Автор: Влада Зиновьева
Четверокурсница ЛИ им. А. М. Горького (семинар детской литературы А. П. Торопцева), уроженка Москвы, но уже много лет проживает в Химках. Публикаций нет.
МИЛОРИ
Однажды я вышла за человека, которого знала от силы неделю. Мы познакомились в метро, между Белорусской и Маяковской, а расписались в Ялте — под сенью пряных, благоухающих кипарисов.
Как вчера помню, что воздух был чистым, прозрачным, пахло солью и лесом, над головой распахнулось вечернее небо цвета милори. На мне были дешевые шорты из местного секонд-хенда, шлепки, большая белая футболка новоиспеченного мужа. Грудь, шею, плечи, щеки щедро изрисовало гостеприимное южное солнце.
Благоверный был мне под стать: легкая хлопковая рубашка из того же секонд-хенда, джинсовые шорты, сандалии и кожаная сумка через плечо, в которой помещалось все наше богатство: чуть больше семнадцати тысяч, наскребанных совместными усилиями, документы, один общий телефон, потому что свой я посеяла на вокзале, и ключи от задрипанной комнаты, которая стала нашей крышей на три недели.
Мы не были похожи на молодоженов, и люди, проходящие мимо загса, смотрели на нас с недоумением. Но какое нам дело? Мы были счастливы и счастливы настолько, что не думали про странный внешний вид, Москву, все, что бросили в ней, и семнадцать грошовых тысяч, на которые должны были жить, не отказывая себе в игристом и янтыках.
А янтыки в Ялте чудесные, особенно с сыром: тесто слегка солоноватое, в масле, корочка поджаристая, сыр тянется — невозможно откусить! И запах, запах, запах!.. Словом, мы не могли перестать их есть и на обед, и на ужин. Конечно, заказывали и рыбу — грешно не заказывать, когда совсем рядом море, — но ничего, даже прославленная барабулька, не сумело переплюнуть местные янтыки. Наевшись, мы брали большой чайник с облепихой и, несмотря на жару, осушали до дна.
Ночами бродили вдоль берега, вглядываясь в черную даль. Волны, вздымаемые ветром, напоминали чернила. Мне нравилось бросать камни и слышать, как вода плещется, чувствовать брызги оголенной кожей. Мой благоверный мог заходить в воду даже ночью: он любил купаться, когда никого нет. Но я боялась и не погружалась глубже, чем по пояс. Купальника у меня не было, и мы не стали его покупать: никто не знал, что я плещусь в белье, или, по крайней мере, все делали вид, что не знают.
Людных пляжей мы избегали. Больше всего нам нравился Гурзуф. Туда мы уезжали на целый день аж три раза, с утра пораньше запрыгивая в маршрутку на центральном автовокзале.
Маршрутчики везде лихачи, но в Крыму лихачи вдвойне. В первый раз мне казалось, что мы умрем: усатый водитель с пузом-барабаном, не то киргиз, не то узбек, без футболки, с вихрастой волосатой грудью, гнал вперед на всех парах, хотя в Ялте дороги витиеватые, опасные, а потом начинаются горы, серпантин!
Местного от приезжего отличить очень легко: свои несутся на скорости двести километров в час, весело болтая по телефону, пока туристы, перекрещиваясь на каждом повороте, еле ползут. А еще в Крыму принято использовать для движения правую полосу: левая нужна для обгона. Того, кто на постоянке едет слева, если не обсигналивают, то хотя бы кроют матом: иногда злобно, но чаще снисходительно, с улыбкой более опытного и старшего товарища.
На таком транспорте мы объездили почти весь Крым, дважды ночевали на пляже. Побывали в Феодосии, Коктебеле (там, как оказалось, очень грязно, и моя детская мечта разрушилась), проездом остановились в Симферополе, посетили Севастополь.
В Севастополе больше всего запомнилась панорама, посвященная обороне города. Было жарко, нас долго не пускали, мы стояли, ловя языками капли тающего мороженого — одного на двоих — и громко смеясь. Какая-то пожилая женщина в соломенной шляпе и цветастом платье размера XXL просила нас угомониться, вытирая морщинистой рукой вспотевший лоб. А мы все никак не успокаивались, и она в итоге ушла под другой козырек, а потом в самом павильоне, вместо того чтобы слушать экскурсовода, с нескрываемой злостью пялилась на нас. Могла бы посмотреть на панораму: впечатление колоссальное!
