Автор: Соня Дивицкая (псевдоним Ирины Крицкой) родилась в Липецкой области. С 15 лет работала в штате районной газеты. Там и училась писать коротко и просто, потому что всё, что в колонку не помещалось, редактор резал. Учёбу на журфаке Воронежского университета совмещала с работой в прессе. Но в 2002 ушла из этой профессии. Начала писать прозу. Одновременно трудилась в самых разных сферах, в том числе продавала церковные колокола и корабельные якоря. Устроилась на литейное производство в отдел маркетинга. Именно там, в литейном цеху, она и встретила героя этого рассказа, который вы сейчас прочитаете. С 2014 года печатается в издательстве «Эксмо».
Металлолом
Журналисты любят показывать, как плавится металл. Огненная лава эффектно смотрится в кадре. Мёдом не корми журналистов, пусти их завод поснимать. Литейный цех… Ой, да что вы, это же так романтично!
Самое опасное место на этом фронте – плавильная печь. Там варится раскалённый супчик. Целая тонна металлической лавы! Дымит, бурлит и брызгает искрами. Температура в печи больше тысячи градусов. Несколько раз в день к печи подвозят тележки с колотым ломом. Кровавая жижа поглощает куски металла, и они моментально в ней растворяются. Красота невозможная! А вокруг шум, дым и скрежет металла. Всё это очень напоминает геенну огненную. Судя по библейским описаниям, конечно.
Оператор обязательно снимает крупным планом какого-нибудь матёрого литейщика, желательно с чёрным от гари лицом. Тележку с ломом направляет подходящий типаж, высокий и мощный, как гладиатор.
– Священник, – про него шепнули.
– Что, правда? – никто сначала и не поверил.
Оказалось, правда. Ещё год назад этот парень был священником, тогда его звали отец Андрей.
Семь лет он служил в храме в небольшом городке по соседству с промышленным центром. Этот парень пришёл в церковь сразу после армии, ещё не поступил в семинарию, а уже заделался в попы. «У нас страшнейший кризис кадров!» – проблеял редактор православной газеты. И отец Василий, настоятель храма, тоже поначалу был не рад новому коллеге.
– Молодого дали! – жаловался он прихожанам, – Что ж творится у нас? Служить некому!
Андрей не знал многих вещей, даже порядок литургии путал. Рядом был дьякон, тоже ещё мальчишка, и вот они на пару спотыкались при всём народе, в спешке листали псалтырь, не могли найти нужный стих. Конечно, настоятель не выдерживал и со всей своей народной прямотой отчитывал молодняк как двоечников.
– Ну, сбили! Опять меня сбили! Вот после службы оставайтеся! И учите, сколько хотитя.
А людям нравилось! Старухи, те самые противные старухи, которые ругали девок за непокрытую голову, подсказывали новому батюшке нужные строчки. Андрею было всего двадцать три, но люди его уважали. За что? Да потому что в церковь он пришёл не от мамы с папой, а после чеченской войны, четыре года отслужил в десанте. Ну и, конечно, габариты… Русские женщины всегда любили статных мужчин, особенно в степных краях, где больших мужичков было мало.
– Уж вы сильно-то его не ругайте, – просили они старого настоятеля. – Вот в семинарии выучится – да такой поп из него получится! Загляденье!
Перед началом литургии в алтаре читали поминальные молитвы. Отец Андрей всегда на память быстро называл русские мужские имена, в храме все знали: это его друзья, что погибли в Чечне. Каждую службу их поминал. Народ, как услышал этот список, проникся сразу.
И всё ведь было хорошо. Семь лет Андрей был священником и в семинарии доучился до четвёртого курса… А потом вдруг ушёл в литейку. Почему? Это в храме надо спросить. Прихожане всегда всё знают. Из-за бабы – такой была главная версия. Из-за какой-то дуры, сам на себя наложил запрет.
В храме пахнет ладаном и тёплым воском. А в цеху, как в преисподней, воняет гарью и формальдегидом. Ядовитый запах даже на проходной чувствуется. А если постоять у печи минут двадцать, одежда пропитается этой вонью насквозь. Когда в рабочей спецовке Андрей заходит в ближайший магазин, продавщицы сразу водят носом: «Что горит? Где горит?».
