Автор: Денис Юрьевич Ильичёв (10.01.1975 – 28.07.2021) жил в Москве. В 1998 году окончил семинар прозы Леонида Бежина в Литературном институте им. А.М. Горького. Воспитывал двух сыновей. Работал журналистом и редактором в пресс-центре префектуры ЗАО. В последние годы – заместителем главного редактора еженедельника «Москва. За Калужской заставой». Всегда спокойный и радостный, хороший товарищ, умевший жить вопреки трудностям, встречавшимся на его пути, счастливый и добрый… Он умер год назад от сердечной недостаточности.
Вкус песочного печенья, размоченного в чае, вызвал у Бориса воспоминания…
Он вспомнил густой, грубый подлесок, что опоясывал их дачи словно шарф из зелёных сосен, сухих дубов и серебристого боярышника. Их новый дом отец, Николай Степанович Северцев, построил под Москвой. Дача получилась видной: три этажа, внизу гараж и сауна, и несколько комнат на каждого члена семьи, два рабочих кабинета, домик для гостей… Соседи подобрались серьёзные – менеджер одной из московских фабрик, его молодая жена. Огромное семейство Росляковых – говорили, что они бывшие военные, теперь на пенсии, правительственной… Одиноко жила старушка Игнатова – внуки построили ей дом, но такой большой и безжизненный, что бабушка чаще коротала время у соседей за игрой в дурачка, чем была дома… Борис, сын Николая Степановича, сдружился с соседями, даже некоторое время был влюблён в молодую жену менеджера, но страсть эта быстро приутихла, сменившись совсем другой…
***
Лес редел, через густые кусты дикой калины Борис вышел к длинному серому бетонному забору и остановился подле него, как будто кого-то ожидая. Взгляд подростка то скользил по неправильным силуэтам леса, то дрожал на неровной кромке забора, что окружал одну из новых дач. За забором слышалось сопение сторожевого пса, который почему-то не лаял, но тёр носом воздух, словно бы запах Бориса ему не нравился изначально. Парень заметно нервничал, дрожали руки. Он медленно придумывал, как справиться с этой предательской дрожью, но кроме как схватить с пояса мобильный телефон ни на что не решился… Думал кому-нибудь позвонить, но пальцы не хотели набирать номер – мирно мигал индикатор заряда, он на время, короткое мгновение умиротворил его, расслабил. Медленно, как наседка садится на своё гнездо, на посёлок осел туман. Хоть и было очень влажно, откуда-то появились свирепые к вечеру комары, и от их злых щипков зачесалось всё тело, как от крапивного ожога. Крапивного ожога… Воспоминания вновь опутали его, заставив забыть даже о комарах…
«Что меня сюда привело?..»
***
Посёлок разделялся на две неравные части – старую деревню, от которой и осталось-то домов восемь, ветхих, деревянных, и каменную новостройку. Новые дома – архитектурно высокие, ладные, издали говорящие о своей серьёзности. Вот и люди в этом мире разделились – гости в основном приезжали на выходные, отдохнуть, освежиться, летом покупаться в речке, осенью сходить за грибами или клюквой на болота. Деревенские жили постоянно, перебиваясь в остатках колхоза, и совершенно искренне стремились в столицу, «пожить как люди», говорили они. Но сколько не уезжали они на заработки, всё одно возвращались: «родина», говорили они тогда. Но была среди этих местных женщина лет двадцати восьми, равнодушная ко всем этим денежным стремлениям. Как жила она, никто не знал – в колхозе не работала, хозяйствовала одна, да и хозяйство у Кати Степановой было маленькое, куры. Но только никто никогда не видел её грустной, а тем паче плачущей. Ровные сахарные зубы, пышная, как на дрожжах фигура, сильные ноги и вечная улыбка, шутка, присказка… Ну как не влюбиться!..
***
Комары совсем облепили шею Бориса. Он решился от них убежать – снова спрятал сотовый, и, не разбирая дороги, вслепую, бросился обратно в лес, к реке, но запутался в калине и упал… Слёзы будто сами собой обожгли его щёки и вдруг растопыренной коряжкой всплыл из памяти высокий, какой-то надменный, буквально физически уменьшающий его женский смех.
Пришлось крикнуть, чтобы не подавиться тугим комком, который неожиданно появился в горле и перекрыл дыхание. Боль выдавливалась наружу, срываясь с кончика языка немеющим воем. Борис рвал ставшими враз непослушными пальцами густой мох и запихивал его себе в рот, пытаясь остановить свой нечеловеческий крик, бился грязным лицом в раскисший папоротник и царапал себе щёки прошлогодней малиной.
