Автор: Высоко в горах, где сосновые боры начинают свой героический спуск к долинам, словно зеленые всадники, раскинулся аул Таш-Юрт. Каменные дома его, сложенные ещё дедами, цеплялись за утёсы, будто боясь сорваться в пропасть. По утрам туман окутывал ущелья, и тогда казалось, что сам дух древних батыров бродит меж скал, вспоминая былое…
У самого края аула, там, где земля была зыбкой и коварной, лежало болото. Чёрное, вязкое, оно дышало запахом гнили и болезней. В прошлом году двое детей, игравших у его края, слегли с лихорадкой. Старики шептались, что это — проклятие, насланное давним врагом рода. Но трогать болото боялись.
Особенно страшно становилось по весне, когда болото пробуждалось после зимнего сна. Тогда из его глубин доносилось странное бульканье, похожее на чьё-то хриплое дыхание. Старый пастух Гарифулла клялся, что видел, как в лунные ночи над трясиной вьётся туман, принимая очертания человеческих фигур. «Это души тех, кого забрало болото», — шептал он, крепче сжимая в руках посох. И хотя молодежь смеялась над этими рассказами, никто не решался проверить их правдивость.
В тот солнечный апрельский день, когда первые подснежники уже выглядывали из-под прошлогодней листвы, а воздух звенел от птичьих голосов, в клубе, пахнущем дымом и овечьей шерстью, собрался весь аул. Деревянное здание с покосившимися ставнями, построенное ещё в тридцатые годы, едва вмещало всех жителей. Старики заняли скамьи у печки, женщины с детьми теснились у окон, а молодежь стояла вдоль стен, перешептываясь и переминаясь с ноги на ногу.
Приближалось двухсотлетие со дня рождения Салавата Юлаева, и в воздухе витало особое оживление. На стене за трибуной висел потёртый портрет героя, а рядом — выцветший флаг с надписью «Слава народному батыру!».
На трибуне стоял председатель сельсовета Хамит-ага — высокий, сутуловатый, с лицом, изрезанным морщинами. Его выцветшая гимнастёрка, которую он не снимал с 45-го, была аккуратно застегнута на все пуговицы, а на груди поблёскивала единственная награда — медаль «За отвагу». Он опирался на дубовую трость, подаренную ему односельчанами в прошлом году, когда он едва оправился после воспаления лёгких.
За его спиной сидел президиум: учитель истории Гаяз-мулла с потрёпанным блокнотом в руках, бригадир Шакир с невозмутимым лицом и фельдшер Лира, единственная в ауле с высшим образованием. Они переглядывались, ожидая начала собрания, пока Хамит-ага откашливался, собираясь с мыслями. В углу скрипела старая гармонь — слепой Ахмет-бабай наигрывал что-то грустное, пока его не одёрнули.
«Братья и сёстры!» — голос Хамит-ага гремел. — «Через месяц весь наш край будет отмечать великий юбилей — двести лет со дня рождения Салавата Юлаева! Наш герой, наша гордость, символ свободы и мужества!» — Он сделал паузу, обводя взглядом собравшихся. — «А у нас что? Ни достойного памятника, ни даже мемориальной доски! Стыдно должно быть нам всем перед памятью предков!»
В зале поднялся шум. Люди зашептались, переглядываясь. Пожилые мужчины кивали, женщины вздыхали, а молодежь перешёптывалась, оживляясь при мысли о предстоящем празднике.
«Мы не один год копили деньги из сельского бюджета,» — продолжал Хамит, понижая голос, чтобы его лучше слушали. Он достал из кармана потрёпанную тетрадь. — «Здесь тридцать семь тысяч рублей — сумма небольшая, но на скромный памятник хватит. Давайте поставим его на въезде в аул, у развилки! Пусть каждый проезжающий видит — здесь живут потомки храбрых воинов, здесь чтят своих героев!»
Одобрительный гул прокатился по залу. Старик Ильяс, сидевший в первом ряду и опираясь на резной посох, не выдержал и выкрикнул дрожащим от волнения голосом:
— Пусть будет на коне! Как в старинной песне поётся! С саблей наголо, чтобы враги трепетали!
Из третьего ряда поднялась домохозяйка Гульнара, поправляя платок. Её звонкий голос сразу привлёк внимание:
— Нет, уважаемый Ильяс-агай! Разве Салават был только воином? Он же поэт был, мыслитель! Пусть держит в руках книгу — символ мудрости нашего народа!
Страсти разгорались, голоса становились всё громче. Хамит-ага терпеливо ждал, пока люди немного усядутся, затем поднял руку, восстанавливая порядок. На его морщинистом лице появилась тень улыбки — он радовался, что память о герое жива в сердцах односельчан.
Хамит-ага уже поднял руку, собираясь объявить голосование, как вдруг за секунду до этого в последнем ряду раздался тонкий, но твёрдый женский голос, перекрывший шум собрания.
— А почему память — только в камне?
В зале воцарилась гробовая тишина. Все головы повернулись к источнику этого неожиданного вопроса. Зухра, приехавшая на каникулы из Бирского пединститута, стояла, слегка сжав кулаки. Её ярко-красный платок выделялся среди тёмных одежд односельчан, а глаза горели твёрдым внутренним огнём.