Больше его никто не зовёт отцом Андреем, в цеху он Андрюха, работяга, такой же как все, только привычка крестить еду выдаёт в нём священника.
А что такого? Был десантником, священником, теперь литейщик… Почему нет? Человек тоже идёт в переплавку, и точно также заливается в разные формы, как горячий металл.
Труба
Первый год Андрей работал кольщиком. Колол железные трубы, как дровишки, чтобы они поместились в плавильную печь. Колун, которым машет кольщик, приблизительно тянет килограммов на пять-шесть. Весь день он лупит этим топориком по металлу, и, можете представить, какой при этом стоит грохот.
Если честно, на заводе думали, что он сбежит через неделю. Так бывало не раз. Молодые, без специальности приходили сюда в поисках любой работы, им давали колун для начала, и дней через десять, а то и через три дня, они уходили.
Постоянных кольщиков на заводе не было, только один монстр рубил железо лет десять подряд. Этому человеку было шестьдесят, ничего исполинского, роста среднего, сухенький, но очень жилистый и сильный. Андрей протянул ему руку, и сразу отметил эти серьёзные тиски.
Напарнику Андрей ничего о себе не рассказывал. Работа громкая, к беседам не располагала. В этом и была её главная сложность – кольщик всё время был один. Казалось бы, какая ерунда! Руби трубу и думай, о чём угодно. Но оказалось, для мужчин это серьёзная проблема. Работяги тянулись в стадо, им было жизненно необходимо кричать друг другу «Эй, осторожнее!», «Раз, два – взяли!»… Они убегали с этой работы, не могли оставаться в изоляции даже шесть рабочих часов. Для Андрея это было как раз то, что нужно. Он хотел тишины. Пусть гремит железо, зато нет слов, мыслей, вопросов. А это и есть тишина.
После такой работы хотелось только есть и спать. Он приезжал к маме – с ней жили его дети. Двое у него было: сын лет шести и дочка помладше. Мама кормила, дети ласкались. Обнимут его, поваляются с ним на диване часок, покатают машинки у него на животе, и он засыпает – вставать нужно рано, не позже пяти.
Жена была, конечно. И до сих пор есть. Только матушкой она не стала и в храме в этом качестве никогда не появлялась.
Она росла церковным ребёнком, тётка и мать у неё были певчими. В храме её приглядели в невесты молодому священнику, но после вторых родов у неё обнаружилось тяжёлое психическое заболевание.
Не сразу, конечно, Андрей понял, что жена его больна. Сначала думал, просто устаёт. Потом заметил, по вечерам, когда он возвращается домой, дети к нему бегут голодные. У жены тогда началось обострение, она загоняла их в комнату и выходить не разрешала. Хотела, чтобы не шумели, лежали в постели весь день, пока отец не вернётся из храма, а сама закрывалась и к себе никого не пускала.
Сын как раз подрос и начал убегать. Года в четыре он первый раз прибежал в храм, искал отца. Почти раздетый был ребёнок, в пижаме, осенью, когда уже начались холодные дожди. Шла служба, мальчик увидел Андрея на аналое, кинулся и обнял его огромного, к ноге прижался. Ребёнок маленький был совсем, ростом отцу по колено. Андрей прервал молитву, сына поцеловал, и так всю службу мальчик просидел у него в ногах.
Ах, какая трогательная сцена! Весь приход умилялся, женщины слёзы вытирали. Про жену все были в курсе. Отца Андрея видели с ней, то в местной поликлинике, то в администрации, там он оформлял ей пенсию по инвалидности. Он держал жену крепко под руку, она отпихивалась, ругалась на него. У неё начался постоянный бред, она всё время что-то быстро бормотала, настойчиво пыталась ему что-то объяснить, трясла руками, неестественно растопыривая пальцы, как будто ладони сводило судорогой.
В городке отца Андрея жалели: такой красивый молодой мужчина – и с ним совершенно больная женщина. Незамужние прихожанки вздыхали: «Ох, и что ж ему делать-то?».
Андрей и сам не знал, что делать. Он возил жену по врачам, по монастырям, по старцам, но вылечить её не смогли.
– Смирися, – это ему отец Василий сказал. – Да моли Бога, чтоб ты донёс свой крест до конца, – он призадумался и уточнил, – …а не бросил его где-нибудь.
