Автор: Давно уже я не испытывал такого волнующего чувства встречи искателя, и не просто искателя, а охотника, с предметом многомесячных поисков. Предметом, внезапно сверкнувшим чешуёй золотой рыбки, оказалась поэтесса Александра Тальвирская. Поймал я её в социальной сети ВКонтакте. И уже в который раз убедился, что от соцсетей – не только вред. Если в них водятся такие рыбки как Тальвирская – уже одно это может служить их оправданием.
То, как она пишет, похоже на чудо. Вот фрагмент стихотворения, которое я увидел и был сражён. Вообразил себя охотником, а сам оказался в плену таланта поэтессы.
Мой хороший, мой чудесный,
не тревожь печальной песней
душу бедную мою,
ты мне лучше спой такую,
по которой я тоскую,
и тебе я подпою.
Не жалей меня, мой милый:
не прибавит жалость силы
напоить пески водой,
позабавь меня игрушкой,
развлеки лихой пирушкой,
и управлюсь я с бедой.
Эти строчки родились как будто в начале минувшего века. И кто-нибудь может сказать, что они – стилизация. Возможно. Но стилизации такого уровня мало кому доступны. А вот что совершенно несомненно, так это то, что в них и во многих других стихах Тальвирской, не просто видится и слышится, а живёт высокая культура русского слова. К сожалению, давно утраченная многими современным стихослагателями.
Должен сказать, что я, вчитываясь в стихи Александры, несколько раз натыкался на упорно возникавшую в моём охотничье-исследовательском мозге мысль: а не мистификация ли она – эта мало кому известная поэтесса? Этакая Черубина де Габриак под прикрытием иного псевдонима.
А как было не возникнуть этой мысли? Великая и могучая мировая паутина почти ничего не знает о Тальвирской. Несколько ссылок на книги, изданные, скорее всего, за свой счёт, и на страницу ВКонтакте, где я и поймал её. Всё.
И никаких ссылок на публикации в литературных изданиях. Это при том, что пишет она давненько. Отсутствие таких публикаций даже не знаю, чем объяснить: то ли скромностью поэтессы, то ли смесью высокомерия и тупости засевших в литжурналах редакторов (или как их там называют?), отгородившихся от авторов высеченной на камне надписью «редакция не вступает в переписку с авторами».
Тальвирская работает в разных жанрах. Пишет любовную лирику, пейзажную, философскую, притчи, басни, сказки. Некоторые её тексты, возможно, требуют дополнительной работы. Но далеко не все. Она – мастер. Мастерица. Не заметить это могут только слепые. Когда вчитывался в стихи Александры, уже отбросив высказанные чуть выше подозрения в мистификации, несколько раз поймал себя уже на совсем иной мысли, которая отчётливо сигналила мне: ты превратился в муравья из стихотворения Булата Окуджавы.
Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью
вдруг захотелось в ноженьки валиться,
поверить в очарованность свою!
И муравья тогда покой покинул,
все показалось будничным ему,
и муравей создал себе богиню
по образу и духу своему.
А создать было из чего. Не только из стихотворений. Поглядите на её фотографию. Возможно, это – произведение современных интернет-технологий, тонкая и точная стилизация под начало минувшего века. Но вместе с текстами (а некоторые, как было сказано, тоже вызывают ощущение стилизации) фотография создаёт объёмный портрет того, чего в природе быть не может – умной и при этом красивой женщины.
Обладая неистощимым запасом беспощадной самоиронии, могу сказать, что в отношении Тальвирской я не только муравей, но ещё и Пигмалион, что впрочем, в данном случае – одно и то же. И я очень благодарен ей за то, что она, золотая рыбка социальных сетей, сама того не ведая, исполнила моё давнее желание – поймать её такую красивую, умную и талантливую и поверить в очарованность свою.
Иосиф Куралов
Стихи из прошлой жизни
* * *
Я, медленно скользя, схожу с ума
от нестерпимой муки ожиданья
звонка ночного, краткого письма,
чего угодно – только не молчанья.
Любой, пусть самый горький, но ответ,
одно лишь слово, скажущее что-то,
пускай своё «прощай…», а не «привет!»
мне передать попросишь ты кого-то.
Но не молчи так страшно, не молчи:
сознание теряю от удушья:
недели ожиданья – палачи.