– А-а-а-а-а!
***
Сначала было просто интересно подсматривать за Катей, притаившись в ивняке около реки, узнавать, что тёмными подмосковными вечерами она любит купаться нагишом, с шипением и криком входя в парную воду. Аккуратно из-за палисадника рассматривал он её кур, трёх белых и одну рябую, с голой спиной. Провожал взглядом, когда Катя собиралась пойти в лес или на электричку в город. От юности ему всё время хотелось броситься к ней, громко сказать, что сам умеет водить автомобиль, после угнать папину машину и отвезти Катю в Санкт-Петербург. Но Боря так ни разу не решился подойти к ней, чтобы сказать хоть пару слов, спросить о погоде. Парень сох, как сохнет на солнце лесной ягель, посерел в лице, у него пропал аппетит, чего раньше с ним никогда не бывало, он словно рыба в луже, начал маяться жизнью… Росляковы несколько раз предлагали Борису поехать с ними на настоящую охоту на кабана, с ружьём сидеть в засаде на номере, но к своему собственному удивлению он отказался, соврав о давней простуде… Старушка Игнатова с Бориной мамой каждый день раскладывала французский пасьянс, за которым без удержу тараторила о своих увядших днях, страшном ревматизме, склерозе, и с особой яростью рассказывая романтические истории её юности.
– Ведь раньше, при советской власти, как было, – обычно начинала она. – Посватался если кто, так уж и стол накрой, не скромничай, и сватов приюти, обогрей, и за водкой пару раз сбегай, а уж потом и полюбовные лясы точить будем! Уважение раньше было не только к старшим, друг к дружке… Помню, до войны ещё, посватался ко мне один офицер, старший лейтенант. Пришёл к родителям моим, всё честь по чести, стихи мне читал, вечерами в Нескучный сад водил, чтобы с глупостями какими – никогда! Влюбилась я в него… А потом война. Представляете, Боря, я его все пять лет ждала. А он без вести пропал… При взятии Берлина… Погиб, наверное…
Тут старушка начинала плакать, беззвучно, как умеют только старики, она аккуратно вытирала сморщенный носик платком, закрывала глаза, вздыхала так, будто воздуха во всей гостиной ей было мало. А потом доставала телефон и начинала звонить многочисленным родственникам, чтобы узнать, как здоровье Алёны, начал ли ходить праправнук Стасик, скоро ли приедут сыновья… И от всего этого Борису почему-то становилось жалко себя, он скоро одевался и уходил гулять к реке, где бродил до темноты, с каждым шагом повторяя в уме имя – Катя…
***
За что, за что? За какие проступки он должен был терпеть всё это? Мерзлятина, кислые помои остались у Бориса в душе после того вечера. Но откуда, отчего взялась эта теперешняя ночная неустроенность, окровавленная малиной щека, ночная уже речная прохлада… От этого смеха? Или от недопитого чая в оранжевой фарфоровой чашке с отколотой ручкой у неё дома? У неё дома…
Правильно, он был там. Вчера.
Наконец-то решился… Подошёл к ней утром на улице и просто спросил:
– Катя, можно я приду к вам сегодня вечером в гости?
Она обмерила его взглядом, улыбнулась и сказала два прекрасных для Бориса слова:
– Что ж, приходи…
Тем же днём на собственном автомобиле, подарке папы на семнадцатилетние, он съездил в ближайший город – в Москву ещё нельзя одному, слишком много милицейских постов. Нашёл магазин получше, хотел купить шампанское, но ему не продали. Возвращался обратно с немного кривоватой улыбкой, скупив, верно, всё сладкое в отделе. Цветы решил не покупать, а нарвать – просто ободрать по чужим садам, да и дело с концом… Такие цветы, решил Борис, дарить приятнее…
Он пришёл с охапкой самых разных цветов уже под вечер, часов в десять… «Сегодня у неё никого нет!» – торжествовал он. «Сегодня у неё нет ни-ко-го…» – бормотал словно заклинание. Пробирался задними дворами, через курятники и овины, тёмными переулками, в которых несколько раз оскальзывался и чуть не падал в лужи…
Она ждала его. В комнатах старого дома было прибрано, даже как-то особенно свежо, словно Катя перед его приходом открывала все окна. Деревенское добро – ухваты, вилы, лопаты были сложены в сенях, пройдя через которые, Борис смог наконец-то взглянуть на свою любовь. Катя подкрасила веки и щёки, отчего красота её сразу стала ненастоящей, померкла. Но она улыбалась, уперев, по-бабьи руки в бока. Сказала, поднимая глаза к низкому потолку:
– Ну проходи, коль пришёл…
Борис как-то криво протянул ей букет и сласти, шмыгнул носом и прошёл в комнату… На чистом жёлтом деревянном столе стояли две чашки, недопитый стакан молока. Катя достала из пакета и положила рядом с ним печенье и вафли, опустилась на кособокую лавочку, подпёрла голову руками и посмотрела Борису в глаза. Всё в комнате замерло, только слышно было, как бьётся в стекло случайно не уснувшая на ночь муха… Неожиданно телефон на его поясе застрекотал. Радуясь, что он будет делать что-то привычное, Борис ответил на звонок.
