«Свистала утром в доме флейта»

Такое тонкое чувство слова, коим обладает Иван Коновалов, встречается не часто даже у тех, кто занимается стихосложением и примеривает на себя слово «поэт». При этом по образованию Иван – не гуманитарий. Закончил Ярославский государственный университет, где, как пишет в коротенькой справке о себе, выучился на программиста. И работает по специальности. Почему? Возможно, потому что, как сказал замечательный советский поэт Анатолий Жигулин, «…И стихи, к сожаленью, не кормят. Только поят, и то не всегда»… Впрочем, на данном предположении не настаиваю.  Вполне может быть, что Иван и программист такой же талантливый как поэт и трудится по специальности с вдохновением и радостью.

Читая стихи Ивана Коновалова, я вспоминал то Афанасия Фета, то Фёдора Тютчева, то Давида Самойлова, то Владимира Соколова, то Олега Чухонцева, то уже названного Анатолия Жигулина. И не только. Влияние этих и других несомненных гениев и талантов русской лирики на Коновалова ощутимо. Но присутствует оно не повторами мотивов и реминисценциями, а глубинным усвоением культуры русского стихосложения. Эта культура чувствуется практически в каждой строке автора. И даже там, где он как бы экспериментирует:    

…прочитаешь много — поседеешь рано…

ай у нас дома ни библии, ни корана,

ни маркса, ни ленина, ни упанишад.

Там наверху и без как-нибудь порешат,

а мы, кума, ни в бога, ни в черта, ни в азбуку морзе,

но, вишь, старшенький умер от передоза…

Или:

За столом сидели двое,

тлела лампа вполнакала,

чая зеркало кривое

ночь из блюдечка лакала.

Нельзя тут не сказать, что Иван – поэт молодой. Родился в 1988 году. Но уже имеет публикации не только в изданиях, появившихся в девяностые и позднее, но и в журналах с советским стажем: «Аврора», «Москва», «Звезда», «Знамя». Автор двух книг стихотворений:  «Предвиденный огонь» (2018), Белая мгла» (2022). Живёт в Петербурге. Член СРП и СП СПб.

И чем больше будет таких поэтов, молодых и не очень, тем больше  у меня, читателя, будет уверенности, что сформировавшаяся в ХIХ и ХХ столетиях культура русского стихосложения не растворится в бесконечных экспериментах иногда талантливых, но чаще бездарных сочинителей, прикрывающих выпирающую из каждой строки бездарность, «оригинальностью». И выстоит. И сама русская поэзия продолжит оставаться драгоценной сердцевиной русской культуры, формирующей народ.

Иосиф Куралов

* * *
Свистала утром в доме флейта,
как голос неумелый чей-то,
который силился взлететь
воздушным шариком на нитке,
игрушкой ветра, чьи попытки,
как тоника, держала твердь.

Так мальчик, не умея плавать,
хотя тиха и сонна заводь,
боится — сделав два гребка,
назад плывет к причалу. Скоро
в гнилое дерево опоры
впивается его рука.

Но шарик продолжает биться,
и флейта не угомонится,
и мальчик переводит дух,
чтобы, фырча в воде цветущей
и взбаламучивая гущу,
свершить гребков поболе двух.

Он поплывет в воде, как рыба,
и флейта распоется, ибо
у шарика порвется нить.
А если не порвется — что же?
Он биться прекратить не может.
Дай бог и мне не прекратить.

* * *
Чему мы радуемся так,
когда вдруг лучик первоцвета
лесной подстилки полумрак
проклюнул? Обещанью лета.
 
Чему ж еще? Ну, лоскуток
небесный посреди опада,
на стебелечке ноготок,
чему тут радоваться надо?
 
А радостно, помилуй бог!
И в мертвых веришь воскресенье,
пробьются, как чертополох,
под птичье карканье и пенье.
 
* * *
На днях хотел писать о том, как
траву засохшую одел
пушистый иней. Я корпел
не меньше двух часов, но скомкал
бумаги неповинный лист.
И как расскажешь? бесполезны
порой слова. Снег был искрист,
чрез сухостой упрямо лезла
моя собака, все репьи
цепляя на бока свои.
Трава высокая стояла
мрачна по осени. Нимало,
держа сухие семена,
не радовала глаз она.