Не обошли стороной и Бахчисарай, но в сам дворец хана не попали. Зато в полуденный зной, по глупости не купив воды, решили взобраться к Чифут-Кале — пещерному городку. Наш путь лежал через Свято-Успенский пещерный монастырь дивных красот, приросший к обрыву. Впереди нас ждали жара, пот ручьем, немилосердный подъем. Но там, на ступеньках монастыря, царила благостная тень. Каменные плиты были чуть теплыми; над ними висели густые ветки дуба, грабинника и лещины, которые создавали прохладу.
Помню ларек, сколоченный из темных досок: в нем медом и выпечкой торговала красивая женщина с круглым белым лицом, в светлом платке, полностью скрывающем волосы. Монашки мне не понравились: они смотрели враждебно, с осуждением. Какая-то богомолица и вовсе пожурила за то, что я хожу мимо храма в коротких шортах, хотя термометр показывал тридцать пять градусов и другие посетители монастыря ничем не отличались.
Отдаленные монастыри в целом, особенно горные, вселяют в меня первобытный ужас. С трудом могу понять, как можно отважиться уйти от людей настолько далеко, жить среди холодных зимой и раскаленных в летнюю пору камней, в узком кругу сестер. А еще нельзя знать точно, что совершается в таких местах: какими бы намоленными они ни были, в голове невольно оживают рассказы о безвинно сосланных, насильно постриженных в монахи. До сих пор, если вспоминаю тех монашек в черном, с серыми, резкими, угловатыми лицами, словно выточенными из горной породы, сердце пронзает какое-то странное, невнятное беспокойство. А та красивая женщина в ларьке — другое дело! Она была дружелюбной и подсказала, как добраться до Чифут-Кале.
Сухенькая узкоглазая старушка, спускающаяся с горы, сказала, что идти всего пятнадцать минут, а мы шли вдвое больше, кляли все на свете, но не сворачивали обратно чисто из-за упрямства: было жалко пройденного пути. К тому же нам обоим казалось, что еще чуть-чуть — и город покажется. Всякий раз мы ошибались, думая, что за следующим поворотом подъем кончится, и, когда впрямь подошли, были сильно разочарованы: тот Чифут-Кале, до которого мы добрались, состоял из пещер и только. Можно было забраться и повыше, но мы боялись переломать ноги: дороги как таковой не было, лишь нагромождение камней. Поэтому пошли обратно, побродив по пещерному городу от силы десять минут.
На полпути купили неприятно нагретого кваса: воды не продавали, а жажда сушила горло так, что его можно было соскребать.
День в Чифут-Кале был самым долгим и тяжелым за все три недели, но сейчас мне бы хотелось в него вернуться! Тогда, взбираясь по камням и оглядываясь назад, на поросшую высокой травой гору, на которой паслись козы, я думала, что это момент никогда не закончится, что мы будем вечно идти вверх, вечно будем такими молодыми, уставшими, но довольными жизнью! И сейчас, бывает, мне кажется, что я все еще поднимаюсь к неведомому Чифут-Кале: грудь сдавливает недостаток кислорода, отовсюду настигает нестерпимо яркое солнце, ноги ноют, подкашиваются, но руки вцепились в деревянные ограждения и толкают вперед.
В шумной, многоликой Москве не хватает разреженного горного воздуха, простора и беззащитности человека перед дикой природой. Не хватает очарования вековечной старины, того почтения, которое пробуждает разве что незнакомая, чуждая культура.
А еще порой не хватает той легкости, которую я испытывала десять лет назад, когда девчонкой сбежала из Москвы с малознакомым симпатичным парнем. Это был юношеский протест: мне недавно исполнилось восемнадцать, мать и отец — особенно отец — хотели, чтобы я поступила на юридический, но я как человек творческий грезила театральным. Мой актерский опыт был невелик — пара школьных пьес, однако стены дома ежедневно сотрясались от криков и ругани из-за моего упрямого нежелания учиться «делу». Не думаю, что на самом деле хотела в театральный, но совершенно точно не хотела идти на поводу у родителей.