Безликой серой маской равнодушья
скрывая ледяной застывший взгляд,
меня без сострадания казнят.
* * *
Мы любовь на вокзал проводили,
ей платочками вслед помахали,
на осеннем ветру покурили,
пряча лица в шарфы, помолчали,
подступившие слёзы скрывая,
очень горькие, страшно больные,
что теперь будем врозь понимая,
мы друг другу ещё не чужие,
побрели по перрону пустому,
обходя бесконечные лужи,
каждый в свой, а не к общему дому.
Без любви он нам больше не нужен.
* * *
Ты меня не зовёшь,
да и я не зову:
с губ дрожащих «Вернись!» не слетает,
а за окнами дождь
так похож на канву,
по которой октябрь вышивает
мелким серым крестом
наш покинутый дом,
что без нашей любви остывает,
и стеной, и углом,
ненакрытым столом
потихонечку нас забывает.
Ты уже не придёшь,
да и я не вернусь, –
жизни в разные стороны мчатся, –
плеч моих не сожмёшь,
я твоих не коснусь:
понимаем: не стоит встречаться.
Но... и ты ещё ждёшь,
да и я глядя в мглу,
а чего?.. даже боги не знают.
А за окнами дождь,
нет, не дождь – по стеклу
слёзы неба ручьями стекают.
* * *
В.Б.
Берег Волги. Душистый долгий
летний вечер.
Ты тоскуешь до муки горькой,
ты не весел.
Та желанная, та далёкая
разлюбила,
приголубила дивноокоя,
да забыла.
Ты не видишь меня, ненужную,
за спиною,
но твоей мне, так странно чувствую,
стать женою.
* * *
Приснись мне сегодня, усталой,
пожалуйста, очень прошу,
во сне я ворочаюсь мало
и тихо в подушку дышу.
Я просто с тобой поболтаю,
винцом и чайком угощу,
о жизни твоей разузнаю,
а утром... к жене отпущу.
Приснись мне сегодня, мой милый,
уже погасила я свет,
и день будет завтрашний стылый
теплом этой встречи согрет,
зима превратится в весну,
приснись мне: я скоро усну.
* * *
О если б я могла поймать
и в тонких пальцах удержать
живую искорку зрачка,
твоё дыхание обнять
и голос твой поцеловать,
от счастья пьяная слегка.
О если б только я могла
мой дом, в котором правит мгла,
свечой надежды осветить,
чтоб не осталось в нём угла,
где расставания игла
продолжит, ржавая, казнить.
О если б было мне дано
одно умение. Одно:
судьбы решенья изменять,
тогда б уже давным-давно
цепочки порванной звено
смогло туда, где было, встать.
Диптих
Борису Т.
1
Как устало сердце биться
об израненную грудь –
хочет вырваться и птицей
в небо синее порхнуть,
чтобы там на воле виться,
любоваться всем вокруг,
а оттуда опуститься
на ладонь твою, мой друг.
2
Я, свесив босые ножки,
сижу на твоей ладошке,
за палец держусь и смеюсь,
смеюсь и ужасно боюсь:
а вдруг ты меня прогонишь
или случайно уронишь,
и я о паркет разобьюсь.
* * *
Не хочу я погоста с крестами
и гранитных, с портретами, плит
с эпитафией: «Вечно ты с нами»
и холмом, что бетоном залит.
Не хочу я печальной могилы,
сплошь заросшей осотом, быльём,
я прошу: "Мой единственный милый,
схорони меня в сердце своём.
Слышать хочется стук его частый,
а не крик надо мной воронья:
тесный с чёрной оградой участок
будет вечной тюрьмой для меня."
Из цикла «Времена года»
Июль
Речка синим шёлком
в берегах лежит,
над кувшинкой жёлтой
мошкара кружѝт,
ветерок пушистым
облачком играет,
и на камне мшистом
лето отдыхает.
* * *
Над лугом солнышко взошло
в расшитой золотом косынке,
сквозь стрекозиное крыло
блестит росинка на травинке.
* * *
Летний дождь прошёл, и солнца слитки
в синих лужах на жаре июльской плавятся,
и, смеясь, молоденькие липки,
до последней вымокшие нитки,
сушат яркие зелёненькие платьица.