Звонил отец. Он спрашивал про погоду на даче, про клёв на речке, про здоровье мамы и старушки Игнатовой, про ещё какие-то мелочи, и Борис отвечал ему автоматически, чувствуя, что Катя подходит к нему сзади. Он слышал ароматное дуновение от её волос, ощутил тёплый, словно она дышала ему на макушку, поцелуй. Подождав, когда Борис закончит говорить с отцом, она прошептала:
– Погоди немного…
***
– А-а-а-а-а! – Крик от бессилия что-либо переделать, перестроить заново, переиграть…
Он пил чай короткими глотками, чтобы было слаще, лакомился разбухшими от пара печеньками. Борис чувствовал, что раскраснелся, словно в бане у дяди Валеры, ещё одного деревенского знакомого, снял лёгкую куртку, аккуратно положил её рядом и вдруг услышал:
– Эй, Борюсик, оглянись…
Он быстро повернул голову, готовя какие-то нежные, внутренние слова в оправдание своего прихода. Может быть, слова любви…
Что-то с сердцем. Оно сначала замерло, застыло испуганной птицей, притаившейся где-то в груди. Боре враз захотелось стать невидимым, просто исчезнуть. А потом вдруг сердечная мышца проснулась, и внутренности стремительно затрепетали, словно бы стараясь вовсе вылететь изнутри…
Она стояла посреди комнаты, абсолютно голая, слегка согнув спину и расставив ноги…
– Пойдём в светёлку, – очень спокойно сказала она. – Я хоть научу тебя мужиком быть, а то надоел ты мне, хуже горькой редьки. Всё ходишь, ходишь…
Борис вскочил.
– А-а-а-а-а!
Она от испуга немного попятилась.
– Ведь… Я люблю тебя! Я люблю!!! А ты, ты… Ты – б…дь!
От ужасного слова опять комок в горле и нечем дышать. И сердце всё ещё не вернулось на место. И только на его губах, судорожно трясущихся и больше не способных выдавить хоть один звук, задержались такие нелепые сейчас, такие детские, разбухшие крошки печенья.
***
– А-а-а-а-а! – Лес, кругом лес, чёрный, немой, спокойный, тихий.
– А-а-а-а-а! – В последний раз Борис вывернулся наизнанку, успокаиваясь.
– Ку-ку! Ку-ку! – Ответили ему деревья. Парень, забирая от реки левее, пересёк опушку и сразу вышел на просеку. Потянуло дымом.
***
– Борь, это ты, ядрёнать тебя направо, ты чего ночами по лесу шастаешь? Ну-ка сюды, выжрем с тобой по малой, а то она одному и в душу не идёт…
– Давай, дядя Валер, давай выпьем.
Дядя Валера, единственный оставшийся в колхозе пастух, по совместительству был мастером на все руки. За работу свою денег не брал, а радовался натуральному продукту – мешку картошки за перебранную печь, бутылке тёмной самогонки на патоке за отремонтированный плетень. На зиму он перебирался жить к старушке Игнатовой, помогал ей по хозяйству, отапливал большой дом, был за сторожа…
Наполнив до середины единственный стакан, он с шумом вытолкнул из себя воздух и сказал:
– Отскочь душа, окачу! – И в тот же миг водка исчезла. Дядя Валера налил вновь.
– Папка твой меня не заругает? – Неожиданно поинтересовался он. – А то скажет, спаиваю подрастающее поколение термоядерным пойлом?
– Да всё нормально, дядя Валер, всё в полном порядке…
– Ну, тогда путём.
Крошки печенья прошли внутрь вместе с обжигающим месивом самогонки, оставив на губах лишь липкие, стремящиеся исчезнуть вовсе, воспоминания.
– Дядя Валер, давай ещё по малой.
– Борь, я тебя уважаю…
– Ку-ку! Ку-ку!
– А-а-а-а-а!
– Борьк, ты чё, чё Борьк?
– А-а-а-а-а!