Андрей смирился. На некоторое время это обстоятельство личной жизни отошло на задний план. Глупые сплетницы из прихожанок всё ждали, когда же он заведёт себе любовницу, а он не заводил. Ерундой заниматься было некогда, отцы строили храм.
Службы шли в нижнем приделе, то есть в подвале, а главные стены только ещё возводили. Проект был масштабным, по образцу собора, который стоял на том же месте до революции. Его взорвали коммуняки, и теперь его восстанавливали всем миром лет уже двадцать.
Отец Василий умел вдохновлять.
– Вот вы сейчас стоитя тут, – говорил он в нижнем приделе, когда верхний, основной был ещё в лесах. – Стоитя, плитка у вас под ногами… А как наверх перейдём, какой у нас пол будет? – он хитро прищурился на открытые рты, – моза-а-ика!
Дожили и до мозаики. И купола поставили. И колокольню аж на пятьдесят три метра возвели. Роспись ещё не начали, и внутри храм был белый, как чистая крестьянская изба.
Пост
Начинался Великий Пост. Отец Василий доверил Андрею его первую проповедь об искушении, конечно же, в первую неделю поста все говорят об искушении.
«Что такое пост?, – Андрей немного волновался, говорить он не очень любил. – Я вам расскажу, что значит пост в армии. Это когда часовой не спит со всеми, а следит, чтобы враг не застигнул врасплох. Духовный пост – то же самое. Мы с вами все солдаты, мы должны стоять на посту своих страстей. Нам всем будут посланы искушения…».
«Смех!.. Враньё все ваши проповеди!» – когда он это говорил, она уже стояла в храме, та самая женщина, из-за которой он отказался от своих куполов.
У входа, у новой иконы Дмитрия Донского она стояла в зелёной косынке под горлышко завязанной. Когда он проходил с кадилом, прихожане поклонились, только она подняла глаза и улыбнулась. Одноклассница, Андрей её сразу узнал.
Закончилась служба, и она задержалась у церковного прилавка. Хотела поздороваться, но помешали дети. Дети из воскресной школы его обступили, и наставница, пышная дама, увешанная чётками, попросила его:
– Батюшка, помогите, пожалуйста! Ребятишки хотят на колокольню, – и засмеялась кокетливо. – Ах! Я туда уже не доберусь!
С колокольни видно весь город, до самой реки. Старинные дома остались почти такими же, как сто лет назад, только рекламные вывески и яркая побелка уродовали их как неудачный макияж. Справа от храма был стадион, слева – парк, впереди – большая площадь, где мэрия и памятник Ленину, никто его сносить не собирался, в провинции тяжело расставались со старыми вещами.
Андрей посмотрел вниз. На площадке у храма, ещё не устроенной, заставленной бетонными блоками и лесами, показалась зелёная косынка. Показалась и быстро села в машину, спряталась от цыганят. На паперти крутился целый табор, отец Василий что-то строго выговаривал цыганкам и показывал рукой в сторону рынка.
На колокольне был сильный ветер, Андрей детей предупредил:
– Ребята, держим шапочки.
Он дал одному мальчишке верёвку от большого колокола, и ребёнок ударил – бом-бом…
Искушение
Искушение – он так эту встречу называл. А она ему говорила: «нет, не искушение, это подарок». И у обоих было предчувствие. «Да! Да! Предчувствие. Судьба. Мы ждали друг друга», – на этом они договорились.
Ой, ты мамушки мои! Что творится-то у нас! Каждая пылинка заявляет – у меня предчувствие. Все хотят судьбу, и чтоб не просто так, на матрасе задурманиться, а чтоб подарок был да с Неба!
Андрей сначала верил во все эти штучки, но потом, когда помахал колуном с полгодика, ясность сознания начала к нему возвращаться. Он стал думать проще.
Не было никакой судьбы! Никакого подарка. Была необходимость. Он её почувствовал, как голодный чувствует запах горячего хлеба за несколько улиц до пекарни.