День вступительного экзамена по обществознанию в МГУ, куда отец настойчиво пытался меня затолкать, имея связь с ректоратом, я провела в парке Горького, слушая концерт уличной группы и поедая сладкую вату. Когда все вскрылось, отец на эмоциях выставил меня из дома, о чем потом очень жалел, а я, сопливая, но гордая и своенравная девчонка, успела лишь набросить джинсовку и до ночи каталась по Замоскворецкой линии туда-сюда.
Меня, плачущую от обиды, между Белорусской и Маяковской утешил незнакомец. Он спросил, чего мне прямо сейчас хочется. Я сказала, не подумав: «Море». Никогда, никогда раньше не была на море, представьте! А он: «Поехали».
Мы купили билеты на автобус до Краснодара, но там не задержались и переправились на пароме в Крым. Всего три дня прошло с нашего знакомства, но я отчего-то совсем не боялась. Он, мой крымский муж, был всего на два года старше, но ветер в его голове гулял похлеще, чем в моей.
Передо мной до сих пор мелькают карие глаза, отливавшие насыщенной смолой, когда на них ложился свет фонаря. Кроме них, этих глаз, я ничего не видела в непроглядной тьме ночи. Руки у него всегда были теплыми — не в пример моим. Каштановые волосы слегка вились от влажности — а мои, светлые, что бы ни случилось, оставались прямыми. Он не загорал — я сгорела в первый день. Но мы все равно ходили под солнцем, ведь знали: вечно это не продлится.
Когда деньги кончились, мы позвонили моему отцу, к тому моменту поставившему на уши всю Москву, — и он благородно отправил деньги на самолет обратно, причем обоим, хотя моего внезапного мужа невзлюбил с первого взгляда. Мы как ни в чем не бывало сидели в аэропорту Симферополя, держались за руки, целовались, над нами синело небо цвета милори, иначе — берлинская лазурь. Но как связаны Крым и далекий Берлин?.. Мы уже тогда чувствовали, что, прилетев в Москву, очнемся от сна, чувства, разгоревшиеся, как стихийный лесной пожар, потухнут, только сойдем с трапа в по-июльски прохладную столицу.
Так и случилось: магия, возникшая между нами, рассыпалась о настоящую жизнь. Я успела на вторую волну в РГГУ (хотя на втором курсе все равно бросила и перепоступила на журфак), мой крымский муж ускользнул в Калининград. Страсть к путешествиям у него в крови! С разводом мы решили полюбовно, пробыв мужем и женой чуть больше двух месяцев. Расстались так же, как и встретились: смеясь, будто закадычные друзья, не держа друг на друга обид и не успев разочароваться.
Как же хорошо, что я не успела разочароваться!
Мы обменялись номерами, обещали звонить друг другу, если что, но я потеряла свою старую записную книжку, а номер, хоть убейте, не могу вспомнить. Прошло десять лет, я постарела, уже не так хороша, но мне безумно интересно: он все такой же красивый и переливаются ли его карие глаза, как тогда, смолой, когда на них падает свет фонаря?
Я бесконечно люблю Крым, его природу, историю и море, море, снова море, но вечерним небом всегда любуюсь одна. Мне нравится думать, что небо цвета милори по-прежнему принадлежит нам — таким молодым и таким влюбленным!
Олеся Варкентин
Проживает в городе Салехарде, Ямало-Ненецкий автономный округ. Старший научный сотрудник ГАУ ЯНАО “Ямало-Ненецкий окружной музейно-выставочный комплекс имени И.С. Шемановского”. Студентка 2 курса Литературного института им. М. Горького (семинар очерка и публицистики Ф. С. Нагимова). Публиковалась в литературных журналах “Литературный Омск”, “Северяне”, альманахе “Литературный курс” (2018-2020 гг), в коллективных сборниках: “Мы встретиться должны “ (2005), “В Рай возвращаются по двое…“ (2011), “Можно коснуться неба” (2012), “Когда сильна уверенность в тебе” (2013), “И жизнь светлее стала” (2016). Авторские публикации: сборник стихов “Вдруг рождается стих…” (2009), сказочная история “Сон Тёти Моти” (2012), серия детских книжек “Истории про… (котенка, моржонка, бельчонка, малого полосатика, про рысят, про совенка)” (2016-2022 гг).
ВЕРШИНА ЛЕТА
Мария не выходила из горницы, заперлась. Дети, Саня и Таня, долго сидели у двери и слышали, как мать сдавленно стонет. Они звали ее, скреблись, но та не отпирала.
