Юрий Кузнецов (Кузнецов Юрий Поликарпович, не путать с десятками однофамильцев-тезок) – гигант, стоящий в стороне от всех других великих русских поэтов. Я вижу так: безграничное Русское Пространство и Время и в нем – соразмерное им Собрание Вершин Русской Поэзии, от Державина и Пушкина до Рубцова и Куняева. Каждая вершина напоминает огромный сияющий внутренним светом многокилометровой высоты столп, завершающийся серебристым куполом.
В стороне от этих столпов стоит другой, такой же необъятный и высокий, но совершенно на них не похожий. Он редко сияет равномерным светом. Он искрится и вспыхивает. Внутри его сверкают молнии, гремит гром, раздаются взрывы. Иногда он чернеет и сливается с мраком. Иногда становится нестерпимо красным или ярко зеленым. Купол тоже меняет цвета. Но случаются и минуты блаженного стояния в сиянии. В эти минуты из него льется тихая родная музыка, в которой хочется раствориться, и навсегда остаться жить в звуках его стихотворений.
Но никогда это желание не успевает осуществиться. Столп снова начинает вспыхивать, сверкать молниями, музыка становится грозной и уже не зовет раствориться в себе. Столп отбрасывает тебя. И ты понимаешь, что можно раствориться в звуках Фета, Тютчева, Лермонтова, Пушкина, Блока, Есенина, даже в звуках Маяковского, но Кузнецов – иной. Он втянет тебя, как в воронку, покажет картинку рая, опустит в ад, как вихрь пронесет по Мировому Пространству-Времени и потрясенного вышвырнет в унылую действительность, которой ты, в общем-то, рад, потому что жить в кузнецовском мире-мифе невозможно. Смертельно опасно.
Юрий Кузнецов… Последний великий русский поэт. Не я придумал так его называть. Ещё в семидесятые, в бесконечных пирах и разговорах в общаге Литинститута, или во время выступлений в самых разных аудиториях, или в переписке (в той ещё нормальной переписке письмами, написанными – да и фиг с ней с этой тавтологией! – от руки и отправленными по почте), постоянно вспыхивало его имя. А рядом с именем возникали эпитеты – гениальный, видящий сквозь время, пронзающий время строкой, открывающий новые смыслы, а иногда и содержащие совершенно очевидную смесь непонимания и осуждения, покрытую налётом глупости автора эпитета – эпатажный, маргинальный.
Впрочем, два последних определения были широко известны только в очень узких кругах знатоков литературы и никак не могли повлиять на отношение к Кузнецову огромного большинства читателей. В семидесятые-восьмидесятые их количество исчислялось миллионами у всех поэтов вместе взятых, а конкретно у Кузнецова были десятки тысяч читателей и почитателей. Его книги издавались тиражами двадцать-тридцать тысяч экземпляров и раскупались влёт.
Однако вернёмся к определениям и эпитетам. Почему – поэт и русский, полагаю, понятно настолько, что говорить об этом нет ни малейшего смысла. Есть смысл сказать, почему – великий. Но в каких единицах измеряется величие поэта?
Вот с единицами измерения величия государственных деятелей, учёных, даже спортсменов – более-менее ясно. А с поэтами – как? Мерить чем? Количеством написанного? Так я думаю, что даже Лев Николаевич Толстой, чьё полное собрание сочинений состоит из девяноста томов размера примерно А4, по количеству не сравнится с тысячами безымянных графоманов, сочинивших сотни тонн прозы и, как говаривали некоторые студенты Литинститута семидесятых годов, стихозы.
Количество, конечно, тоже может играть некоторую роль, но только в определённых случаях. А исполнитель главной роли в создании картины величия или ничтожества поэта всегда один и тот же – качество текста. Об этом, с времён появления первых литературных произведений до наших дней, сказано много раз и многими. Вот, например, как эту мысль выразил в восьмидесятые годы девятнадцатого века Афанасий Фет в одной из строф коротенького своего произведения «На книжке стихотворений Тютчева»:
Но муза, правду соблюдая,
Глядит — а на весах у ней
Вот эта книжка небольшая
Томов премногих тяжелей.
Честно говоря, не знаю, сколько томов может насчитывать полное собрание сочинений Юрия Кузнецова. Вроде бы есть пятитомник, изданный в начале десятых. Своими глазами не видел, в руках не держал. Но читал то, что написал о пятитомнике Сергей Куняев (сын Станислава Юрьевича).