Весь пост она встречалась ему в городе, и ничего особенного не было в этих случайных пересечениях. Поздоровались, спросили друг у друга «как дела?». «Ты здесь надолго?» – это он её спросил. «Ещё не знаю». «Ты стал священником, я думала, ты в армии». «Я думал, ты в Москве». «Сама не знаю, где я». Вот и всё, говорить было не о чем. Но потом он весь день вспоминал, в каком она была пальто, с какой причёской…
Красивая. Это он не сразу, это он дома решил, когда на свою жену посмотрел. В то время она была в полной апатии, от таблеток она целыми днями спала, а вечером снова начинала трясти пальцами и выдавала нервный бред. Андрей не слушал, он своё вспоминал: «А в школе неприметная была. Все говорили дылда, дылда, а теперь красавица. Шубка на ней дорогая, машина тоже…».
Андрей узнал, что она бывает у общего друга Лёхи, так его звали в школе, и до сих пор никакое отчество к его имени не прибавилось. Этот Лёха как-то брякнул, что умрёт в тридцать лет, и вот теперь как раз по сроку умирал, у него нашли рак горла, кажется. Кто мог из старых друзей, заезжал его навестить. Но заезжали редко. Тем удивительнее было, что она приходит.
Несколько раз Андрей замечал её следы. Чайник, в котором она заваривала чай, был ещё горячим, чашка – с отпечатком красной помады, шоколад открыт. Андрей взял конфетку. «Прости меня, господи», – он вдруг улыбнулся.
Лёха весь день сидел в своём доме один, он всегда очень ждал Андрея, хотя священника в нём не признавал, слишком уж близким было знакомство.
– Ты людей убивал? – Лёха не спрашивал, он и так это знал.
– Убивал.
– Из автомата?
– Угу, – Андрей проглотил и вторую конфетку.
– А глотки резал? Вот чтоб ножом, и чтоб он у тебя в руках задрыгался?
Андрей и глотки резал, в разведке приходилось это делать, но про войну, как все солдаты, он никогда не рассказывал.
Лёха смотрел на него недоверчиво и как обычно начинал язвить.
– Вот чё и говорю! Тебя то в бронник, то в рясу наряжают, а ты и ломишься задание выполнять. И как я после этого тебе поверю? Нет у тебя головы на плечах! Всё у тебя по приказу, всё, как партия велит. А что ты сам хочешь? Да ты понятия не имеешь!
Андрей не обижался. На бедного Лёху? За что? Природа его агрессии была очевидна, Андрей замечал такую злость у людей, которых постоянно и долго мучает физическая боль.
Он поглядывал на чашку с отпечатком губной помады и думал: спросить про неё – не спросить. Не спросил. Лёха сам выдавал информацию, каждый раз после её визита рассказывал, о чём она говорила.
– Они там больные все, в Москве. Прикинь, она сказала, ей два часа на работу ехать. И обратно два! Скажи, они нормальные после этого? Чем там намазано, на этой работе?
– Не знаю… – Андрей такого трафика себе не представлял. – Карьера, деньги, наверное… Многие у нас уехали…
– Все придурки в Москву уехали! – Лёха в карман не лез за диагнозом.
– В отпуске она?
– Нет… Говорит, приехала развеяться. Вроде разводиться собралась. Хотела к тебе записаться. На консультацию!
Лёха в улыбке оскалился, хотел рассмеяться, но хохотать, как раньше, не мог, из горла вырывался сухой отрывистый свист. Андрей говорил с его матерью и знал, что Лёха безнадёжен.
Перед Пасхой, в чистый четверг они встретились. Андрей застал свою одноклассницу у Лёхи во дворе с граблями, она убирала мусор.
Подожгли прошлогодние листья: сырые, подгнившие они не горели, а только дымили по-осеннему грустно. Москвичка наклонялась к земле, собирала листву граблями, потом поднималась, вытаскивала из зубьев налипшую траву и снова наклонялась. Парни смотрели на эту гимнастику… Красиво, кто же спорит: живая женщина, под солнцем – и вся в пушистых облаках из сиреневых цветочков абрикоса.
– Да… – Лёха вздохнул.
Лицо его серое стало серьёзным, как будто он собрался сказать что-то самое важное в свои последние дни.
– Да… – он сощурился и причмокнул, – Вот такая вот баба и должна быть… Чтобы всё у неё было… И зад! И сиськи!