Субботний вечер. Хоть бы кто из соседей заглянул — никого. Дети же, напуганные матерью, потемну из дома ни ногой. Они поели постной тюри и забрались на полати. Таня долго, пока не уснула, рассказывала брату об озере Тенис.
Утром горница была уже открыта, постель заправлена. Пусто.
Скрипнула дверь, вошла Мария с дымящимся чугунком:
— Кашу будете?
— Мне первому, — Саня забрался на табуретку, он все время хотел есть. Таня помедлила, вглядываясь в бледное лицо матери, и кивнула:
— Буду.
Половник звякнул о чугунок. Мария налила жиденькой каши в миски, поставила на стол, протерла деревянные ложки. Подала сначала сыну, погладила его по голове. Потом дочке, тоже погладила и легонько дернула за растрепанную косицу. Тане семь, но она еще не умеет заплетаться. Мария поставила плошку с земляникой:
— С молоком, — поправила салфетку. — Праздник, радость у нас.
Таня посмотрела на мать: «Вчерась заперлась, ныне праздник придумала, забыла о войне ли че ли? Тятя второй год на фронте. Можа письмо прислал? — она быстро заморгала. — Токо б не похоронку». Таня посмотрела в окно: яркое солнце стояло над озером — опять жарко будет, и вспомнила, как тятя говаривал: «Июль в рассвете — вершина в лете». Сморгнула слезинки, взялась за ложку.
Вдруг откуда-то послышался слабый писк. Мария отёрла руки о платье, поспешила в горницу. Дети за ней.
На лавке, в большой плетеной корзине, прикрытой ситцевым платком, кто-то вошкался, кряхтел. Мать подошла, сняла платок: маленький сморщенный человечек хмурил невидимые бровки, раскрывал беззубый рот и издавал те самые звуки. Дети, не мигая, уставились на него.
— Братик ваш. Ночью народился.
Дети смотрели то на мать, то на братика. Таня только сейчас заметила, что пропал мамин упругий живот. Саня, хоть и был всего на пару лет младше сестры, ничего не приметил. Он протянул палец к младенцу и потрогал пуговку носа. Малыш икнул. Саня отдернул руку и заревел. Малыш закричал тоже, заплакал — напугался.
Уже неделю дети присматривали за братишкой — он то спал, то сосал титьку, то пачкал пеленки. Все эти дни стояла жара, а к воскресенью небо затянуло тугими тучами.
Вечером Мария зажгла керосинку и попросила Таню, пока сама по делам сходит, почитать письмо с фронта. «Победное» — называл его Саня, и, хоть знал наизусть, любил слушать и говорил, что он «изо всех сил тятю ждет, пока тот фрицев бьет». Писал тятя о контрнаступлении под Москвой.
Мария засобиралась на улицу. А ребятишки заметили, как она торопливо натянула большие резиновые сапоги, надела длинный отцовский плащ, взяла тяжелую холщовую сумку и заспешила во двор. Лил дождь.
— А победа все равно будет за нами! — Таня дочитала строчку и оглянулась на брата. — Вчерась Медеевские девчонки, эвакуированные, болтали, что детей, особливо младенцев, за вместо поросят, в городе едят.
Саня не дышал, зажмурился, и только подносил и убирал ладошки к ушам, теперь Таня и сама испугалась, что попадет от матери за то, что слушает Медеевских и брата пугает. Она подсела к нему, взяла за руку:
— Са-а-ня, ты малыша слышишь?
Саня открыл глаза. Вместе они стали прислушиваться — не слыхать братишку.
— Она его унесла. — Саня сбегал в горницу, вернулся. — Можа догоним, попросим оставить. Я рыбачить буду — прокормимся.
Дети переглянулись и, не сговариваясь, бросились к большому окну. Таня открыла ставни, рамы со стеклом не было — выставили из-за жары. Вода стеной — ничего не разобрать. Тогда Саня подтащил табурет, и они, помогая друг другу, выбрались на улицу.
— Живее, — торопила Таня, — мамка уже в проулок свернула.
Дети зашлепали по лужам к деревенскому клубу.
— Можа вернемся? — уставшая от страха Таня присела на завалинку.
