Место музея Тарковского Андрея

Прошли муниципальные выборы в Москве, и теперь самое время давать депутатам наказы. Не являясь жителем Замоскворечья, но являясь москвичом в восьмом поколении, осмелюсь затронуть тему, на первый взгляд не актуальную.

Совершенно не опасаюсь при этом показаться кому-то столичным снобом, замкнутым в проблематике локальной музейной «культурки», когда «решается нечто глобальное». Уверяю вас, что эта сугубо московская, наша тема глобальнее сиюминутных противостояний, а отчасти эти противостояния в их агрессивной мнимости и снимает в гегельянском смысле.

Кому сейчас дело до Андрея Тарковского? По юбилейным поводам, конечно, вспоминают, устраивают ретроспективы – и как раз недавно была ретроспектива, причём не на одном телеканале. О режиссёре по принципу домино вспоминали, говорили. Но поговорили – и забыли. Как с киноплёнкой, положенной обратно в яуф и сданной в архив. Кстати, книги о нём и его собственные (особенно «Мартиролог») пользуются стабильной популярностью. Но создаётся впечатление, что интеллигенция насытилась «им» и пошла куда-то дальше – хотя это «дальше» на шкале достижений режиссёрского мастерства явно ниже уровня Тарковского. «Но другого-то кино нет, надо как-то приспосабливаться к наличному…» А вот когда период коллективного погружения в его искусство и одновременно в его биографию только начинался – о, тогда всё вокруг выстраивалось удивительно интересно, почти как в его объективе!

Мне повезло дважды: учился в 91-й школе, в которой вёл свой кинофакультатив Роман Гузман, известный больше не как наш учитель физики, а как ведущий передачи «Семейный экран» на первом канале (1989–1991). Тарковского с нескрываемым своим пристрастием открывал нам Гузман: чего не мог достать в виде киноленты (полуподвальный просмотровый зал был в Пречистенском переулке, дом 7), показывал нам на школьном видеомагнитофоне ВМ-12. «Зеркало» в кабинете физики, помню, меня сильнее загипнотизировало, чем широкоэкранный «Андрей Рублёв», – этот язык ловишь с любой фразы, а потом словно заново учишься говорить, то есть внедряешься в предыдущие фильмы… Всё это медленно льющееся, вязкое молоко, замедленный ветер в ветвях и водоросли в реке, опадающая с потолка штукатурка, ведьмины-мамины волосы в ночном омовении-пробуждении – нынче никого не удивляющее, «клиповое», но у Тарковского имеющее строжайшие обоснования в теории монтажа, построенной на критике Эйзенштейна…

Второй раз повезло с первой любовью. Первокурсница Маша понимала меня-второкурсника, только когда помимо своей тощей малосодержательной личности я предъявлял зону ближайшего развития в искусстве, ею и стал Тарковский. Для неё эти фильмы – «Солярис», «Сталкер», «Ностальгия», «Жертвоприношение» – становились ступенями к вере, для меня – к реализму. И культура смотрения кино, к которой приучил нас строгий Гузман, тут пригодилась. В частности Роман Яковлевич обязывал досматривать любой фильм до окончания титров, овладевать всей информацией о фильме и режиссёре. По этому же принципу, читая на Машиной даче в журнале-«толстушке» воспоминания Марины Тарковской «Осколки зеркала», мы загорелись желанием найти на улице Щипок дом, в котором жили Марина и Андрей с ещё не разведёнными родителями, где рос, откуда пошёл потом во ВГИК Андрей, мечтавший стать достойным советским режиссёром (так – в автобиографии, которую писал при поступлении).

И нашли этот дом тем же длинным, необъятным для нас летом 1997-го. Нашли легко, будто к себе домой возвращались – мы тоже пребывали в бревенчатом мире дач, то на границе с Белоруссией, то у меня в Ашукино. А знали-то только название улицы… Но когда за белым бетоном 9-этажки выглянули хмурые бревенчатые стены второго этажа, не было никакого сомнения, что это дом Тарковских. Вернее, дом, в котором была квартира Тарковских на втором этаже.

