Автор: Мало кому из поколения Елены Шварц так повезло с читательским вниманием. Вспоминаем, чем она была известна и как стала крупнейшим поэтом андеграунда.
«Очень давно, когда мне было лет шесть, мама сказала, не помню к чему: Гений как молния, неизвестно в какой дом попадет. И вот мне мерещилось, что я прилетела по трубе и вылетела черная в золе и саже. Я еще не знаю — кто я. Но вдруг я самая сильная?» — записывает шестнадцатилетняя Елена Шварц в своём юношеском дневнике.
Стихи она начала писать рано, лет в 12–13. Вспоминала, как однажды пришла из школы домой, легла на кровать и стала прислушиваться к словам, всплывающим изнутри, отбивать ритм по кровати. Всю дальнейшую жизнь она будет ждать этих уникальных моментов: так определился путь поэта, к которому Шварц отнеслась не по-юношески серьезно.
Дурные стихи вызывают у неё физическую тошноту, в 14 лет решает заниматься творчеством «всерьёз», а в 16 провозглашает себя «бездарностью» и «кретинкой», расстраивается, что читала их всем подряд. Её детские дневники — уникальная возможность проследить становление гения, ранимого, горячего. Талант не мешает ей влюбляться в мальчиков старше себя и расстраиваться, когда её игнорируют, задумываться о самоубийстве, писать о первой менструации, которая осмысляется мистически.
Маленькая поэтесса одержимо читает Савонаролу, известного борца с искусством XV века, сжигавшего картины, книги, предметы роскоши, косметику, зеркала. Елене Шварц нравится его религиозный запал, актерство. Она почти впадает в экстаз:
«Савонарола, я б умерла за один [день] жизни твоей. Я повторяла сегодня проповеди его, я боюсь сойти с ума. Его слова становятся моими и жгут мне сердце. Сделай меня своим орудием, хоть на короткое время, несмотря на договор мой с дьяволом, он все равно остается в силе — я не боюсь ада. Я не знаю, что делаю и что говорю».
Уже видно влияние Марины Цветаевой, считавшей поэзию порождением дьявольской силы. Елена Андреевна зачитывается поэзией Серебряного века, считает Андрея Белого самым важным писателем, хвалит Михаила Кузмина, Анну Ахматову, Бориса Пастернака, знакомится с поэзией Иосифа Бродского.
Елена Шварц родилась в семье заведующего литературой в Большом драматическом театре и многолетнего друга Георгия Товстоногова — Дины Морисовны Шварц. Её дедушка участвовал в захвате Зимнего дворца, затем служил в Красной армии в Сибири, где и встретил будущую бабушку поэтессы. Его расстреляли, а бабушку посадили. Дину Шварц удочерила Берта, двоюродная бабушка, которую Елена Андреевна обожала. Испугавшись, муж Берты развелся с ней. По отцовской линии (своего папу Елена Андреевна не видела ни разу в жизни) поэтесса происходит от казаков, полковника армии Хмельницкого. Елена Шварц замечает, что одни предки рубили других – то есть евреев. Эта противоречивость, горячая кровь, возможно, повлияли на её буйный характер и желание спорить со всеми.
С самого детства Елена Шварц была окружена театральной интеллигенцией, что имело не только явные плюсы в виде интересного окружения, но и минусы: впервые вино она попробовала в 11, а окружение матери тайком наливало ей рюмку за рюмкой. Всю жизнь поэтесса будет страдать от алкоголизма, как и мать. В «Рассказике о маме» рассказывает, как Дина Морисовна восклицала: «У меня дочь пьяница. У меня дочь пьяница», а проходящая мимо бомжиха отвечала: «На себя посмотри». Мать засмеялась и согласилась.
Подростком Елена Андреевна попала в литературный клуб «Дерзание» в котором собирались будущие классики литературы. Здесь она встретила Виктора Кривулина, Лену Кумпан, Наталью Горбаневскую, Виктора Топорова и быстро стала одним из самых заметных явлений неподцензурной поэзии. В 15 лет её представляют Анне Ахматовой, что кончилось скандалом.
«Была сегодня у А. А. Ахматовой. Я думала, что она святая, великая. Она — дура, захваленная. Кроме себя ничего не видит. Лицо противное, только нос хороший. Про мои стихи, посвященные ей, сказала – “почему вы мне принесли такие злые стихи? Почему за меня не надо молиться? За меня все молятся…” Она заведомо знала все, что я скажу, ей, бедненькой, было скучно. Меня она даже не слушала, я встала и ушла. Очень расстроилась, потому что я в нее очень верила».
