Автор: «В Москве 28-го января 2022 года на 79-м году жизни скончалась Галина Николаевна Кудина, кандидат психологических наук, лауреат премии Правительства РФ. Замечательный специалист в области развивающего обучения литературе, постоянный автор нашего журнала, человек исключительной честности и принципиальности в науке и в жизни.» — написал на страничке журнала «Искусство в школе» Александр Александрович Мелик-Пашаев. И я представляю, как тяжело давались ему эти скупые строки. Вместе с Галиной Николаевной он проработал не менее полувека.
В эти дни скорбит, конечно, не только мой литературный класс (выпуск 91-й школы, 1992 год, класс «А»), но и сотрудники Института Психологии Российской Академии Образования, расположенного левее факультета журналистики на Моховой, и учителя нашей школы на Поварской. Экспериментальной школы, в которой в рамках системы Эльконина-Давыдова разрабатывалась программа «Литература как предмет эстетического цикла». Собственно, мой класс и был теми «подопытными кроликами», на которых эта составляющая «Развивающего обучения» (название системы — сейчас в сотнях школ России и русскоязычных стран СНГ работающей) впервые тестировалась, хотя тут больше подошло бы слово «изобреталась»…
Дни и новости, конечно, такие – что не дают головы поднять. В заголовки новостей боишься глянуть – Куравлёв, Мережко… И тут не один коронавирус и омикрон свирепствуют, плоды этой мрачной жатвы за прошедший год – миллион в России. Как в худшие постсоветские годы, нас осталась ровно половина по сравнению с тем самым поворотным 1991-м (это если брать население СССР, а если брать РСФСР – то нас даже меньше, чем было в 1992-м, в год нашего выпуска, за 30 лет только убыль)… И когда в этом прощальном печальном списке оказываются твои учителя, как же молчать? Нужно вспоминать то, что дали нам наши учителя – и этим внутренним светом отгонять внешнюю тьму и самый великий для человека разумного и творческого грех, грех уныния и возможность отчаяния.
…Галина Николаевна вместе с Зинаидой Николаевной Новлянской как-то раз, ещё в первом нашем классе (зима 1983-го) провели необычный урок. На доске и просто в руках у нас оказались осенние листья из гербария, мы описывали их цвета и настроения, а сами Николавны (как мы позже, в старших классах только стали их звать) надели шали и казались отчасти феями. Класс наш на втором этаже стал немного сказочным. И если вспомнить ту крылатость, которую шали добавили психологам-Николавнам (а отнюдь не учителям – в этом тоже заключался эксперимент, уже для них самих), то светлая шаль Новлянской делала её устремлённой ввысь, а тёмная, большей частью чёрная шаль Кудиной делала её более хлопотливой, что ли. Распростёршей над нами, птенцами-новобранцами литкласса, крылА… Я помню, как она, заворачиваясь в эту шаль, поблёскивая кольцом на пальце, красиво слушала Зинаиду Николаевну – сам их дуэт был для нас учёбой.
Вот так они вместе и шли в разработке своей программы на нас, — одна у доски, у учительского стола, подсвеченная зимним утром с Калининского проспекта, взлетала, парила, другая у стендов и задних парт — присматривала, спрашивала, поощряла, — уроки вели вдвоём, и уже это казалось необычным, особенно к нам внимательным. Мы ощущали себя избранными – но непонятно пока, для чего.
Да, я понятия не имел, в какой иду класс осенью 1982-го! Для меня, как и для большинства новых маленьких лиц, видных с последней парты, это была просто школа. Дело в том, что районные школы, куда я тоже проходил собеседования, маме не понравились – ни «английская» 30-я (где ранее учились Владимир Высоцкий и поэт Игорь Кохановский, а в моём поколении – Евгений Стычкин, например), ни 42-я (здание которой – точно такое же, как у 91-й, на задворках Цирка на Цветном бульваре она). А тут тётушка моя Мария Александровна Поливанова (Былеева в девичестве), преподававшая в 91-й русский язык, позвала, порекомендовала 91-ю – и ехать не так далеко от Каретного, на 31-м, 15-м… Вот таким чудом пришли мы, мама, папа и я, с Бульварного кольца через Калининский проспект 1 сентября с букетом гладиолусов на улицу Воровского, на спортплощадку 91-й – в класс Маргариты Павловны Романеевой. Которая, пересчитывая и стараясь не путать трёх Дим, включая меня, в этом «выводке» — уже знала нашу судьбу, работала с Николавнами в одном Психологическом институте.
