Человек-поменьше» — было плохим словом. Человек-солипсист. 

Человек-солипсист едет на автобусе мимо знакомых десятки лет улиц, у человека-солипсиста скоро уже новый год, человек-солипсист пробивает глазами окно и слепнет.

Магазин на углу дома старой подруги украсили к новому году.

А вчера это уже было? А позавчера? А его вообще когда-нибудь украшали?

Человек-солипсист ничего окромя себя не запоминает, но солипсизм, будучи веточкой эгоизма, отпадает от человека лоскутком сам. И чуть ли не также больно, как эгоизм. Человек впервые видит, как мир изменяется в его от него оторванности, изнывает от горечи никому ненужности, от осознания изменчивости всего, даже себя самого.

Человек идёт по дороге к дому, человек заходит в свою квартиру, человек ложится в свою постель. Солипсизм с эгоизмом стекают потом по спине, въедаясь в одеяло, которое наверняка тоже, тоже обязательно мечтает быть эгоистом! Потому что воспитание — это больно. Потому что я ещё недостаточно альтруист. 

Потому что по ночам я лежу и думаю, как там магазин на углу её дома.

Анна ПОЛУШКИНА

Иллюстрация — Герман Метелев «Рабочее утро», 1968-1969