Вокруг фигуры Шварц сразу образовалось множество легенд. Этому она во многом поспособствовала сама, перенимая у окружения образ петербургской богемы. К 70-м годам в Ленинграде оформилась совершенно уникальная неофициальная культура, наступил расцвет самиздата, многие печатаются за границей и становятся объектами исследований зарубежных славистов. В андеграунде устраиваются квартирники, кафе «Сайгон» притягивает десятки молодых интеллигентов-бездельников, пришедших ради очень крепкого кофе, сигарет и необычной компании.
Здесь бывали все культурные герои Ленинграда: от Бродского и Кривулина до Виктора Цоя и Сергея Курёхина. Татьяна Горичева, писательница, редактор самиздатовского христианского журнала «37», вспоминала: «“Сайгон” был элементом Рая, первозданного бытия. Несмотря на то, что все кругом страдали — не имея возможности нормально жить <…> внутри этого сакрального пространства этого сакрального кафе, которое стояло на пересечении очень многих линий, происходило именно такое творение бытия. Я бы сказала даже, что “Сайгон” — это Ноев ковчег».
Самая распространенная версия, почему кафе прозвали «Сайгоном», такова: однажды милиционер обругал посетителей за курение внутри: «Что вы тут делаете? Безобразие! Какой-то Сайгон устроили». Он имел в виду столицу Вьетнама (ныне Хошимин), известную криминалом различного рода.
Хотя внутри «Сайгона» пить было нельзя, алкоголь быстро становится универсалией, объединяющим элементом. Евгений Вензель, будущий муж Шварц, известный юродивый-сайгоновец, пишет:
«Пьянство в среде молодых ленинградских интеллигентов и люмпен-интеллигентов было универсальным ответом на многие реалии жизни. Это и радость сознания своей юности и связанных с ней вожделений и возможностей в огромном городе. Это и сознание своей избранности, вызывавшее желание высокомерно эпатировать «обывателей» и «мещан» в атмосфере поэтических компаний на пленэре и в забегаловках».
Шварц состояла в сообществе на Школьной улице, где жила. Регулярно поэтесса собирала так называемые «шимпозиумы», где все имена заменялись на выдуманные, а гости становились обезьянками. На каждом собрании были выступающие, которые привязывали себе обезьяний хвостик.
Сохранились доклады Елены Андреевны о поэзии Михаила Кузмина и Афанасия Фета. На шимпозиумах бывали и скандалы. Например, пьяная поэтесса набросилась на знакомого и случайно ударила Виктора Кривулина, едва не разбив ему голову. Стоит сказать, что скандалы, пьяные драки — более чем естественные составляющие петербургского андеграунда. Шварц вспоминает о них с примечательной частотой.
Однажды Александр Вампилов спросил её: «Почему ты — такая молодая, хорошенькая и талантливая – буйствуешь?» Позже Елена Андреевна находила ответ в желании развеять скуку, что она поступала как настоящий дзен-буддист, что угрюмо жить нельзя. И даже пыталась теоретизировать: скандал может быть «кухонным» (скандал бесов) или «интеллектуальным, духовным», способным служить Богу.
Сложно сказать, думала ли она так в молодости, но образ буйного гения закрепился за ней надолго. Возможно, это было реакцией на среду советской интеллигенции, в которой поэтесса выросла. Поступив на филфак ЛГУ, Шварц обнаружила, что все преподаватели – друзья её мамы. Как бы ни старалась завалить сессию — не получалось.
В 1968 г. Елена Андреевна обручилась с Евгением Вензелем. Брак был относительно коротким и неудачным. Однажды, во время очередного конфликта, он пытался задушить её. Однако не стал — жалко терять талантливого автора. Сравнение поэзии супругов только предстоит сделать. Их творчество настолько разительно отличается, что задаёшься вопросом: как же они сошлись? Сложная, метафизическая, полиметрическая поэзия Шварц, в которой оформился целостный мир, и провокационные, наполненные обсценной лексикой и каламбурами сочинения Вензеля. Она — из среды интеллигенции, он — едва ли не бездомный выходец из рабочей семьи. Андеграунд сталкивал очень разных людей.
