Виктор Михайлович Баянов – поэт, говоря о котором всегда добавляют: милостью Божией. О его первых тоненьких книгах – «Росы» (1963) и «За рекой Талиновой» (1965) – слегка перефразируя предпоследнюю строку знаменитого стихотворения Афанасия Фета «На книжке стихотворений Тютчева», можно сказать так: две эти книжки небольшие томов премногих тяжелей.
Помнить о Баянове меня заставляют не только его стихотворения. В памяти моей хранятся несколько случаев, которые характеризуют его и как талантливого умного наставника и просто человека высшей пробы.
Однажды, во второй половине восьмидесятых, в помещении Кемеровской областной писательской организации, Виктор Михайлович подошёл ко мне и произнёс несколько слов, которые я запомнил навсегда. Правда, воспроизведу их, возможно, не в том порядке, в каком они были сказаны, но, как говорят, за суть ручаюсь: «Иосиф, Гена Юров (поэт, прозаик, публицист, несколько лет работавший руководителем организации, уже пребывающий, так сказать, в отставке, но сохранивший авторитет и тоже весьма доброжелательно относившийся ко мне – И. К.) сказал, что надо тебя принимать в Союз писателей. Вот я написал небольшую заметку. Можешь считать её моей тебе рекомендацией. Всего их надо три. Одна у тебя теперь уже есть».
Яркую смесь фонтана и фейерверка чувств, которые взорвались во мне, я сдержал с великим трудом. Поблагодарил. Предложил выпить (на большее моей поэтической фантазии не хватило). Баянов отказался: ему надо было идти на работу. Но зато не отказался никто из тех, кто были рядом. И уже через полчаса мы, в составе человек десяти членов и не членов СП переместились в кафе «Жаворонок», которое находилось в одном с писательской организацией здании (нас от кафе отделяла только стена) и затеяли наш убогий писательский пир.
Тут я хочу сказать о том, что в Кузбассе знают, если не все читатели поэзии, то очень многие, а в России это мало кому известно: поэт Виктор Баянов большую часть своего трудового стажа заработал в качестве машиниста тепловоза производственного объединения «Азот». Данный факт в советское время нередко преподносился как свидетельство торжества советского образа жизни. Вот смотрите: простой рабочий – один из лучших поэтов Советского Союза, заслуженный работник культуры РСФСР! Что, собственно, являлось абсолютной правдой. Только к этой правде никогда не добавлялась другая правда: рабочих, бывших одновременно поэтами уровня Баянова, во всей нашей стране было меньше, чем пальцев на одной руке.
В биографии большого поэта всегда найдутся несколько фактов, которые через несколько лет начинают выглядеть как легенды. Вот одна из них. К Виктору Михайловичу очень хорошо относилась высшая кузбасская власть, которая находилась в советское время в здании Кемеровского обкома КПСС. Оттуда изошёл сигнал руководству объединения «Азот»: хватит держать Баянова в машинистах тепловоза. Пусть он останется в своей должности, но надо его избрать секретарём партбюро железнодорожного цеха. Сказано – сделано. Стал Виктор Михайлович секретарём партбюро. С утра приходил в специально выделенный для него кабинет, с трудом досиживал до конца рабочего дня и уходил в предчувствии завтрашнего точно такого же бессмысленного и тоскливого дня. Так промучился несколько месяцев. И наконец сложил в стопку всё партбюрошные папки с бумагами, принёс их в партком и сказал: не канцелярский я человек, не могу здесь, отпустите на тепловоз. В парткоме сидел человек правильный, понятливый. Переговорил с дирекцией, с обкомом. Отпустил.
А вот когда уже вышел на пенсию, Виктор Михайлович стал главным редактором журнала «Огни Кузбасса». И работал он в этой должности, тоже вроде как канцелярской, совсем по-другому. Не как в партбюро. Потому что к этой работе он был подготовлен всей своей предыдущей поэтической биографией. Он, вместе с командой тогдашнего Дома литераторов Кузбасса, в которую входил и автор этих строк, а директором ДЛК был Борис Бурмистров, превратил журнал в серьёзное литературное издание. И если сегодня в «Огнях Кузбасса» есть что-то хорошее, то это – наследие Виктора Баянова.
10 июля нынешнего года Виктору Михайловичу исполнилось 90 лет. Или, как говорят в подобных случаях – могло бы исполниться. Земной его путь прекратился в 2011 году. Но память о нём жива. И не прервётся, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит.