Пустой же снег однообразен,
его наскучивает блеск,
но вот: травы оснежен лес
высокой - и наскучит разве?
Как сложно вышитый узор -
колосья, венчики, соцветья
в морозном инее. Чей взор
посмеет тут не замереть? Я
слова искал, и ручку грыз,
катрена простенького из
того, что шло на ум не склеил.
а за окном мела метель, и
пушистый снег мне застил свет,
того, что видел - больше нет.

* * *
Старик, я помню, крысу убивал,
и кровь её текла на тротуар,
покрытый пылью, на асфальт, на солнце.

Он с ровной злостью бил её, и трость
мелькала в воздухе. Не довелось
убийств мне видеть и не доведётся,

Бог даст. Но это помню я:
как, в воздухе ногами семеня,
пыталась крыса убежать от смерти.

Я понимал: решительный старик
был прав, но я спиною слышал крик...
Кто скажет: "Крыс не жаль", — тому не верьте.

Другой раз мой автобус ехал за
грузовиком — как отвести глаза? —
от полон был говяжьими костями.

Я ощущал тяжёлый, свежий смрад
и на развилке был, признаться, рад,
что тронулись мы разными путями.

Но будто, раскалившись докрасна,
коснулась мяса на костях струна
души моей — и закалилась в мясе;

и книжные страдания людей
я стал читать спокойней и грубей,
но мир стоит по-прежнему прекрасен.

* * *
Застолья невесёлые, застолья чередой,
безрогие, комолые, зато каков надой!
И не поминки - праздники! - а на сердце тоска.
Варила мама в тазике / и пеночка легка /
варенье / в блюдце снятая вся доставалась мне.
Дыханье чая с мятою, узоры на окне.
Томись, но балуй тостами, рассказывай чудно’,
Ах, скомканные простыни, на чувственное дно
нырок, набрав дыхания, что лёгкие горят!
Понятно всё заранее, но слушай всех подряд.
И языком прищёлкивай, томись, на ус мотай.
Мир — с тайнами и щёлками заброшенный сарай,
Верти вещицы старые, гадай — кому, зачем?
Вон в струнах над гитарою — дрожанье теорем.
А ты сиди пришпиленный, как бабочка, к столу.
За что ещё не пили мы? …прозрачную смолу.

* * *
За столом сидели двое,
тлела лампа вполнакала,
чая зеркало кривое
ночь из блюдечка лакала.

Разговор неприхотливый
прядал дрёмными ушами,
желтоватого разлива
свет беседовал с вещами.

Ничего не приключалось,
темень жалась к окнам робко,
вить гнездо пришла усталость
в черепной моей коробке.

Разговор лущил колосья
и кидал словечки в миску,
не решалась эта гостья
подобраться слишком близко.

Ничего не приключалось,
за столом сидели двое,
и недельная усталость
растворялась в разговоре.

* * *
На тополь забрался, шершавой корою
лодыжку ссадил,
сидит капитаном, довольный игрою,
древ-черно-мор сил.

Вон в ропоте листьев ворчанье турбины,
вон сук-перископ,
стволу не хватает стекленной кабины
и лестничных скоб.

А тополю некогда, выпрыснул зелень
своих батарей.
Работает! План напряжен и пределен,
свети, солнцегрей.

Снабженье, поставки, товарообмена
взаиморасчет —
и по целлюлозным сосудам нетленным
глюкоза течет.

Куда ему знать, что он шумен и строен,
тенист и красив?
Что мальчик, вскарабкавшись, смотрит героем
на свой жилмассив?

Нет, он, серебристый, не знает об этом,
он занят собой.
Мальчишка в мазках прихотливого света
и тени — рябой.

* * *
Роману Ненашеву

Лишь Безъязыков был безгрешен.
К нему никто не приходил —
один как перст, слегка помешан,
порой он ладаном кадил,

и это как-то заменяло
ему отобранную речь.
Церковный дым, как одеяло,
укутывал и звал прилечь.

В дыму бродили сны, касаясь
его прохладным льном одежд,
их тайна поступи босая
была надеждой из надежд.

Не говоря худого слова
и добрых слов не говоря,
он рыбаком был и уловом
там, где не знали про моря.

Он жил без возраста и страха,
но вдруг спросил — а почему?
И вот уже на нём рубаха,
он у окна, глядит во тьму.

* * *
"Подводных исследований институт" -
прибито к высоким дверям
и кажется спуск в марианскую тут,
за этим порогом вот прям.

глубинные твари с капканом зубов,
скользящие струи мурен,
морская капуста, чудесный улов
в прохладном вместилище стен;

а там - переходы, пролеты, бумаг
осевшая пыль на паркет,
туда не входил полоумный рыбак,
истрепанный морем аскет.