В творчестве Шварц почти нет слабых стихов. Самые первые опыты — и уже виден оформившийся автор. Расцвета её лирика достигла к началу 70-х. Возникает один из центральных мотивов — образ поэта, поэзии и их взаимоотношений. Лирика Елены Андреевны принимает мрачный вид: мир становится страшен, в изобилии телесность и сцены насилия. Чтобы стихи получались, их нужно питать своей кровью:
Строфа – она есть клетка с птицей, Мысль пленная щебечет в ней – Она вздыхает, как орлица, Иль смотрит грозно, как царица, То щелкает, как соловей. <...> Они моею кровью напитались, Они мне вены вскрыли ловко, И мной самой (какая, впрочем, жалость) Раскидан мозг по маленьким головкам. Осколки глаз я вставила им в очи, И мы поем, А петь нас Бог учил, и мы рычим, и мы клокочем, Платок накинут – замолчим.
Здесь же возникает и образ Бога, благостного и жестокого, любимого и ненавидимого: ответ, причиняющий боль. Оформляется также и фигура поэтессы, ставшей священной жертвой ради искусства.
Валерий Шубинский, её друг, замечал:
«Елена Шварц присутствует в современной культуре не только как автор стихотворений и поэм, но и как эстетический миф. Неслучайно обилие чисто бытовых легенд. Шварц — редкий пример современного поэта, в чьих стихах присутствует (двоящийся, троящийся, принимающий множество обличий) образ автора».
Елена Андреевна создала галерею масок, от чьего лица сочиняла стихи. Самые известные – римская поэтесса Кинфия, известная дурным нравом, и средневековая монахиня Лавиния, которая находит вдохновение через мазохистский экстаз.
Значит, хочешь от меня Жертвы кровавой. На, возьми – живую кровь, Плоть, Любовь и славу. Нет, не крайнюю плоть – Даже если б была – это мало – А себя заколоть И швырнуть Тебе в небо. <…>
Среди масок Шварц особое место занимает образ Арно Царта — эстонского поэта, влюбившегося в китайскую лису. Это единственный мужской «голос» в её поэтическом арсенале. Однажды Шварц решила разыграть Кривулина, представив своего знакомого как Царта. Тот поверил, обиделся и в отместку начал сочинять стихи от лица этой маски, вовлекая в игру Сергея Стратановского и Александра Миронова (крупные ленинградские авторы).
Конфликт дошёл до шуточного суда: Елена Андреевна позвала Ольгу Седакову и Дмитрия Пригова в качестве судей. Кривулина признали виновным и обязали выплатить Шварц «компенсацию» — ящик шампанского. «Неправый суд! Я подаю на кассацию!» — возмутился он. В 1970 году Шварц пишет своеобразный манифест — «Подражание Буало», где формулирует обязательства поэта и предупреждает тех, кто решается встать на этот путь: муза опасна, она ведёт к одиночеству, заставляя переживать всю боль и славу мира.
Поэт собой любим, до похвалы он жаден. Поэт всегда себе садовник есть и садик. В его разодранном размере, где Дионис живет, как будто прыгал и кусался несытый кот. Неистовство и простота всего в основе, как у того, кто измышлял составы крови. Родной язык как старый верный пес, — когда ты свой, то дергай хоть за хвост. Но, юный друг, своим считаю долгом предупредить, что Муза схожа с волком, и если ты спознался с девой страшной, то одиночества испробуй суп вчерашний. Поэт есть глаз, — узнаешь ты потом, — мгновенье связанный с ревущим Божеством. Глаз выдранный — на ниточке кровавой, на миг вместивший мира боль и славу.
Поэтический мир Елены Шварц чрезвычайно обширен. Здесь одновременно существует и Москва XVI века, и библейская эпоха, и Ленинград 70-х. Личные мотивы поразительно редки, любовная тематика почти отсутствует. Лирическая героиня постоянно превращается: метаморфизм Шварц позже назовет одной из трех особенностей своих стихов. В рамках произведения она может стать спичкой, воробьём, рыбой, кустом.
В её стихах можно найти абсолютно все предметы мира, а ещё они живы: «Они — Существа, они улетают, и очень далеко. Им безразличен их Творец. Без него им даже легче, после его смерти они наливаются кровью, они — еще живее». Особенно интересна поэма «Грубыми средствами не достичь блаженства», где она проявляет свою гендерную идентичность: сексуальность воспринимается насилием, половому лирическая героиня предпочитает бесполое, чистое.