То, что мы учимся в экспериментальном классе, стало ясно, стало ощутимо позже. Уроки литературы были не только чаще, чем по другим программам (а как бывает по-другому мы и не знали), но и сами произведения шли совершенно в ином порядке, и начинали мы со стихов и стихосложения, со странных карточек настроения, среди которых было удивительное и в дальнейшем такое мне близкое слово «любование». Например, в нашей программе были Библия и Калевала наряду с «Улиссом» Джойса. Был и «Один день Ивана Денисовича» в старших классах наряду с Платоновым – да-да, это когда ни его, ни Солженицына и в помине не было в школьной программе 1980-х. Встречались мы с Галиной Николаевной и вне класса – на первом этаже, имевшая тогда отдельный вход со стороны спортплощадки, была лаборатория психологов. Там ежегодно проводились тестовые задания, чтобы отслеживать динамику нашего продвижения по невидимой нам лестнице – рассказ «Старый да малый», про кепку и рыбалку, Василия Белова. Там психологи могли курить и говорить с нами в неформальной обстановке, там мы ощущали себя взрослее…
Это позже, сильно позже я узнаю, что Зинаида Николаевна (они и внешне казались нам похожими, сёстрами) – поэтесса, причём поколения Леонида Губанова, и дружила со смогистами, Леонида конечно знала лично… И только классу к восьмому, когда уже не Маргарита Павловна и не Ольга Владимировна Ионова (нашими классными руководительницами были «наследственно» учительницы русского языка) помогали Кудиной и Новлянской вести нас по экспериментальной программе, а Наталья Ефимовна Бурштина — стали мы понимать отличия психологов от учителей. Учителя позволяли себе прямоту в оценках, эмоции и симпатии, Николавны – никогда, они были одинаково вежливы и осторожны с каждым «цыплёнком» (да-да, это «цыц» из правил русского языка – как и всех, учили нас выговаривать), из которого должен был вырасти, наверное, писатель или как минимум публицист. И тот почти материнский, но весьма требовательный, пристальный взгляд Галины Николаевны, иногда ироничный и при этом дружелюбный, — я стал понимать как внимание к собственным, помещённым во временной континуум, усилиям, дающим в нас либо всходы, либо невзгоды…
Никто в школе не нянчился с нами так, как Галина Николаевна – и в этом не могло быть ничего личного и утилитарно-педагогического, здесь шла серьёзнейшая научная работа, шло попутное исследование в возрастной психологии. Слишком серьёзный шёл процесс, чтоб были в нашем классе любимчики или же аутсайдеры, — шёл непрерывный включённый эксперимент, который позже мне довелось увидеть и с изнанки, работая в 91-й лаборантом и заседания лаборатории Бориса Данииловича Эльконина наблюдая почти на равных. То случайное попадание в литературный класс (теперь можно уже делать некоторые выводы) – стало для меня судьбоносным. А как тяжело Николавнам давалась работа с нами! Не видя закулисной работы лаборатории, видя лишь изредка доброго волшебника (он таким и являлся нам, всегда с улыбкой на лице, знающий о нас всё) Мелик-Пашаева, мы и не догадывались, что раз сорвав урок Зинаиды Николаевны (Галина Николаевна болела) – чуть не оборвали эксперимент.
Многим литература открывалась как простор не только чтения, но и собственной деятельности классу к 7-8-му – так внезапно, что поражался весь класс и сами экспериментаторы. Например, Серёжка Лановой, который пришёл к нам не с начала, а позже – был долгое время как-то вне процесса. Жизнь за пределами класса, хулиганская, районная, арбатская влекла его. И вдруг, любивший всех потешать больше смешными звуками, прибаутками и двигательными фортелями, он открыл для себя чтение запоем, стал писать замечательные сочинения, которые (лучшие) Николавны читали на уроках. Это и была та учебная форма поощрения – незамысловатая, как всё гениальное простая. На стенде нашего класса висели журналы, в которые в машинописном виде попадали, подшивались (ленточкой в дырки от дырокола) лучшие сочинения, уже делящиеся на жанры (рубрики). Мы конечно выискивали себя в этой печати, ощущая коллективную ценность и ответственность печатного слова – а чьи руки, чьи пальцы с серебряными кольцами набивали наши каракули, придавая им новый вид? Конечно, Галины Николаевны, которая на себе тянула всю дидактическую и техническую часть, отпуская летать и вещать нам на уроках музу Зинаиды Николаевны…
Позже мы узнаем, что строилась наша программа по работам М.М.Бахтина, и его литературоведческая терминология проникала в наши умы, направляла их, помогала разбираться в устройстве художественных произведений, искать в них «плавающую точку зрения», «рассказчика-героя», «рассказчика-повествователя». В конце учебного года нам вручались ещё и такие способы поощрения, как открытки – подписанные почерком Галины Николаевны карточки, вроде призов за сочинения. У меня хранятся они все, и одну из них я приведу здесь – никакие литературные премии нулевых годов, в которых я с романами промелькивал по лонглистам, не имеют такой субъективной ценности, как эти советские открытки. Вручённые на глазах нашего микросоциума, нашего класса – они заставляли верить в свои силы слово-сложения.