— Не-е, догоним, — Саня, убрав мокрые волосы со лба, осторожно выглянул за угол. — А то, с кем я рыбачить-то буду. — он вспомнил, как утром мать говорила о малыше, пока пеленала: «Опять нарыбалил». — Ой, — Саня тоже сел на завалинку, — мамка сюда глядит.
— Слышь, как он жалобно пищит, — Таня поднялась и вышла из-за угла.
— Погодь, — Саня подскочил к ней. — Это же котенок во дворе!
На небольшой площади перед клубом было людно. Только что закончился фильм «Александр Невский». Деревенские не спешили по домам, обсуждали картину, пересказывали фронтовые сводки, обговаривали насущное, и ливень им нипочем.
— Вы тут что делаете? — схватила Таню за локоть соседка, тетя Валя.
— Пустите, — вырвалась Таня, — а не то как расскажу дяде Валере, что вы опять у клуба вертитесь. Она как-то слышала, что мать также грозила тетке, что расскажет об этом брату.
Соседка от неожиданности всплеснула руками, а Таня отскочила в сторону.
Саня потянул сестренку за руку:
— Бежим.
Дети спрятались за трибуной, с которой обычно выступал председатель колхоза, и, притаившись на верхней ступеньке, ждали, когда стихнут голоса и все разойдутся.
Дождь не ослабевал. Густые струи глушили все деревенские звуки. Вода быстро собиралась в ручьи и струилась по склону к берегу.
Куда свернула мать, дети никак не могли сообразить. Следы ее резиновых сапог потерялись среди других следов.
— Бежим к озеру, — предложила Таня, — там дядя Валера рыбачит, у него спросим, как мамку догнать.
— Ага, — Саня сбежал по ступенькам и перепрыгнул колею, полную воды.
Дорогу к озеру развезло. Ребята вязли в глине, падали. Высокий берег Тениса круто спускался к воде. Дети скатились с него как с горки.
На мостках, на самом краю, стояла Мария и вглядывалась в озеро, где качалась едва заметная лодка.
— Мама, мамка, — закричали дети.
— А вы откудось взялись? — охнула и покачнулась Мария.
Ребята несмело шагнули в ее сторону.
— Мама, где он? — они смотрели на пустые руки матери.
Мария подошла к ним:
— Ой чумазы-и-и… А ну-ка, полезайте в воду. Быстро!
Мария не сердилась, скорей обрадовалась, что вся семья сейчас у озера. Жаль только муж, Василий, далеко. С октября дома не был, но пишет, что скоро вернется с победой. Обрадуется сыну. Малыш здоровенький, хоть и родился раньше срока. Так торопился, что даже соседку не успела кликнуть, но, слава богу, сама справилась.
Она завела детей в воду, стала смывать налипшую глину:
— Тритесь сами живее, вон уж Валерий крестника везет.
Дети замерли:
— Кого везет?
— Так братика вашего, — улыбка осветила ее лицо. — Имя ему сегодня дадено.
Валерий остановил лодку, поднялся, опираясь на самодельный костыль и протянул Марии младенца:
— Держи, мать, мово крестника Арсения! Дюжий парень, не пикнул даже, пока батюшка его в Тенис окунал, а тебя почуял и закуксился.
Мария приняла мокрого младенца с крестиком на длинной веревочке поверх белой до пят рубашки с кружавчиками. Распахнула плащ и прижала к себе.
— Ну, че, мелюзга, рыбачить будем? — Валерий подхватил Саню и усадил в лодку. — Вечер ныне пригожий. — подплыл на один взмах веслом к Тане и устроил ее рядом с братом. — Прокачу ли че ли их? — сказал он Марии. — В честь Сениных крестин.
Мария улыбнулась и тут же нахмурилась:
— Только мотрите мне, о крестинах никому не сказывайте.
Дети закивали, схватились за борта, завизжали — лодка при повороте накренилась, чуть не глотнула воды и, медленно пройдя вдоль мостков, заскользила по озеру.
Мария посмотрела ей вслед, представляя, как давеча сошлись лодки Валерия и отца Михаила, как трепетал огонек свечи, как дождь заглушал тихую молитву. Перевела взгляд на дальний берег, где брала начало речка Оша. Мария все пыталась сквозь дождь и темноту разглядеть церковь, разрушенную еще до войны. Трижды перекрестившись, она осторожно пошла по скользкому склону, придерживая под плащом уснувшего Арсения.
