Автор: В самом деле, почему? И вообще, неужели о «Грозе» ещё не все сказано, переговорено, перепоставлено? И про «луч света», знакомый нам и освещающий нас ещё со школьных времен — даже если сейчас он вовсе и не луч, когда не понятно, был ли вообще свет… И о тёмном царстве Кабанихи и Дикого, — хотя бы и не таком уж темном, исходя из критериев нашего времени… Но, так или иначе, зачем вообще актуализировать столь далёкую «Грозу» 1859 года?
Но почему же непременно актуализировать? А если просто разобраться, доискаться путем метода «медленного чтения», как советовал М.О.Гершензон, — в том, что именно произошло тогда в городе Калинове? В чём трагедия Катерины Кабановой, почему и по сей день «Гроза» волнует даже в чтении (про сцену не говорим, там порой Островский не властен)?
Островский указывает, что все действующие лица пьесы «одеты по-русски», все кроме Бориса. Но спросим сразу: а как мог в провинциальном русском городе восприниматься человек, одетый не по-русски?
Вряд ли просто как гость. Скорее, как чудак, чужак для обывательского сознания или как чудо для живой, открытой для общения души, особенно молодой, особенно женской, впечатлительной, несвободной, а это все Катерина, и это — вся Катерина. Сиротливой душе некуда было деваться, кроме как прилепиться к Борису – он ведь тоже с детства сирота.
А тут ещё все обстоятельства складываются самым подходящим образом – чужая, непонятая никем в доме Кабановых – ни любящему по-своему, но туповатому мужу, ни вроде бы симпатичной, но такой примитивной Варваре. Одинокая в мечтах о детстве в материнском доме и о несостоявшемся материнстве Катя (кстати, сколько ей лет вообще — неизвестно и потому, что для молодой неокрепшей, несамостоятельной души возраст не так уж и важен) и такой же одинокий, нуждой заброшенный в дом Дикого, Борис просто обречены были на встречу, на любовь. Если бы не одно сильнейшее препятствие – несвобода. Но тут же и это препятствие само собой устраняется. Причём, очень удобно, — сначала Тихон уезжает, а затем расторопная Варвара подсказывает Катерине способ лёгкого устройства ночных свиданий, подбрасывая ключ от заветной двери в саду.
Знаменитая сцена с ключом — действительно, очень эффектный монолог, мастерски написанный и фактически отрежиссированный Островским. И это любимейшая сцена на театральных подмостках, где самые разные Катерины, разумеется, по-разному решали один и тот же вопрос, как Катерина склоняется согрешить.
Но ведь колебания – стоит или не стоит — в тексте, по крайней мере, отсутствуют! Сильнейшие эмоциональные переживания проходят через несколько этапов – сначала ключ «руку жжёт точно уголь», нельзя кидаться «очертя голову», но тут же рядышком – «а горька неволя, ох как горька» — понимание, что вообще-то ключ надо бы бросить, что он попал «на соблазн, на погибель мою» и тут же не бросает, а прячет ключ в карман. Это – никакая не борьба, разумеется, а изображение борьбы для самой себя, для самоуспокоения, необходимого религиозной Катерине, вполне сознательно готовой к греху, когда «и дом-то опостылел, стены противны – и муж » … «Он ведь сам не захотел» — очень по-человечески и очень по-женски: « не захотел, не взял меня с собой, как я ни просила, а теперь (и дальше самое интересное) быть может такого случая–то ещё на всю жизнь не выйдет, тогда и плачься на себя: был случай, да не умела пользоваться».
Островский с дотошностью естествоиспытателя проводит своеобразный эксперимент: насколько может выдержать страстная, чувственная натура испытания вдруг открывшейся возможностью не любви, но свободы выражения любовных чувств, вообще незнакомых прежде. И приходит экспериментатор вместе со своими героями к печальному выводу – серьёзного испытания любовью такая натура не выдержит, если она не найдёт опору, поддержку в другом человеке, способном взять на себя, или хотя бы разделить ответственность за её судьбу, её будущее. И здесь идёт просто «зеркалка» — сначала Тихон отказывается взять с собой жену, подталкивая тем самым её к греху, а затем запредельно далеко усылают совершенно ничтожного, не готового на какой-либо самостоятельный поступок Бориса, обрекая тем самым грешницу Катерину на самоубийственное одиночество.
Чего стоит хотя бы заключительная реплика нашего Бориса! «Только одного и надо у Бога просить, чтоб она умерла поскорее, чтобы ей не мучиться долго»… Тем более, что говорится это в присутствии живой пока ещё Катерины. О какой вообще любви с его стороны может тут идти речь?
Само по себе покаянное признание Катерины при сильнейшем ударе грома всему Калининскому миру — психологически подготовлено мудрым драматургом очень тонко. Ведь очень по-русски верующая Катерина охотно, послушно окликается в суеверном страхе на угрозы неба, равно как и на угрозы земные – проклятия сумасшедшей барыни, её пророчества: «За всё тебе отвечать придётся. В омут лучше с красотой-то! А скорей, скорей!» — всё это падает на благодатную почву. И всё-таки, думается, не эта гроза в конечном счёте оказалась роковой для Катерины, ведь не убило её тогда, да и Тихон хоть и побил, но вроде как жалеет. Но сама возможность дальше жить во грехе для Катерины невыносима.
Выход один – грешить — так до конца, но и тут не получилось! Конечно, деталь, но какая важная – не долетела бедная до Волги, расшиблась головой о камешек – вода не приняла грешницу.
Мир, который неизменно обрекает чистые души на излом, на гибель, на бунт ради бунта, мир, где нет сочувствия, сопонимания человеческому в человеке, такой мир безобразен в какие бы одежды ни наряжался, какими лозунгами не прикрывался, мир, отбирающий у жизни ее многокрасочность, не может быть оправдан ничьим высоким именем, он не богоугоден. Да настигнет его Божья гроза!
P.S. А всё-таки всех жалко, даже Кабаниху – ведь и она несчастна, и только ли она…
Виктор ГОРОХОВ
На фото — «Гроза», Иркутский академический драматический театр им. Н.П.Охлопкова
