Автор: Вчера в Москве были похороны Станислава Красовицкого, поэта, который в конце 50-х написал несколько десятков удивительных стихотворений, что вскоре уничтожил, запретил друзьям распространять, ушёл в религию, в итоге стал священником РПЦЗ отцом Стефаном и начал писать другую, религиозную поэзию. Редактировал самиздатский журнал, в 1989 эмигрировал, служил в США, Франции, Англии, потом вернулся. Имел приход в Карелии, жил в основном под Москвой, где служил на чердаке собственного дома. Был специалистом по английскому языку и переводчиком, православие понимал со своим своеобразным, западническим оттенком.
Ранние стихи Красовицкого, да и сама его легендарная фигура когда-то стали формообразующими для московской неподцензурной поэзии в разных её проявлениях. Да и не только московской — Ахматова в 1960 году начала с него свой список новых поэтов, а по словам Анатолия Наймана, «Бродский говорил, что за полтора часа разговора с К.С., последовавшего после предварительного чтения доброй сотни рукописей его стихотворений, которые тогда ходили по рукам, он «все понял», усвоил и превзошел».
В стихах Красовицкого 50-х, по-моему, есть недоступное смертному человеку (и при этом не сконструированное, а органичное) совмещение разных микро- и макро- планов, типов видения, масштабов, взглядов одновременно с разных сторон, сверху и снизу, назад и вперёд: «в красном небе гуси дикие кричат», а «внизу, сшибая гоп на галоп, бьётся Игорева рать прямо в лоб», а «я сижу порой на выставке один, с древнерусския пишу стихи картин», и «в душе ещё белеет белоснежный сад» и стоят апокалиптические «шкафы застеклённые твердью».
Мне всегда казалось, что изначально он на юношеской лихости и смеси стихийного таланта с тонкой поэтической культурой въехал в некую нечеловеческую или там постчеловеческую оптику, а потом отпрянул и дальше всю жизнь разбирался с этим уже на религиозных основаниях. Но я не знаю. Сам он объясняет это всё в терминах «звука» — говорит, что в ранних его стихах из-за особого расположения звуков был яд, способный убивать, наподобие магических висов, которые писали скальды, и что он преодолел это, особым образом расположив звуки, развернув свою стихотворную горизонталь вертикальным образом…
Вообще он интересно рассуждал о звуке, в том числе в связи с русскими футуристами-будетлянами, с Кручёных, Хлебниковым, Маяковским, которых очень ценил.
«Образ — это самовыражение, выражение себя. А звук — это гармония, она существует объективно. …В основе настоящей поэзии лежит какой-то иероглиф… В юности я занимался биологией — среди прочего мы вываривали в серной кислоте моллюсков… после чего остается нерастворимый известковый остаток решетчатой формы — радула, который мы фотографировали под микроскопом. Эта решётка очень красива, и у каждого вида моллюсков оригинальна. У каждого поэта также есть своя неповторимая радула, всегда различимая опытным взглядом — например, при определении подделок. Эта радула, вероятнее всего, образуется расстояниями между звуками — даже не расстоянием самих звуков (каждый звук имеет свое расстояние), а именно расстоянием между звуками.
…У поэзии тоже имеется радула — одна и та же «решетка», объединяющая поэзию по, скажем так, национальному признаку. Крученых это понимал. «Дыр-бул-щыл-убешщур» — это его формула русской поэзии».
«…Ландшафт, природа, страна – они имеют огромное значение, на мой взгляд, гораздо большее, чем национальность. Хотя я родился в Москве, детство провел в пустыне близ Аральского моря, а потом Гжавардан – это тоже пустыня, на берегу Сыр-Дарьи. И вот эта пустыня, как пишет очень интересный английский писатель Бучана, закончивший жизнь губернатором Канады, – «это горизонталь, пустыня – это солнце, которое опускает вертикальные лучи, выжигающие все гнилое и ненужное».
…Мне кажется, пустыня была первым внутренним знаком, заложившим что-то в мою душу. Потом я жил в глухих лесах Латвии, я очень мало жил в самой России, и средняя полоса совсем на меня не повлияла.
…Это очень интересно – мои шаги от пустыни. Сейчас я очень люблю Карелию, стараюсь быть там как можно больше. Там у меня приходы в диких местах – я священник Зарубежной церкви. И, как ни странно, этот северо-запад имеет общее с вертикалью солнца и горизонталью пустыни. Там определенная горизонталь – это море и вертикаль – скалы. Вот почему кельтские монахи, учившиеся у египетских пустынников, превратили пустыню в море – они туда уходили, и это было для них пустыней. Они шли, куда их нес ветер, поэтому они первыми открыли Америку, они первые принесли христианство на северо-запад России, влияние Византии очень преувеличено. И, как ни странно, я нахожу на Западе тот же самый внутренний знак, тот же самый звук. И это делает мою биографию не совсем обычной.