«Я тоже люблю Салавата,» — продолжила она, теперь уже громче, — «я выросла на его стихах, знаю каждую легенду о нём. Но разве он боролся за то, чтобы мы ставили ему изваяния? Или за то, чтобы его народ жил достойно и свободно?»
— Говори яснее, дочь, — хмуро прорычал Хамит-ага, опираясь на свою трость.
Зухра сделала шаг вперёд, и теперь все могли видеть её возбуждённое лицо.
— Я о нашем проклятом болоте. Оно убивает нас медленно, но верно. Каждый год — новые случаи лихорадки у детей. В прошлом месяце пали два телёнка. На прошлой неделе у маленькой Амины появились язвы на руках после того, как она играла у края трясины. Почему мы миримся с этим?
В зале начался ропот. Зухра повысила голос:
— Давайте засыплем его! Вложим эти деньги не в мёртвый камень, а в живое дело! Купим керосин для выжигания трясины, привезём гравий для засыпки. И поставим скромную табличку: «В год двухсотлетия Салавата Юлаева мы победили эту напасть». Разве это не будет лучшим памятником герою?
Наступило тяжёлое молчание. Первой нарушила его старая Зулейха, сидевшая у печки:
«Болото — это проклятие наших предков,» — зашептала она, — «его тронешь — новая беда придёт. Оно здесь с тех пор, как стоит аул…»
— Беда уже здесь! — резко парировала Зухра. — Или вы думаете, Салават боялся трудностей? Он ведь не памятники себе ставил, а боролся за жизнь своего народа!
В зале поднялся шум. Одни кричали, что памятник — это традиция, что без него забудут героя. Другие вспоминали, сколько скота потеряли из-за болота.
Зухра стояла неподвижно, принимая на себя волну недовольства. Когда шум немного стих, она сказала:
— Салават учил: «Лучше смерть в бою, чем жизнь в рабстве». А разве мы не в рабстве у этого болота? Разве не боимся его, как трусливые рабы?
Хамит-ага, который всё это время молча наблюдал за дискуссией, вдруг резко хлопнул себя по колену. Все замолчали, повернувшись к нему.
— Дочь права, — сказал он твёрдо. — Не в камне память, а в делах. Эти деньги пойдут на керосин, на технику, на всё необходимое для осушения болота. А табличку… табличку мы сделаем своими руками.
Авторитет председателя сделал свое дело. Люди проголосовали за то, чтобы выделить все деньги сельсовета вместо памятника на осушение болота.
***
«За работу!» – крикнул Хамит-ага на рассвете ровно через две недели после собрания и весь аул двинулся к проклятому месту. Лопаты звенели, телеги скрипели, а по небу плыли редкие облака, будто наблюдающие духи предков. Первыми в трясину шагнули мужчины – их сапоги с хлюпающим звуком погружались в чёрную жижу.
«Тяжелее, братья!» – подбадривал всех Рамиль, вытирая пот со лба. Его мощные плечи напряглись, когда лопата вонзилась в вязкую массу. В воздухе стоял тошнотворный запах гниения, но никто не отступал. К полудню женщины принесли кувшины с айраном и лепёшки, завернутые в вышитые полотенца.
К вечеру первого дня, когда солнце клонилось к горам, показался первый результат – узкая полоса твёрдой земли, как шрам на теле болота.
На третий день работы лопата Рамиля со звоном ударилась о что-то твёрдое. «Здесь что-то есть!» – закричал он. Десять пар рук бросились разгребать грязь, и вскоре перед изумлёнными сельчанами предстала каменная баба – древний идол, скрытый болотом, возможно, сотни лет.
Её лицо, покрытое патиной времени, было обращено к бывшему болоту. В руках она держала чашу, а на груди виднелись странные знаки.
«Это… половецкий страж?» – прошептала Зухра, осторожно проводя пальцами по холодному камню.
Старик Гариф-бабай вдруг опустился на колени: «Мой прадед рассказывал… Говорил, что когда-то здесь был святой источник, но злые духи осквернили его…»
Хамит-ага долго смотрел на находку, потом решительно махнул рукой: «Значит, не зря мы начали эту борьбу. Это знак свыше!»
Работа закипела с новой силой. Каждый день приносил перемены:
Керосин выжигал корни болотных растений.
Гравий ложился ровными слоями.
Дети, как муравьи, таскали камни для дренажа.
На седьмой день последний участок трясины был засыпан. На месте гиблого болота лежал ровный луг, ещё пахнущий свежей землёй.
«Посмотрите!» – вдруг закричала маленькая Амина, первая ступившая на новую землю. Она кружилась в весёлом танце, её босые ноги оставляли следы на мягкой почве.
Вечером у дороги установили две таблички. Деревянная, вырезанная руками Рашида, гласила:
«В год 200-летия Салавата Юлаева жители Таш-Юрта победили болото, чтобы дети могли смеяться, а старики – спокойно встречать закаты. Так мы чтим память героя.»
А древнюю бабу перенесли к сельскому клубу, где она стала молчаливым хранителем новой истории.
Когда следующей весной на лугу зацвели первые одуванчики, старуха Зулейха, когда-то яростно противившаяся осушению, принесла к подножию каменной бабы свежеиспечённые баурсаки:
«Видишь», – прошептала она, – «они оказались мудрее нас…»
Роман ГАЛЕНКИН