Дети, ваши все догадки Не так страшны, так же — гадки. Ты зачем Цветок плоти С двумя несорванными лепестками Хвастливо так показывал? Этим что сказать хотел? Что этим доказывал? Верно, хочется тебе Деву разломать, как жареную курицу, Как спелый красный апельсин, И разорвать, и разодрать, И соком смерти напитать До самых жизни до глубин. <…>
Эта поэма вызвала в андеграунде критику. Неслучайно Константин Кузьминский называл Шварц «сексуальной маньячкой». В противовес ему друг поэтессы Евгений Пазухин верно отмечал: движение тела у неё — это движение души. Несмотря на творческую прогрессивность неофициальной культуры она являлась ретроградной в гендерном вопросе, как бы в противовес государственной риторике, провозгласившей равенство.
Хотя социальные и политические вопросы её не очень волновали, Елена Андреевна поучаствовала в качестве переводчика в альманахе «Женщина и Россия», первом феминистском самиздате. При этом она долго не могла писать о себе, используя женские глагольные окончания, считала их смешными: «Чтобы избежать этого ла, я писала обо всём, кроме себя, а потом — ни о чем, кроме себя».
Творчество Елены Шварц относят к поэтической школе метареализма (метафизический реализм) наряду с Иваном Ждановым, Аркадием Драгомощенко, Александром Иличевским и другими. Это уникальное явление ленинградского андеграунда, главным отличием которого стала так называемая метабола, когда нет раздвоения на реальное и иллюзорное, но есть их непрерывная связь. Вот, например, отрывок из стиха «Детский сад через тридцать лет», где узнаваемые виды Ленинграда превращаются в настоящую фантасмагорию. Реальность и выдумка не конфликтуют, а соединяются:
Здесь же детский мой садик. Здесь я увидела первый снег И узнала, что носит кровь в себе человек, Когда пальчик иглою мне врач окровянил. Ах, за что же, Господи, так меня ранил? Детский садик, адик, раек, садок — Питерской травки живучей таит пучок. В полночь ухает не сова, не бес – Старый раскольник растет в армяке до небес. Он имеет силу, он имеет власть Ржавые болезни еще раз проклясть. Из муки мясокостной печет каравай Красного хлеба и птицам крошит. Он зовет императора биться на топорах До первой смерти и новом пороши.
К 1990-м годам Елена Шварц стала символом андеграундной культуры. В нулевые она считалась классиком. Падение железного занавеса поэтесса называла «второй жизнью», её постоянно звали на конференции читать стихи. Впечатления о своих путешествиях она выразила в цикле миниатюр «Литературные гастроли». Казалось бы, период безмолвия закончился, настало время наслаждаться славой. Но всё не так просто.
Поздние дневники Елены Андреевны — потрясающий документ, свидетельствующий о последних годах жизни гения. Остальные части сгорели в пожаре. Интересно, что сохранились восемь лет юношеского периода и столько же — взрослого. Первые восемь и последние восемь. И они оставляют тяжелое впечатление. В 1998 г. умирает мать Елены Шварц — главный человек в её мире. В скором времени умирает близкий друг — Виктор Кривулин.
В начале нулевых сгорает квартира, страховая компания годами пытается засудить поэтессу. Главные мотивы записей — тоска по матери и Берте, одиночество. Тяжелое переживание смерти искусства. В мае 2005 г. отмечает: «И теперь не приходится надеяться, что “моим стихам, как драгоценным винам…” Читатели вымирают. Культура издыхает».
Парадоксально, однако в андеграунде её понимали лучше, читателей будто бы было больше (это, конечно, не так). Узкий круг подполья, где всех объединяла страсть к творчеству, становится желаннее широкого потребителя. Наконец, Елену Шварц ужасает старение, утрата красоты. Необходимость стричься она воспринимает как унижение: придётся смотреть на себя целый час без перерыва. Поэтесса так и не нашла любовь и умирала от онкологии среди немногочисленных друзей. Через восемь дней после операции в 2009 г. пишет:
Благодарю Тебя за то, что Ты создал меня поэтом Твоей милостью, За то, что я родилась вблизи Невы, и за то, что сейчас смотрю на неё и Исакий из окна больницы, За то, что меня растили мама и Берта, За то, что росла в тени Театра, За то, что видела Рим и мир и Иерусалим, За чудесных друзей и животных, что сопровождали меня (и сейчас), За счастье вдохновения и радости чистого разума, За дар правильного чтения стихов, за своё легкомыслие, И за то, что Ты всегда спасаешь меня и порой я нахожу в себе силы благодарить Тебя и за муки.
Кирилл КЛЮЧНИКОВ, Артель вольных критиков филфака МГУ