…Христианство для меня – это религия личности, религия свободы, религия бодрого человека, преодолевающего препятствия. А Запад для меня – это, в некотором смысле, образец такого бодрого человека. Я не так давно служил в одной церкви греческого прихода, но не смог там остаться как раз по этим причинам. То, что я увидел в этом храме – это порабощение личности. …Повторюсь, христианство – религия личности и свободы. А Антихрист – это та личность, которая порабощает себе все остальные…»
Народу на похоронах было и не много, и не мало, видимо, адекватно времени и ситуации. Налицо рассеянность и растерянность то ли перед вступлением в новое подполье, то ли перед чем-то совсем неизвестным, о чём напоминают нам стихи Красовицкого.
Rest in peace.
Кирилл МЕДВЕДЕВ
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН КИРИЛЛОМ ФЕЛИКСОВИЧЕМ МЕДВЕДЕВЫМ, ЯВЛЯЮЩИМСЯ УЧАСТНИКОМ «РОССИЙСКОГО СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ДВИЖЕНИЯ», ВКЛЮЧЕННОГО В РЕЕСТР ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ 18+
*** Мотаются белые ноги с коленками наперевес. Предутренние дороги, песочной земли разрез. Я вижу зелёные флаги, наколотые на кору, обрывки консервной бумаги и поезд в далёком бору. Кричит надоедливый поезд. Камнями кидают в него. И смотрит в осеннюю прорезь соперник меня самого. Кружатся янтарные окна. Песчинкой разносится весть. А он, надоедливо потный, мечтает на лавочку сесть. Ах, как по-разумному если б, чтоб загодя всё решено! И так остается на кресле кастрюльное это пятно. Август 1956 БЕЛОСНЕЖНЫЙ САД А летят по небу гуси да кричат, в красном небе гуси дикие кричат, сами розовые, красные до пят. А одна не гусыня — белоснежный сад. А внизу, сшибая гоп на галоп, бьётся Игорева рать прямо в лоб. Сами розовые, красные до пят, бьются Игоревы войски да кричат: «У татраков оторвать да поймать. Тртацких девок целоком полонять. Тртачки розовые, красные до пят, а тртацкая царица — белоснежный сад». Дорогой ты мой Ивашка-дурачок, я еще с ума не спятил, но молчок. Я пишу тебе сдалека, дорогой, и скажу тебе, что мир сейчас другой. Я сижу порой на выставке один, с древнерусския пишу стихи картин. А в окошке от Москвы до Костромы всё меняется, меняемся и мы. Всё краснеет, кровавеет всё подряд. Но ещё в душе белеет белоснежный сад. *** Вот форточка в мир, где пространства, быть может, немного побольше, чем в вашей душе. Вот форточка в мир, где любимого ложе, и сам ваш любимый из папье-маше. В наш век электричества, атома, газа, быть может, тогда и найдете покой, когда совместите картонную вазу из этого мира с живою душой. Вот ниточка в мир. За нее поведите. Колодец, предгорье, ночной перевал. Но знайте, что вам на пути вашей нити мешают границы, мешает обвал. И если в конце опереточной сказки увидишь, сравнив с дорогим образцом, что хоть волосок той искусственной маски не совпадает с ее лицом, ну что ж, заверните ваш глупый чертежик, скажите: любимая, я не могу. И после шагайте до устали ножек в глубоком, как смерть, бесконечном снегу. *** Отражаясь в собственном ботинке, я стою на грани тротуара. Дождь. Моя нога в суглинке, как царица черная Тамара. Зонтик раскрывается гранатой. Вырастает водородный гриб. В пар душа — (как тяжела утрата). В грязь кольцо — должно быть, я погиб. Но как странно — там, где я все меньше, где тускнеет черная слюда, видеть самого себя умершим в собственном ботинке иногда.
Станислав Яковлевич Красовицкий родился 1.12.1935 в Москве, в СССР. Закончил Московский институт иностранных языков. Период активного творчества — вторая половина 50-х. В начале 60-х отказывается от поэзии, уничтожает всё написанное (стихи, однако, сохранились во многих списках и в памяти друзей). С тех пор — отец Стефан (Красовицкий) — священник русской православной церкви (зарубежной), жил в Подмосковье.
