Автор: О таком говорят «лучше поздно, чем никогда» — лишь прошлым летом посетил музей-квартиру Пушкина на набережной реки Мойки. Но нисколько не пожалел, что ранее там не оказывался. Имеет смысл заглядывать в покои поэта, зная и понимая его судьбу уже по-взрослому. Это вообще очень сложное дело, вычитывать и понимать (оживлять воображением) что-то под музейным «лаком». Таковыми были экскурсии в детстве, вводившие в культурный контекст, но не более – Эрмитаж, Кунсткамера… Запоминались (впечатляли) фрагменты, второстепенности, целое ускользало. Кто, например, помнит запах красного дерева в отделке ленинградских магазинов? А я зачем-то помню. Конечно, огромное спасибо родителям, что водили, показывали этот город изнутри – теперь пришло собственное, отцовское время водить и показывать. Но не только быть экскурсоводом – важно ещё самому понять нечто основное-временное, чтобы затем рассказывать. Так что это ещё вопрос, кто кого водит! Быть может, это дети наши позволяют уже всерьёз заглянуть в мир культуры – в самом конкретном, даже локальном смысле?
Этот образ не даёт мне покоя с 2011 года: не мы катим малышовые коляски, а коляски тянут нас за собой, потому что их будущее-то подальше будет…
Музей-квартира, если не считать первого низкорослого, закомарного этажа, где под стеклом пара дуэльных пистолетов (вот же – маркетинг, упаковки, нормы того времени! милейшие, инкрустированные приспособления для убийства по взаимному согласию) – поражает своей простотой. Лестница, боковой вход в одну из квартир с лестницы – почти как в современных подъездах. Это съёмная по нынешним нормам квартира, и габариты её – не сильно больше средней советской. Разве что потолки высокие и вид из гостиной на Мойку немного возвращает нас во времена дворянские. В остальном – всё почти как у нас. И в этом удивительное, неожиданное родство, перекличка эпох. В Москве есть десятки зданий, где Пушкин бывал и читал в покоях более величественных — включая усадьбу Бобринских-Долгоруких на Малой Никитской, что сейчас варварски переделывают в Ельцин-центр. А собственное жильё поэта было вовсе не в том стиле.
Поскольку рассказ экскурсовода – последние дни Пушкина, — взгляд на его быт получается изначально печальный. Но проблески – вид того, что не изменилось за окном, моста через Мойку, решётки, самой серой питерской воды, — переносят в материальный мир 19 века, условно его взглядом. Всё вдохновлявшее и визуально сопутствовавшее его строкам — оказывается не так далеко и вполне неизменно. Начинаешь изнутри чувствовать сцепление домов у Дворцовой площади, эту обращённость окон и взгляда поэта к центру столицы и России… Женщина-экскурсовод, не заученно-бездушно, а с неподдельной эмоцией (под конец даже со слезами) рассказывает, куда вносили Пушкина после дуэли. Мгновенно понимаешь всю его интеллигентскую деликатность, поскольку не хотел тревожить жены (из-за которой и была дуэль) как можно дольше – сдерживал стоны, прятал рану, думал и говорил что как-нибудь обойдётся. Обошлось для Дантэса – он прожил долгую пузатую жизнь, став столоначальником в своих европейских краях, так и не осознав, кого убил в суете петербургского флирта. Хороший об этом рассказ есть у Виктора Ерофеева.
Гончарова в «Последних днях» М.Булгакова:
«Какие глупости! Рана неопасна… Он будет жить. Но надобно дать ещё опию, чтобы прекратить страдания… И тотчас, тотчас вся семья на Полотняный завод… Почему они не кончают укладку… «Приятно дерзкой эпиграммой взбесить оплошного врага…» Приятно… приятно… в молчании… Забыла, всё забыла… Пушкин, вели, чтоб меня впустили к тебе.»
Но после визита доктора Даля (только!) пришлось признаться – тоже как-то тихо, неприметно, чтоб не переполошить детей, не нарушить течения семейного быта…
Квартира устроена по кольцевому принципу, все комнаты сообщаются. А потому находиться при смерти поэту и не находиться на виду детей, можно было только в его кабинете, куда его в конце концов и перенесли. Копия этой комнаты и даже высокой библиотеки, на фоне которой умирал поэт (как бы физически преображаясь в книги – не мог не думать об этом, «весь я не умру»), имеется в Москве в Хрущёвском переулке, бывал там. Но одна комната не даёт понимания пространства. Тут важна вся цепочка комнат и персон.
Угловая комнатка Натали, подлинные синие и зелёные скляночки её парфюма и прочие инструменты поддержания красоты – балы, наряды, векселя, долги поэта, беспокойство о недостаточности заработка продажею книг, всё это явственно постигается только тут. Любвеобильность, ставшая многочадием, желанный уют, семейное счастье. И бытовая же необходимость дуэли – как-то впопыхах, без вдумчивости, без выстраданности случившейся, как ещё одна обязанность… Из комнаты жены-обольстительницы – дверь в хорошо протапливаемую детскую, а из неё – в кабинет, в самый центр квартиры.
Рабочий кабинет поражает не одной библиотекой, под потолок уставленной книгами на многих языках – поражает современностью оснастки. Кресло поэта – нечто футуристическое, напоминающее одновременно зубоврачебные лежанки и что-то авиа-космическое. Кто б мог подумать, что полулёжа писать сподручнее? С точки зрения писавших вообще у бюро, то есть стоя – это иная школа, но мозговое кровообращение при этом, конечно, лучше.
Письменный стол – громаден! Фотография не вполне передаёт впечатления, это какой-то штабной, генеральский стол – возможно, только этот стол и напоминает, что вы в гостях у поэта мирового масштаба. И уж в удобствах рабочего места он себе не отказывал, поскольку этот «пульт» вместе с библиотекой и есть его средства производства. Как говорил Леонид Губанов незадолго до смерти: чтобы написать четверостишие, нужно прочесть тома.
Какой рок, какой символ был в том, что, проваливаясь в агонию, последнюю просьбу – «морошки», холодной витаминной ягоды, — Пушкин высказывал со скромной лежанки из-под визуального веса всех собранных им, любимых книг?.. Ни Булгаков в «Последних днях», ни другие – об этом не писали. А ведь тут кроется альфа и омега. И мосток в наши века – 20-й и 21-й.
Всё то же: стол, ковёр, паркет. Только Пушкина, конечно, нет – живого, пишущего, перемещающегося меж книжных чащ – он сам давно стал этой чащей, и чаща людей провожала его, тихо скончавшегося так и не вернув долгов (царь расплачивался)…
Наверное, в день рождения, в день 223-летия поэта неподходящие мысли и слова. Но впечатления свежи и своевременны. Топоцентричность воображения тому виной.
Дмитрий ЧЁРНЫЙ
Фото Полины Чёрной