Иосиф Куралов
*** Теперь не знаю, в шесть ли, в семь ли, А может быть чуть-чуть поздней, Я полюбил вот эту землю И все цветущее на ней. Иные равнодушны к рощам, А мне бы снова в дебри те, Где я учился, между прочих, И красоте, и доброте. Я пил прохладный сок березы В старинных русских туесах. И оттого мой чуб – белесый И зелень легкая в глазах. И вот теперь, большой и взрослый, Я вижу, что неотделим От этой теплой, этой росной, От русской утренней земли, Где молодое сено косят, Где ветка каждая цветет. Земля моя меня не бросит И никогда не подведет. Дом с краю Наверное, угрюмый плотник Срубил его, как знал, как мог. В его пазах глухих и плотных Заплесневел болотный мох. Заплот высокий и нешаткий, Калитка круглый день — взахлоп. И крыша серая, как шапка, Надвинута на низкий лоб. С прищуром хитрым и сторожким Он смотрит, прячась за заплот, На улицу одним окошком И четырьмя — на огород. Двустволка там в иную пору Так ахнет, что не всяк петух С чужой гряды уносит шпоры, Роняя по канавам пух. И снова глохнет — крепкостенный Дом на фундаменте литом — С верандой, радиоантенной И с телевизорным крестом. Себя с пристройками рисуя, Он неизменно каждый день Свою короткую, косую На улицу бросает тень. Он вроде ничего не просит, Он вечно с краю, в стороне. Я рад, когда такие сносят С трухлявой гнилью наравне. *** Сторона любимая, приметная, У тебя приметы есть предметные. Где-то есть такие ж кедры с соснами, Где-то есть такие ж зимы с веснами, Горы есть со снеговыми шапками И поселки с трубами и шахтами. Только нет нигде чего-то главного, По цене одной лишь жизни равного, Очень близкого чего-то, очень местного, Сердцу только одному известного. Стоит лишь откуда-то вернуться, Как готово сердце захлебнуться. Весь мой век такое с ним случается. Пробовал унять — не получается. Родник Блестит вода, как в сказочном копытце, В замшелом срубе, вкопанном в межу. Я прихожу, чтоб из него напиться, И как я встречей этой дорожу! Ах, как приятно в тишине дремотной, Средь дружески кивающих вершин, Склонясь, наполнить влагой искрометной Видавший виды глиняный кувшин! И пить, да так, чтобы не только глотку Струя воды внезапно обожгла, А чтоб она текла по подбородку, Чтобы она за шиворот текла. Кипит родник, воркует голубино, Прохладой вея на клубничный луг. Над ним краснеет старая рябина, Малина густо разрослась вокруг. И все года, под ярко-алой зорькой, На гладь воды, что, как слеза, чиста. Все падают — то плод рябины горький, То сладкий плод с малинова куста. *** В четыре ребячьих обхвата, Разлаписта и зелена, Над нашею дымною хатой Могуче шумела сосна. Чеканились месяцы-перстни, Ломались над ней облака. А в ветках покоились песни Еще со времен Ермака. Гордясь перед хрупкой осиной Своим многолетним житьем, Она самой крепкой и сильной Была в представленье моем. Но как-то по всем перелескам Прошел ураган. И сосна Легла с оглушительным треском Шагах в десяти от окна. Впервые высокую крону Увидел я жалкой такой. И душу мне тягостно тронул Ее непривычный покой. И только одно утешало Тревожное сердце мое — Она ведь не просто упала, А буря сразила ее. Соседка Она держала слово свято, Писала письма каждый день. Напрасно приезжали сваты Из трех соседних деревень. Глаза ее не жгли весельем, Но оставляли всех без сна — Как будто приворотным зельем Плескалась их голубизна. И, видно, ради злой охулки За это скоро про нее По всем плетневым переулкам Пустили грязное вранье. Увидев вечером, с утра ли, Мстя неподатливой душе, Невозмутимо привирали К тому, что наврано уже. И бабы галками галдели, Придя к колодцу за водой. И слишком пристально глядели, И вслед качали головой. Она же, Бедная, Не зная, Кому дорогу перешла, Была всего лишь молодая, Всего — красивая была. *** Бойся, Анна, Слушай, Анна, И ушам своим не верь: Кто-то громко, кто-то странно, Незнакомо стукнул в дверь. Твой бродяга, твой отходник С полной сумкой за спиной, Твой удачливый охотник Возвращается домой. Он твои забросит ситцы, Он не то тебе добыл — Для тебя в тайге лисицу Чернобурую убил. Только входит он сурово, Словно кедр, высок и прям. На щеке застыл свинцово От медвежьей лапы шрам. Знать, умаяла дорога Через горы и лога. Знать, заметил у порога След чужого сапога. Ох, заметил след неяркий, Потому не ест, не пьёт, Драгоценные подарки Из мешка не достаёт, Не глядит на молодую И, натуре вопреки, Клонит голову седую На большие кулаки. *** Нет, наблюдать не любишь ты, Как дождь идет, дорогу тыча. Ни для кого не рвешь цветы, Не