Андрей Сергеев: «Зима пятьдесят пятого-пятьдесят шестого — осознание, что Стась — самый талантливый не только из нас, но и из всех, выдвинувшихся в пятидесятые».
От редакции: Вот этого самого Андрея Сергеева, переводчика, поэта, ближайшего из москвичей-литераторов друга Бродского (а не только Красовицкого), я и приведу воспоминания ниже. Когда уходит такая величина поэзии, нужно вспомнить то важнейшее, что о нём знали мы (а иначе как другие-то узнают?)
Вечер Андрея Сергеева, посвящённый Красовицкому, проходил в «Авторнике» Мити Кузьмина, в Большом Кисельном переулке, в помещении библиотеки, где первые «авторники» проходили… Это был 1997-й, осень. А в 1996-м усилиями Кузьмина вышла поэма Сергеева «Розы» с моими флекс-иллюстрациями (нефигуративная графика изначально). И это было поводом к общению с поэтом личному, недолгому, после вечера. Такое выражение лица и рукопожатие (в знак благодарности за понимание в иллюстрациях) — запоминается на всю жизнь…
Красовицкого он буквально превозносил, читал наизусть десятки его стихов, и главное, с чего начал Сергеев при небывало полном зале, было признание в том, что тогдашняя популярность Леонида Губанова (а именно во второй половине 90-х настал её пик, после издания Дудинским «Ангела в снегу») — ничто по сравнению с популярностью «шармёра» (как он выразился) Красовицкого в 1950-х и 60-х. А именно тогда он превратился в миф, поскольку отрёкся от поэтической ипостаси в покаянии…
Знающий наизусть (вечер стихов Бродского Сергеев тоже при поддержке Кузьмина провёл в «Авторнике», позже) не одного Красовицкого, более известный как переводчик, Андрей Яковлевич, конечно, знал толк в стихосложении!.. И Красовицкий, как он признался тинэйдж-аудитории (там совершенно точно были Данила Давыдов, Сергей Соколовский, Ирина Шостаковская, Николай Винник), был для него и его поколения (студентов-шестидесятников) настоящим божеством современной для них поэзии. Стихи про частые на рубеже 1950-60-х выставки, про жизнь московской интеллигенции — конечно, Сергеев читал с особой, тогда востребованной, политической окраской, — ведь и в религию будущий отец Стефан уходил через диссидентское влияние… Более яркого за 1997-й год вечера поэзии я и не припомню.
Что интересно, никакой толерантности к уходу в «отцы» Сергеев не выразил, и вёл себя как оголтелый атеист (хотя «веротерпимость» была уже в моде почти десятилетие — но именно среди либералов оставались стойкие атеисты). Он считал, что бегство Красовицкого от себя-поэта в религию произошло именно от чрезмерной популярности его в близких кругах, от востребованности, это были не пройденные им «медные трубы». Но не мог простить ему этой «реинкарнации» как современник, как поклонник, как поэт. Об «отце Стефане» Сергеев говорил с плохо скрываемым неприятием, как и о его «духовной поэзии».
И для нас Красовицкий представал уже каким-то вполне состоявшимся и прошлым культурным явлением, предтечей шестидесятничества… Потому его появления и политические суждения о фашизме (как корпоративном государстве) на телеэкране в «десятых» годах вызывали, скорее, недоумение. А когда я узнал, что он вдобавок был поклонником Егора Летова (из заметки в «НГ»-экслибрис, полоса «Свежая кровь», на смерть последнего С.Шаргунова — заголовком стали слова Красовицкого «Егора нет, пошли домой») — вообще как в машину времени попал… Сколько же жизней прожил этот поэт?
Каково же было наше удивление, когда он начал давать интервью (включая «ЛР») направо-налево!.. Андрея Сергеева, ослушника-распространителя, хранителя (в устном жанре, в роли чтеца, что особо ценно) поэзии и образа поэта-Красовицкого — давно уже не было в живых, он глупо погиб на московской улице в ноябре 1998-го, возвращаясь с очередного вечера поэзии (распитие там тоже имело место) и не заметив надвигавшейся на него машины…
Вот так поэт и его «пророк» разошлись в прощании с миром на несколько десятилетий. Один, правда, и попрощаться не успел, оставшись в веке 20-м, а другой — в 21-м… А знал ли отец Стефан, как гремели его стихи в 90-х на Большом Кисельном? Знали ли, как, вопреки его покаянной воле, популяризировал его произведения (рукописи не горят!) Андрей Сергеев?.. Наверное, постепенно всё узнал. Однако оба теперь примирились в молчаливой вечности.
Дмитрий ЧЁРНЫЙ