Земляника
Любуюсь тобой замирая,
напрасно стараясь понять,
за что же мне радость такая:
горстями тебя собирать?
* * *
Божья коровка бежит по травинке,
в крапинках чёрных блестящая спинка.
Осталось немного до острой вершинки,
и с этой зелёной полоски разбега
она улетит в ярко-синее небо.
* * *
Зачарованно слушая песнь комара,
в восхищенье разинула рот,
земноводной давно пообедать пора,
а она не торопится – ждёт:
пробудила великая сила искусства
в сердце лягушки прекрасные чувства.
Август
Со старых стен сбегает в сад
плюща бесшумный водопад,
кусты сирени и жасмина,
и одичавшая малина.
Корявых сливовых ветвей
над головой переплетенье
и горьковатое цветенье
последних августовских дней.
И даль уже не так ярка,
не так резвятся облака
и побледнела неба просинь, –
мой сад грустит, ведь скоро осень.
Осень Золушка
Недолго на балу потанцевала,
и погрустнел лукавый рыжий взгляд,
хрустальный башмачок свой потеряла,
стал неприглядным сказочный наряд.
Счастливая беспечно веселилась,
но прозвучал часов старинных бой,
и в Золушку ты снова превратилась
в передничке испачканном золой.
Октябрь
Опять унылый серый дождь,
промозглый ветер и распутье,
и наполняет душу грустью
берёз осыпавшихся дрожь.
Длинней и глуше вечера,
и непроглядней стали ночи,
и каждый новый день короче,
чуть-чуть короче, чем вчера.
Не слышен птичий пересвист:
давно все стаи улетели,
несущий первые метели
покров над рощами повис.
Угрюмы стынущие дали…
Как много в осени печали
Ноябрь
Голой рябины в осеннем саду
шепчутся ветки невнятно,
листьев последних на первом снегу
мечутся ржавые пятна.
Скоро ветрá станут зимние дуть,
злые морозы ударят,
стан её тонкий по самую грудь
снегом метели завалят.
Будет она, дожидаясь тепла,
ягоды сыпать воронам
и вспоминать: как чудесно цвела
прошлой весной её крона,
как трепетала на ветках листва,
слушая майского ветра слова.
Причитание
Как глоточек ледяной
пересохшею десной,
завладел в июльский зной
мной,
сердце дало резкий сбой,
назвала тебя судьбой
и пошла я за тобой,
ой!..
Помнишь, милый, как тогда
ярко-рыжая звезда
освещала два следа?
Помнишь? Да?
Время – талая вода
всё уносит в никуда,
мы расстались навсегда.
Ой, беда!
Но я помню тот глоток,
неба синенький платок,
как счастливых слёз поток
тёк,
а теперь течёт другой,
горькой, мутною рекой
по тебе, мой дорогой,
ой!..
Ложь
Её слова – жестокая игрушка,
грозящая немыслимой бедой:
они всего лишь айсберга макушка –
погибель притаилась под водой.
И не одно доверие утонет,
и не одна поникнет голова,
и не одна душа в слезах застонет,
приняв за правду лживые слова.
* * *
Если обману тебя когда-то,
глупо и беспомощно, прости.
И, приняв раскаянье, обратно
в свой правдивый мир меня пусти.
Ну а спросишь, – лучше бы не надо, –
почему решилась я соврать?
Что ж, отвечу: – Думала, что правда
не имеет права убивать.
* * *
Мы будто оказались в самолёте,
несущемся неведомо куда,
не обратив внимания при взлёте,
что в баках не горючее – вода.
И поздно осознав непоправимость
того, что нами сделано уже,
заходим мы с тобой в необратимость:
в смертельную петлю на вираже.
Вот-вот крыло сырой земли коснётся,
и арсенал жестоких, грубых слов
от сотрясенья мощного взорвётся,
наш прежний мир на части расколов.
И по краям зияющей воронки,
среди корней обугленных берёз
останутся дымящие обломки
того, что было вместе. Стало врозь.
Ни у кого из нас нет парашюта:
мы их на борт забыли прихватить.
Уже пошла последняя минута...
А может быть обняться и простить?
И станет то объятие горючим,
которое поможет нам спастись,
и мы с тобой последний шанс получим
от катастрофы в небо унестись.