Сам район с его старомосковской застройкой, конечно, информационно, исторически «дышал» не только в этом месте: сюда, в эту густую ещё в девяностых, никем не окультуриваемую, не вырубаемую зелень врисовывалось и то, что так бережно и последовательно Андрей Тарковский переносил из поэзии отца на киноплёнку. Набоков мог бы тут шутливо отметить фрейдистское, но тяга режиссёра в своих фильмах к отцу-поэту была гораздо глубже и комплекса обиды (детям сложно объяснять причины разводов, как умирает любовь), и тем более Эдипова комплекса (точнее, напрочь отрицала его). Отец, Арсений в его стихах-откровениях, начитанных в «Зеркало» собственным голосом (хотя прочие реплики читает Смоктуновский) – любил мать Андрея так, что в этом пространстве образов, казалось нам с Машей, таилось что-то настолько гениально-витальное, что и было зарождением жизни… Да, это «Первые свидания».

«Свиданий наших каждое мгновенье мы праздновали как богоявленье, одни на целом свете, ты была… смелей и легче птичьего крыла…» — с Машей мы даже вслух никогда не читали эти строки, потому что знали оба наизусть, как молитву – доверчивые этой, чужой любви, взыскательные по ней – к своей, безымянной…

Хотя, нет, разок читали – тихо, чередуя друг друга, так – как до того, зимой 1995-го на записи литературно-музыкальной композиции «Зов», это Елена Григорьевна Кононенко, записывавшая ранее радиоспектакли со Смоктуновским, делала для души и нашего сближенья, по компиляциям из стихов Блока…

«…По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.»

Отчего-то рисуется воображением такой как раз дом, двухэтажный (откуда-то же она, Мария Вишнякова, сбегала) — непременно бревенчатый, с древним мрачноватым нутром и дореволюционной утварью, окружённый довоенной Москвой, всей этой сиренью и тополями, яблонями, что доросли некоторые и до 1990-х…

«…Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово «ты» раскрыло
Свой новый смысл и означало «царь».
На свете всё преобразилось, даже
Простые вещи — таз, кувшин, — когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твёрдая вода...» 

Всечеловеческая сила этих строк не только в онтологическом пространстве, столь ценном Андрею. Но и в простоте, откровенности того познания, которое Арсений Тарковский возвысил лишь тридцать (тридцать!!!) лет спустя (в том году Андрей как раз снялся у учителя, Марлена Хуциева, в эпизодической роли в «Заставе Ильича»), — но в этой красоте, водной глубине и многогранности стекла, в самом тексте можно найти киноязык мастера. Камера, уходящая созерцать миры с нагого плеча родителя куда-то в вазу с сиренью – тема натюрморта, но с увеличением, с увлечением подробностями…

«Первая любовь была слепа, первая любовь была как зверь» — пел слова Кормильцева Бутусов в 1995-м на альбоме «Крылья», однако это точно не про нас с Машей было. Наша была во все стороны зрячая. И влекла к себе – подобное.

Это мои кадры, сделанные ещё на плёночный фотоаппарат, публикуются впервые.

Кто бы тогда мог подумать, что этот остов дома, эти стены не станут музеем, а вовсе исчезнут? У нас не было никаких сомнений в том, что эта стадия разрушения дома – крайняя не в худшем смысле, то есть из которой его (как уже при Лужкове начали делать) возродят в обновлённом виде, укрепят бревенчатую внешность бетонным остовом, в общем – будут следовать ожиданиям просвещённых масс. Музей Пушкина в Хрущёвском переулке – так и сделали (потом там снимали «Культурную революцию» Швыдкого). Массы тогда приобретали новые книги, которые знакомые Тарковского едва успевали писать, а журнал «Киноведческие записки» – публиковать. Музей кино на Красной Пресне знакомил новые поколения студентов с фильмами умершего в общем-то совсем недавно и уже всемирно известного режиссёра.