Андрей тогда ушёл поглубже в сад, вытащил оттуда гнилые коряги. Он ломал их ногой и бросал в костерок. Руки испачкались, она подошла к нему с чайником. Он присел на корточки и подставил ладони под тёплую воду. А потом, уже через неделю, после Пасхи, когда любовь случилась, он её спросил:
– Кода ты поняла, что у нас всё будет?
– Когда ты руки мыл, – она тоже запомнила этот момент. – А я тебе поливала.
Это было похоже на старинный обряд. Целая речка в ладони текла и всё никак не кончалась. Она посмотрела ему в глаза и стала так близко, что он услышал её запах. Когда Андрей поднялся, голова у него закружилась, как у женщины с пониженным давлением.
А ничего особенного не произошло! И никакого обряда тут не было! Встал просто резко. Запах, глаза, вода и ладони… Ерунда это всё, колуном выбивается в первый же месяц. Андрей уже не помнит, ни адрес Лёхин, ни сад его, ни облака сиреневые из абрикосовых цветочков… Только чайник запомнил. Чайник засел в мозгах прочно – электрический, пластиковый, белый, два с половиной литра.
Крест
Андрей был уверен – любовь. И потому не чувствовал греха. Всё по писанию: «Дал ему Бог женщину, потому что нехорошо человеку быть одному».
Пасхальные литургии он служил как на крыльях. Есть любовь, значит, и Бог есть – что может быть проще.
Цветные витражи пропускали свет, под сводами храма лучи пересекались крестообразно. И где-то там у точки пересечения был Бог, Андрей его почти видел, мог указать рукой – вот тут Бог у нас, не сомневайтесь, братья и сёстры.
Похожее с ним было на войне, особенно часто в первый год, когда после боя в тишине выносили убитых. Он смотрел на друзей мёртвых и молился, хотя никакие молитвы не знал, но присутствие Божье чувствовал, как зверь живое в темноте.
И в храме, в алтаре, Андрей уверенно ждал тот самый момент, когда вино становилось кровью. И это точно были кровь и плоть. Ни секунды он не сомневался.
Летом он купил маленький домик на окраине, чтобы поселиться там с любимой женщиной и со всеми детьми. Двое детей у него, и у неё тоже двое. Дом был старый, требовал большого ремонта, и вот когда он его делал, когда штукатурил и менял батареи отопления, вот тогда и было самое настоящее счастье.
В будущей своей спальне кинули на пол ортопедический матрас. Она сама его купила, ей нужен был обязательно ортопедический. И на этом матрасе любимая женщина валялась, мешала ему работать.
Что он ей говорил тогда? Что шептал? «Съем, съем, съем…», кажется? «Посиди вот так, посиди, дай посмотрю», – говорил. Она к нему кидалась, а он её немножко останавливал, убалтывал неторопливо: «Шейка у тебя тонкая… Попочка мягкая… Плечики беззащитные… Так вот сожму посильнее… – и хрустнет».
Срамота это всё. Жалкие куски глухой ослепшей плоти. Через год в литейке Андрей забыл тот матрас и ничего, что говорил на нём, не помнил. А если вдруг и вспоминалось иногда поутру, то казалось чужим, после этих кадров оставалось неприятное чувство, как будто он подглядывает за другим человеком.
Пожениться решили в августе, поэтому он и поехал на аудиенцию с митрополитом. Суеверные прихожанки владыку считали ясновидящим, естественно. Он заранее знал, кому и что от него нужно, хотя для этого совсем не обязательно быть провидцем. Ему доложили: «Иерей, двадцать девять лет, жена душевнобольная, детей двое, по личному вопросу». И что тут можно предсказать? Всё просто в нашем мире – сейчас попросит разрешения на развод, это очевидно.
И вот он входит, молодой красавец в рясе с крестом. Поклонился и докладывает по-военному.
– Моя жена недееспособна, я хочу развестись.
Митрополит улыбнулся. Хороший парень, и основания к прошению имеет, супруг, страдающий тяжёлым психическим заболеванием, является законным обстоятельством для развода. Вопросов нет, но, Боже мой!.. До чего же всё это скучно! Опять страстишки, опять земная суета вокруг размножения. Митрополита эта чепуха давно не волновала, он тоже был предсказуем – его интересовала жизнь вечная.