но тот кто приходит сюда что ни день,
скучая читая отчет,
не сгонит едва набежавшую тень,
упрек осторожный поймет.

он знает, какую из многих дверей
в подвальном архивном бреду,
толкнуть, чтобы невидаль многих морей
опомнилась вдруг на виду,

и чтобы вода, затопивши подвал,
из окон лилась на проспект,
и рыба, которую сам он назвал,
латынью вплыла в кабинет.

* * *
Дочке в школе прочитать задали,
да вот маюсь и не знаю, надо ли:
прочитаешь много — поседеешь рано…
ай у нас дома ни библии, ни корана,
ни маркса, ни ленина, ни упанишад.
Там наверху и без как-нибудь порешат,
а мы, кума, ни в бога, ни в черта, ни в азбуку морзе,
но, вишь, старшенький умер от передоза,
так уж в этот раз думаю — не прочесть ли?
вот бы младшей жить раз не в почести, так по чести,
так что ты дай-ка с полочки мне, кума,
горюшка, горюшка от ума.

* * *
В дрожащей груди самолета,
отдав на поруки штурвал,
как куртку, надев дремоту,
Чкалов спал.

Под ним простиралось море,
и, делая оборот,
мотор самолета вторил
Сахаре холодных вод.

Над ним белоглазо кружили
мертвенные облака,
и самолета жилы
постанывали слегка.

Туда, где лежали недо-
исследованные льды,
летел самолет и небо
отслаивал от воды.

Знаю, первопроходцы
взвихряют спокойный ход
времени. Им дается
заглядывать наперед.

Что видел в бессонной дрёме
сквозь будущего пласты
летящий Чкалов, кроме
тундры и мерзлоты,

кроме воды мятежной
и ветром продутых круч?
что видел, повисший между
морем и сенью туч?

Не знаю. Но он дремоту,
как куртку, с плеча стащил,
тряхнул головой. Работа
требовала сил. Громче,

чем рёв моторов,
ветер куда-то звал.
Чкалов проверил приборы
и взял на себя штурвал.

* * *
Там, где на ерики и рукава
распадается русло большой реки,
где астраханская татарва
от набегов пряталась в тростники,

где встрепенуть бы птиц, всполошить бы птиц —
не осталось бы синего лоскута:
мелководье и рыба — из всех столиц
самая сытая — там у пернатых, там.

Там, по этой путанице проток,
шлепая редко веслами по воде,
плыл научный сотрудник, задумчив и одинок.
Мошкара роилась и путалась в бороде.

Он оставит весла, посмотрит на стайку рыб,
что проносится мимо, металлом впотьмах горя,
поглядит, сощурясь, на ту из воздушных глыб,
что качается в чае закатного янтаря,

отхлебнет из термоса, и, комара согнав,
подналяжет на весла, лодку отправит в путь.
Среди заводей, омутов, ериков и канав
плыл ученый, со дна поднимая речную муть.

И покуда сумерек загустевал кисель,
колотушкой он квокал, булькал, плескал хвостом —
потаенной подлодкой, с трудом огибая мель,
на поверхности показался огромный сом.

Говорил ему человек: — Ты живешь впотьмах,
триста лет промышляешь молодняком, икрой…
Расскажи мне, рыба, тебе еще ведом страх?
Отвечала рыба: — Ведом и страх порой.

Видно, сом понимал по-русски, и потому
он сказал, раздумав: — Того одного боюсь,
что я, звезд не увидев, зимою на дне помру, —
жабры хлюпали, дергался длинный повисший ус.

—Но боюсь и смотреть, как звезды проткнули мрак, —
а биолог, закинув голову, отвечал:
—Сотни раз я их видел, роящийся зодиак…
Светлячки в черноте. Велика ли твоя печаль?

В полутьме от нашарил трубку, поджег табак,
комаров отгоняя дымом, курил, молчал.
Стало холодно. Сом вдруг сказал по-татарски так:
—Велика, — он сказал, — велика, человек, печаль.

Пересвистывались птицы ночные, ветр
прикаспийский ходил среди пресноводных трав,
осторожно ступая. Солен, затаен и щедр,
он, подслушав, гадал теперь — сом, человек ли прав.

Но спросить было некого, думать же не привык
тихий ветр — шагал, камышом шурша,
золотоордынский нашел он в грязи ярлык
и колючего, будто звезды во тьме, ерша.