Немногое тогда, в 1990-х говорило на мировом уровне так откровенно и сильно по-русски (и одновременно-диалектически urbi et orbi), как кино Андрея Тарковского, и глубоко личное, и столь же надличностное… Его «Жертвоприношение» – фильм-мука, перенесённый в одиночный мир старика глобальный страх ядерной войны, страх, который мы-то, восьмидесятники, помним! Многие считали, что этот фильм его и угробил – столь пламенным он был не в одном финале, а в своей сути, в затронутой наболевшей теме. А ведь сводки, подобные тем теленовостям с истребителями, а затем отображённые снами-кошмарами старика, «стекающими по стеклу» моментами массовой паники – это почти сегодняшние наши экранчики…

Если и был гений, попытавшийся символически/эстетически упаковать мировой ядерный кошмар в личную колбу и там его взорвать, не жалея себя, но чтобы выжили дети и внуки, – это был Андрей Арсеньевич. И что он сам «сгорел» после лучевой терапии, словно в том же, 1986-м году спасавшие Чернобыль добровольцы, – неудивительно. Тут была какая-то непостижимая до сих пор синхронность, взаимосвязь смыслов и судеб (об этом уже другой режиссёр размышлял – Кшиштоф Кесльевский, в  «Трёх цветах»)…

Живите в доме — и не рухнет дом,

Я вызову любое из столетий,

Войду в него и дом построю в нём,

Вот почему со мною ваши дети…

Я попытался увидеть на Щипке эти стены так, как скадрировал бы их сам Тарковский – в скрытом ужасе, поскольку здесь располагался мир его детства, по которому в «Зеркале» бродит Игнат, а голос Смоктуновского (отца, Арсения Тарковского) сопровождает его в комнатах.

Без страха взбегал по лестнице, почти не имевшей опоры, чтобы верно ухватить уголок тени. Может, в этом и заключалась попытка остановить распад, ускользающую материальную правду пребывания, вызревания тут гения – ухватить хотя бы за имеющуюся дверную притолоку, если нет возможности остановить закрывающуюся дверь (нет уже двери)…

Так или иначе – это была ещё реальность дома Тарковского. На огораживающем его скромненьком заборе году к 1998-му появилась клеёнчатая синяя история о том, какой замечательный тут будет музей. Жаль, этот момент я не догадался сфотографировать, все эти красивые слова о вселенском значении данного места, там даже были звёзды, планеты нарисованы – в общем, какой-то фонд взялся опекать данные останки дома и само место. Наверное, и взял какие-то бюджеты под святое дело…

Как видите, от дома не осталось ничего, но по имеющимся (конечно, не только моим) снимкам выстроить заново его можно – была бы воля наследников в широком смысле. А наследниками искусства и московской топографии Андрея Тарковского и Арсения Тарковского мы все, безусловно, являемся. «А стол один – и прадеду и внуку…» Здесь был бы и просмотровый зал, и отдельный зал виднейшего поэта ХХ века, прошедшего Великую Отечественную, как многие его коллеги по поэтическому цеху.

Осталось только место — что в годину лихорадочной застройки центра столицы «люксовыми», «премиумными» апартаментами, скорее, настораживает, чем вселяет надежды. Как говорится, надеялись на лучшее все 1990-е, 2000-е, 2010-е, но персонально-то и надеяться было не на кого, никто вопрос не курировал. Пустырь пока не трогают – вероятно где-то имея отметку, что это «тарковские места». Рядом, буквально через пару кварталов к Садовому кольцу есть бревенчатый музей Есенина – вот это образец радения! Что мешает точно такое же культурное пространство создать тут, на Щипке?

Дмитрий ЧЁРНЫЙ