– Хочешь счастья, – он усмехнулся. – Я тебя понимаю. Всякая живая плоть хочет счастья. Домишки покупает, ремонты затевает, по кабинетам бегает… «Поймите нас, сделайте нам исключение, не выгоняйте нас, таких исключительных, из системы»… Я понимаю…
Митрополит оборвал свою речь и отвернулся в окно, замолчал.
А за окном было ой как интересно. Река широкая, набережная, застроенная шикарными особняками. Небо осеннее, тяжёлое с фиолетовым мрачным оттенком. И фрегат! К берегу причалил трёхмачтовый Петровский корабль. В городе это была последняя новость – на воду спустили корабль-музей. Люди, как дети, играют в кораблики, в богатство, в любовь, в войну, людям всё время нужны новые игрушки.
Митрополит молчал до упора, до той секунды, пока в роскошной кабинетной тишине Андрей не почувствовал себя жалким комочком небесной пыли. Отец Василий говорил «не езди, уймися», но Андрей поехал. И будет просить! Потому что без системы он жить не может, он боится оставаться со своим счастьем один на один.
Владыка вернулся к столу и уточнил вопрос.
– Так ты хочешь развода. А на руках у тебя инвалид и двое маленьких детей. Ты об этом помнишь?
– Так точно.
– Так точно… – митрополит усмехнулся и снова стал добреньким. – Я тебе здесь ничем помочь не могу. Развод – твоё лично дело. Решил уже точно?
– Да, конечно, – Андрей подтвердил.
Он ждал, что сейчас последует самый тяжёлый вопрос: «а дальше что? жениться надумал? на разведённой?». На разведённой священникам жениться нельзя, но об этом владыка спрашивать не стал. Он взглянул на Андрея, прицениваясь, и сказал равнодушно:
– Тогда клади крест.
Спокойно сказал, как будто ключи попросил от гостиничного номера.
– Извините… – Андрей улыбнулся. – Не понял…
Владыка протянул раскрытую ладонь и повторил:
– Клади крест.
Нет, тогда он крест не положил. Поднялся и молча ушёл, без церемоний. Как добрался домой – не помнил. Дорога вылетела из головы, как на войне, когда ходил в разведку.
Отправлялись на три дня, и чтобы не спать, глотали психостимуляторы. На третьи сутки нужно было возвращаться, но таблетки уже не действовали. На обратном пути Андрей начинал засыпать, ноги шли, а он спал. Как дошёл, по каким тропинкам, что было в пути – он не помнил.
И вот только удивляться остаётся: откуда и отец Василий, и редактор православной газеты, и все наставницы воскресной школы знали детали этой аудиенции? Тут же все передали друг другу, и обязательно нужно было повторить страшным голосом: «Клади крест!», «Клади крест!».
Сана отца Андрея никто не лишал. Формального повода не было, развод не состоялся, свадьба тоже. Он служил в храме, потом выезжал к людям, его машину видели то в одном, то в другом конце города. Домишко свой он потихоньку ремонтировал. Женщина любимая каждый день приходила туда, а с переездом решили не спешить, потому что не было воды. Отопление успели сделать, а воду ещё не провели.
Душ был на улице. В оцинкованном баке за день нагревалась вода, в октябре уже, правда, не очень она нагревалась, но Андрей залезал рано утром в тесную кабинку, а женщина любимая стояла с полотенцем. По утрам она не купалась, не хотела смывать его запах. «Буду пахнуть тобой весь день», – так она говорила. В общем, с ремонтом затянули. Отцу Андрею не хватало времени и денег.
Деньги были, но совсем не московские. Попов у нас везде ругали за роскошь, за аппетиты… Андрей был не попом, а десантником в рясе, деньги делать не умел.
Какие деньги! Город дохленький, работать негде, люди там жили на старушечьи пенсии, у кого огород, у кого поросёнок… Расчёт со священником очень часто был натуральным.
– Батюшка, возьмёте курочку? – в домах его спрашивали. – Не побрезгуйте, своя курочка.
– Возьму, – он и не думал брезговать. – У меня дети.
Детей, кстати, раньше времени решили не дёргать. Дети жили по бабушкам, у бабушки родной всем было хорошо и привычно, объединять их в одну семью не спешили. «Вот воду проведём…» – так говорили.