понимаешь пенье птичье. Непостоянен ты еще И очень глух к добру и худу. Как хорошо, как хорошо, Что я таким уже не буду! Застыв, не ждешь ты никогда, Что вот сосна сбежит с откоса, Что вот русалка из пруда Появится и выжмет косы. Сто раз ты около прошел, Не веря ни в какое чудо. Как хорошо, как хорошо, Что я таким уже не буду! Вот канет этот день во тьму, И вроде яблоньки-дичонка К плечу крутому твоему Прижмется трепетно девчонка. Ты не узнал еще печаль И сердца легкую остуду. Семнадцать лет... Как жаль, как жаль, Что я таким уже не буду *** Жарынь-жара. Ни дождика, ни грома. Пока бессилен тут любой приказ. И раскалилась пыль аэродрома, Как спорящая очередь у касс. Алтайки едут с ягодною тарой. Везёт пацан в корзинке двух щенков. А рядом песню тянет самый старый Из молодой бригады сплавщиков. А песня эта про тайгу да сопки, Да про старинное житьё-бытьё. Наверно, выпил после смены стопку, А может быть, он и не пил её. Неподалёку женщина проходит, Такая, если за руку возьмёт – Любую непогоду распогодит, Любую бурю на душе уймёт. Она светла таёжным мягким светом, И молодостью взгляд её искрит. Ей, может, кто-то говорит об этом, А может, и никто не говорит. А солнце жжёт, терпенье наше мерит. За небом люди пристально следят. Всё ждут и ждут. И все, конечно, верят, Что непременно нынче улетят. *** У станции цветов – каких угодно. Я не спеша красу земную рву И думаю наивно, что сегодня Я без волнений всяких проживу. Но на перроне злак хрустящ и порист. Но график, как всегда, неумолим. А женщина торопится на поезд Со стареньким баульчиком своим. В её глазах, невыразимо синих, Какой-то робкий и тревожный свет. И я спокойным быть уже не в силах И всё смотрю – успела или нет. *** Я больше живу на колёсах, Я больше на рельсах живу И чаще всего на откосах Цветы тебе ранние рву. Их мало кто любит на свете. А может, одна только ты Влюблённо так смотришь на эти Пропахшие дымом цветы. То детскою радостью вспыхнешь – Совсем не узнаешь тебя – То вдруг присмиреешь, притихнешь, Косынку свою теребя. Как будто увидишь воочью, Уйдя от дневной суеты, Как дыма тяжёлые клочья К земле пригибают цветы, Как мчат поезда-скороходы, По рельсам вовсю колотя, Как ветры, да вёрсты, да годы Навстречу летят и летят. *** Памяти Евг. Буравлёва Он весь кремнёвой был породы, Как грубо тесаный гранит. Решила, видно, мать-природа, Что жизнь потоньше отгранит. И та взялась работать споро. Дала немыслимый разбег. Был страшно долог путь сапёра Под прусский город Кёнигсберг. Не уходили, не сгубили Потом ни раны, ни хандра – Впрок закалили, отдубили Его сибирские ветра. А жизнь несла неудержимо. Сливались яростно в одно Её пороги и прижимы, Её и зеркало, и дно. И ни любви, и ни зазнобы, Чтоб к ней, сбивая сапоги, Нести ожоги, и ознобы – Подарки тундры и тайги. Прораб на заполярной стройке, И всем открытый, и – ничей. Он знал, о чём судачат сойки, Вздыхает кедр, поёт ручей. И в книжечках стихов и прозы, Где свой особый лад и быт, Ни лести выгодной, ни позы, Ни мелких жалоб, ни обид. Так жил. За славой не гонялся. И я, не знаю почему, Всегда хотел, всегда боялся Свои стихи читать ему. *** За пределами российскими Все века живёт молва, Будто самая росистая По утрам у нас трава. Будто, смяв былинки хрусткие На заре ногой босой, Для красы девчата русские Умываются росой. Будто в пору сенокосную, Коль любовь в груди крепка, На отавы ходят росные Женщины до сорока. Да и сам не раз я видывал В росах женщин пожилых И любови их завидовал, И наивной вере их. Но ни разу не обмолвился – Не вернуть, мол, вам красы: Пусть подольше верят в молодость, В свойства чудные росы. *** За речкою – подать рукой – Моя полянка-самобранка. По темнолесью день-деньской Идёт сорочья перебранка. Хожу среди глухих чащоб, И, хоть дышу легко и юно, В моей душе живёт ещё Печаль военного июня. Здесь не один голодный год Мне так же птицы верещали, И отвлекали от невзгод, И перемену предвещали. И, туесок с собой забрав, Сегодня вышедший из моды, Совсем, совсем не для забав Я приходил сюда в те годы. Звала поляна: «Поброди, Под каждый кустик загляни-ка – Какие здесь прошли дожди, Какая зреет земляника!» Она кормила сараной, Калину до снегов хранила, С моей родною стороной Ещё сильней меня сроднила. От молодых берёз светла, Далёким сердце мне тревожит. Она мне выжить помогла. Она мне дальше жить поможет.
Ну и нудятина! Кто там у вас такую бездарную байду пишет?!
вам имя автора не видно? и если критикуете, то как-то разворачивайте свою мысль