* * *
Когда ты резко обернёшься,
услышав голос за спиной,
и взглядом глаз моих коснёшься,
нахлынет прошлое волной.
Давно прошедших дней свеченье
заставит веки задрожать,
и на какое-то мгновенье
ты вдруг разучишься дышать.
* * *
Какая боль, дрожа плечами,
на протяженьи многих лет,
не на холсте и не кистями,
из красок – только лунный свет,
в уме, по памяти, ночами
писать любимого портрет
и понимать: надежды нет
с натурой встретиться глазами.
* * *
Мне так тепла твоей руки,
до смертной муки, не хватает,
и лёд отчаянной тоски
в моей душе никак не тает.
Тяжёлой коркой ледяной
на сердце сжавшееся давит,
и даже самый жгучий зной
ледовый панцирь не расплавит.
Её мне больше не прижать
к своей щеке с весёлым смехом.
Прощай, не стоит приезжать –
стучит в висках далёким эхом.
Прощай, не стоит приезжать
туда, где всё – пустыней белой.
в твоей горячей не лежать
моей руке окоченелой.
Уткина любовь
– Люблю его и в сушь, и в слякоть,
стихами даже стала крякать,
бывает, мимо проплывёт,
а у меня сердечко мрёт.
На всё готова для него,
да толку мало от того,
что рада ряску впрок солить
и червячков ему ловить.
Потом на тёрке их тереть
и животом водицу греть,
чтоб мой любимый не замёрз,
в случайно грянувший мороз.
Гнездо из мягких веток вить
и в нём потомство выводить…
Но, Канарейкой увлечён
моей любви не видит он.
Скажи, подружка, почему
так не по нраву я ему? —
а та в ответ: – Ну что реветь!
Тут надо в корень посмотреть.
Когда какой-то бутерброд
ни так ни сяк не лезет в рот,
то виноват совсем не рот,
а тот невкусный бутерброд.
Дочки-матери
Ждут седые матери
в гости дочерей,
на клеёнки скатерти
стелют поновей:
хочется кровиночку
вкусно накормить,
яркую косыночку
к марту подарить,
распросить любимую,
как живётся ей:
не видала милую
много-много дней.
Сядет с дочкой рядышком,
потчует борщом:
– Ты бери оладушки,
тёплые ещё.
Похудела… Кажется,
косточки одни.
Твой-то всё куражится?
Ты его гони.
Что тебе с ним светит-то?
плачешь без конца…
– Мамочка, а дети-то
Как же без отца?
– Для того ли рóщена?
Извелась вконец.
Лучше безотцовщина,
чем такой отец.
Я от мужа милости,
знаешь: не ждала,
и твоих мы вырастим:
я-то подняла
и тебя, и Петеньку
на одних руках,
а порою в петельку
так тянуло – страх!
Как Танюшка, Юрочка?
Стосковалась я.
Вот штанишки, юбочка –
сшила из старья.
– Ну, зачем ты, мамочка?
Времена не те…
Юрочка и Танечка
учатся, как все.
Троечки встречаются
и пятёрки есть,
ссорятся, случается,
но, чтоб в драку лезть?!..
– Я им тут гостинчики
собрала пакет:
вафли, мандаринчики
да кулёк конфет.
С пенсионных, к праздникам,
сунет сотни три.
Купишь что проказникам,
да бери, бери.
Поинтересуется,
чем ещё помочь,
тихо пригорюнится,
провожая дочь.
– Сапоги-то рваные
в сырость не текут?
– До того ли, мама, мне?
Дети так растут…
С ними окочуришься:
Их одеть, обуть…
Что, родная, хмуришься?
Я уж как-нибудь…
– С сумкой осторожнее:
сверху пироги:
вред один – пирожные;
ну, беги, беги.
Подойдёт к окошечку,
перекрестит вслед:
на такую крошечку
столько всяких бед.
Скатерку парадную
спрятав в шкаф, опять
дочку ненаглядную
станет в гости ждать.
Умирают матери
раньше дочерей.
Где теперь те скатерти,
что снежка белей?
Что годами бегаешь
в стареньком пальто,
что одна всё делаешь –
пожалеет кто?
Кто «пройдёт всё, милая» –
будет убеждать,
у окошка стылого
кто так будет ждать?