Страдание
Андрей по-прежнему навещал друга Лёху, теперь уже не в качестве одноклассника, а как настоящий священник. В ноябре Лёхе удалили язык и часть нижней челюсти, спорить он больше не мог. Андрей читал ему Евангелие. Всего одно, от Матфея, дальше они не успели.
– Призвание апостолов – забудь всё, что знаешь, – это отец Андрей и сам больше всего любил. – Глаза закрывай и сам себе представляй: море, лодки, рыбаки…
Капельница, шприцы, лицо изуродованное, закрытое бинтами… Андрей на это не обращал внимания, как будто не умирающий человек перед ним лежит, а так… немножко раненый. Солдатик отправляется на небо к своим, и нужно дать ему последние ориентировки, чтобы он там не заблудился.
– Бесы будут заговаривать – не отвечай. Молись. Поменьше думай. Ты всё время не о том думаешь. Молись и вспоминай, как мы с тобой учили: море, лодки, рыбаки… Понял?
Лёха кивал, соглашался. Он успел исповедаться, хотя и молча, глазами моргал на каждый из списка грехов. Причастился и умер, отец Андрей его отпевал.
Это было в конце ноября, а под Новый год любимая женщина сказала, что уезжает. Возвращается к мужу в Москву.
– Я не смогу здесь жить, – она сама себя убеждала. – Всю жизнь в этом доме… Он хороший домик, но что я тут буду делать?
– Я с тобой поеду, – сказал Андрей.
– Куда ты поедешь? Кто ты будешь в Москве? Здесь ты священник, уважаемый человек. А там?
«Кто ты будешь в Москве?» – этот вопрос Андрей не мог забыть долго. Чайник электрический на два с половиной литра и этот вопрос: «Кто ты будешь в Москве?». Примерно тысячу тонн железной трубы пришлось нарубить, и только после этого Андрей смог ответить: «Да пошла она к чёрту, ваша Москва!»
Когда она уехала, ему было больно. Как будто тупой столовый нож вогнали под ребро по рукоятку. Андрей ходил с этим ножиком в храм на службу, с людьми говорил, а сам всё время думал про свой нож. Но, оказалось, это были не страдания, детский лепет это. Страдания начались потом, когда она стала приезжать.
Любимая женщина убегала от мужа: в Москве говорила, что везёт детей к бабушке, а сама опять приходила в маленький дом на окраине и ложилась на свой ортопедический матрас. Андрей смотрел ей в глаза и никак не мог понять, что она чувствует, когда орёт и плачет: ту же боль, что и он, или просто тащится. Неужели и у неё под сердце тоже вколот какой-то столовый прибор, и она старается, ублажает его, чтобы он ничего не заметил. Язычком по губам проводила, а глаза были грустные. И ничего тут не поделаешь, Андрей понимал, никакой анестезии не вколешь. Поздно! Потому что петух уже пропел, три раза.
Он не мог понять, что изменилось в этой его… однокласснице. Немножко осунулась, немножко устала, потухла заметно… Утром она пошла купаться, и он понял – чужая стала. Когда была с ним, по утрам не купалась.
Он сам её выгнал. Сразу после душа схватил за плечи и вытолкал из дома. Она не обиделась, не заревела, назад не просилась. Прыгнула в машину с мокрой головой и рванула. Как только она отъехала, Андрей снова начал её ждать.
Московские мытарства тянулись почти год. После таких свиданий Андрей приходил в храм пустым и разбитым. Поэтому и в храме было пусто, исчезло у него, пропало это ощущение Божьего присутствия. Он стал бояться Евхаристии. Как только начинали петь Херувимскую, его охватывала страшная тоска. Бога под сводами не было! И вино не превращалось в кровь, вино оставалось вином, он прекрасно знал, это был обычный кагор, отцом Василием закупленный.
Переплавка
Свою последнюю литургию отец Андрей отслужил тринадцатого декабря в день апостола Андрея Первозванного. Отца Василия предупредил: «Больше не могу».
Каждое слово давалось с усилием, как на войне, когда он висел над ущельем и вытягивал себя на руках. А прихожане смотрели на широкую спину своего батюшки и повторяли за ним: «Верую во единого Господа Вседержителя…».