Не все перешли в два последние класса из набора 1982-го года, к 1992-му пришло нас всего 19 человек – причём не все ушедшие были литературно бесталанны. Чтобы наконец раскрыть отдельные карты удач эксперимента, могу упомянуть одноклассницу Александру Ливергант, которая, насколько я успеваю следить за её профессиональными ростом, – сейчас главный редактор какого-то экономического журнала. Друг мой Андрей Некрасов, недавно ставший отцом, – подавал большущие надежды ещё в старших классах, стал в 1990-м главным редактором первой «независимой от взрослых газеты» под названием «Глагол», этому немного способствовала и мама-журналистка… Сейчас он профессионально помогает «Мосгортрансу» иметь приличное публичное лицо.
В методичках программы Кудиной и Новлянской «Литература как предмет эстетического цикла» есть имена учеников – Дима Х. , Дима М. и Дима Ч. Это всё мы, «А»-шки набора 1982-го года: Дима Хаби (живёт и работает в Германии), Михайлов и Чёрный. Как на этой самой открытке, нас, всё же не цыплят, а тигрят, бережно взяли за шкирки Николавны, и донесли до выпускного класса, в котором мы открыли глаза уже что-то стихами и черновиками высказывающими, имеющими вкусы и мнения в современной литературе (был урок и по «метафористам», помню – вела Зинаида Николаевна). Под видеозапись летом 1992-го, помню, мы читали свои лучшие сочинения – Димка Михайлов, Данька Маслов (Философский факультет МГУ ныне, преподаватель), Серёга Лановой и я. Это всё вошло в видеошколу «Развивающего обучения» — тогда она распространялась на ВХСках, я сам и делал тиражи на школьном ВМ-12 и «Самсунг-Электронике», но это отдельная история, отчасти вплетённая в «Поэму столицы». Маша Ховенко стала востребованным, узнаваемым сценаристом, Настя Доброчаева — медиком, но такого учёного, высокого уровня, что имеет собственные монографии. Тут, конечно, бессмысленно выделять «лучших» — обогатились все, и в океане мировой литературы ориентировались даже переплывая реальные океаны…
Трудно представить сейчас, какое громадное дело взвалили на себя Кудина и Новлянская, довели его до ожиданных и неожиданных результатов по всей строгости психологической науки, – и теперь по их программам воспитано не одно поколение уже. Например, точно знаю, в Томске целый лицей по «Развивающему обучению» идёт. И ещё в Красноярске, Ханты-Мансийске, много где. Не сотни, а уже тысячи, наверное, школ…
С учениками прощаться учителям – наверное, просто. Ставшие психологически взрослыми, обретшие способность суждения, выбора, они уже не поддаются учению, но лучшие – всю жизнь учатся сами… Тут уже – только следить по публикациям, а если есть книги, то по книгам, что там взошло.
Последний раз мы виделись с Галиной Николаевной на выставке акварелей Дины Романеевой (дочки Маргариты Павловны) в Малом Манеже, в нулевых. И я помню наш сугубо политический спор, в котором был отнесён учительницей к стану условных «красно-коричневых», хотя с самого начала нулевых был марксистом, более того – узнавшим о марксизме из лекций старшего коллеги Николавн по Психологическому институту, институтских лекций Василия Васильевича Давыдова (система Эльконина-Давыдова). Но это был спор поколений, скорее, в котором сиял всё тот же острый, желающий видеть непрерывное развитие ученика к лучшему взгляд Галины Николаевны.
Прощаться ученикам с учителем в школе тоже просто, жизнь только начинается, только распахнулись все двери будущего… А вот в жизни прощаться с учителями навсегда – непросто. Можно не видеться годами, делать поправки на время, но понимать, что тот всё время пристально и требовательно поддерживающий тебя в дерзаниях взгляд уже не устремлён, угас навсегда – это другое. Незнакомое, нелёгкое.
Меня просили, чтоб от всего класса… А класс разметало далёко, в США, Канаду, Англию, Германию, Израиль, — и узнают они суровую новость только через интернет.
Прощайте, дорогая и любимая наша Галина Николаевна!
То, что вы сделали в наших судьбах как учёная и как педагог не по должности – неоценимо. А утрата невосполнима.
Мы будем не только живой памятью, но и выращенным вами в нас живым художественным словом – доказывать, что в литературе смерти не бывает.
Дмитрий ЧЁРНЫЙ