На исповедь стояла большая очередь. Многие держали наготове бумажки со списком своих грехов, некоторые надевали очки, чтобы подробно их зачитать. Андрей увидел толпу и попросил дьячка включить вентиляцию. Ему показалось, что в храме очень душно и все лица смешались в одну щербатую бледную рожу.
Раньше, когда Бог помогал, поток человеческого напряжения на него не давил, он был всего лишь проводником, всё заземлялось. Теперь он остался один и чувствовал тяжесть от каждого человеческого слова, как будто держал штангу, и каждый исповедник добавлял ему вес. «Замолчите! –думал он, глядя в толпу. – «Стоять! Не двигаться! Считаю до трёх!».
Народ прошёл. Он вынес чашу. Ложечку серебряную с дарами опускал к губам: «Только бы не уронить, только бы не уронить», – больше ни о чём не думал.
Впереди была проповедь. Отец Андрей её не готовил. «Как-нибудь», – решил он и начал, уставшим тяжёлым голосом.
– Сегодня мы вспоминаем первого апостола. Андрея Первозванного. История призвания. Все её помнят?
Он зачитал отрывок из Матфея, свой любимый, там, где море, лодки, рыбаки, и «они тот час, оставив свои сети, последовали за ним».
– Тот час, – он повторил, – тот час! Не потом!.. Не завтра!.. Не после Нового года!.. Не когда поднакопим! И не после ремонта!.. И не когда воду проведём! А тот час!.. Тот час они оставили свои сети… И последовали… За ним…
Андрей закрыл Евангелие. Старухи испуганно крестились. У входа толпились молодые женщины, они покачивали пышные конверты с младенцами. Детей принесли крестить, они разревелись, сначала один, и за ним другие.
Он спустился с амвона, но люди его не отпускали. У батюшки именины! Прихожане приготовили ему подарочки, и каждый хотел подойти. Дети из воскресной школы опять нарисовали ему десантников и настрогали деревянные лодочки. Старушки подошли с кульками, напекли пирожков. Девочка одна вышивку свою принесла, а дарить стеснялась, пока её не подвела наставница. Андрей благодарил и вымученно улыбался. Он хотел побыстрее уйти и высматривал своих детей, его дочку и сына одевали прихожанки и совали им в карманы конфеты.
Все думали – вернётся. Никто не принимал всерьёз усталость, пустоту, выгорание. В маленьком городе не знали таких слов.
Через год отец Андрей, точнее просто Андрей, из кольщиков перешёл в обрубщики. Его теперь совсем не узнать, на лице у него очки и респиратор, в руках у него визжит «болгарка». Обрубщик не рубит, это только должность так называется, а на самом деле он обрезает готовые отливки. Когда их достают из формы, по контуру деталей остаются неровности, их нужно срезать, вот Андрей и срезает.
Работёнка весёлая, в ушах постоянно визжит, руки трясутся от постоянной вибрации. Металлическая пыль летит в лицо, респиратор и очки защищают, но пыль всё равно попадает в глаза и в лёгкие.
В начале смены Андрей идёт в цех за отливками. Когда они ещё в закрытых формах, снаружи непонятно, что там получается внутри. Пока не очистишь отливку от песка, тяжело догадаться, для чего эта железяка. Продолговатые чугунные дубины, похожие на кегли, Андрей узнал сразу. Это были языки для колоколов.
Колокол отливается из бронзы, из меди, а язык ему делают чугунный, чтобы не мялся от ударов и давал нужный звук. Языки были крупные, такие обычно идут на главный колокол в звоннице. Когда Андрей срезал с них металлический припой, ему вдруг захотелось снова подняться на колокольню.
В первый раз за два года у него появилось это желание. Он пришёл в литейку холодным и твёрдым, и только сейчас, после двух лет тяжёлой работы, душа его начала плавиться. Ноги вспомнили, как взбегали по винтовой лестнице на колокольню, на пятьдесят три метра… Андрей закрыл глаза и в грохоте, в шуме, в вонючем цеху, вспомнил глубокое мягкое «бом-м-м-м».
Но «болгарку» он не бросил! И тут же в храм к отцу Василию не побежал. Потому что было ещё рано. «Рано» – он так себе и сказал. Когда человек переплавится, ему нужно ещё некоторое время, чтобы залиться в новую форму и в ней убеждённо застыть.
Соня ДИВИЦКАЯ