В статье Куняева немало критических замечаний, порой весьма острых и убедительных. В частности автор критикует комментарии, которые (далее – цитата из статьи) «…практически невозможно читать. Они перемешаны с «многочисленными версиями и редакциями стихотворений», причём помещены мелким шрифтом под каждым текстом отдельного стихотворения. Разбираться в них просто физически утомительно любому простому читателю. Уж лучше бы составитель последовал «академическому принципу»: в отдельном разделе в конце каждого тома – черновые и ранние редакции, и в отдельном – комментарии. И именно в конце каждого тома, как это сделано в томе прозы. Принцип же «свободного расположения» попросту испортил издание. К вящему сожалению. Но самое тяжёлое впечатление оставляют послесловия к каждому тому в исполнении Вячеслава Огрызко». Конец цитаты.
Сергей Куняев приводит и многочисленные довольно оскорбительные высказыванию Огрызко в адрес некоторых поэтов, критиков, литературоведов (кому интересно – смотрите сами, ссылка выше).
Обширную цитату из статьи Куняева я привёл по единственной причине: любой знаток творчества Юрия Кузнецова хоть что-нибудь да слышал об этом пятитомнике, а некоторые читали его и даже имеют в домашних библиотеках. А я знаю о нём не только от Куняева и вполне разделяю его мнение.
Кроме того, данный пятитомник – замечательная иллюстрация к размышлениям о весе томов премногих. Так вот: вовсе не обязательно включать в собрание сочинений всё, что написал тот или иной автор. Особенно детско-юношеские сочинения. Об этом тоже, и вполне внятно, говорит Сергей Куняев.
Желание запихать в собрание всё написанное, если его осуществить, приведёт ко вполне закономерному эффекту. Некий многотомный толстотомник (не о собрании Кузнецова речь) будет выглядеть впечатляюще, а весить на изобретённых Фетом весах (давайте уже поверим гениальному поэту, что весы имела не только Фемида, но и Муза) значительно меньше, чем «книжка небольшая». А вот если толстотомник начинить только шедеврами, то, разумеется, он перевесит очень много «книжек небольших». Последняя фраза – пояснение к приведённому выше замечанию о том, что количество тоже может играть некоторую роль в создании картины величия поэта, но только в определённых случаях.
А если говорить именно о Юрии Кузнецове, то, на мой читательский вкус, любая его книжка – большая или небольшая, из тех, что изданы в семидесятые – девяностые, тяжелей премногих томов. Думаю, достаточно ста-двухсот прочитанных строк, чтобы у не чуждого литературе человека возникло ощущение, что он имеет дело с великим поэтом. А у Кузнецова – тысячи строк, создающих образ Великого Поэта.
В 1982 году я, прочитавший все на то время изданные стихотворения и поэмы Юрия Кузнецова, а также немало статей о его творчестве, до хрипоты наоравшийся в ночных и дневных спорах о нём, впервые увидел поэта живьём. Кузнецов был назначен руководителем одного из семинаров большого совещания-съезда молодых писателей. В свой семинар он отобрал мою рукопись. А в итоге обсуждения моих стихотворений сказал несколько слов, возвышающих меня, и, видимо, очень обидных для остальных присутствующих. Дословно цитировать не берусь, но за суть сказанного Кузнецовым ручаюсь: пишущих много, поэтов мало, среди вас есть только один поэт, имя ему – Иосиф Куралов.
Вот это – имя ему, вместо – имя его, я запомнил навсегда. Как будто прежде у меня никакого имени не было, а вот в этот славный для меня день он дал мне имя, которое совершенно случайно совпало с именем, записанным в моём советском паспорте.
В общем-то, смысл действа и форма местоимения – ему, а не – его, вполне понятны: большой поэт признаёт молодого поэта и даёт ему имя. Притом громко. А голос у Юрия Поликарповича был внушительным и особого усиления не требовал. Но в данной ситуации был малость усилен. И в сочетании с явственно прозвучавшим пафосом вызвал в небольшом набитом под завязку (в семинар Кузнецова сбегались участники едва ли не всего совещания) зале, где проходил семинар почти истерику с аплодисментами и криками: «ура!»
Я, с младых ногтей до сего дня процентов на девяносто состоящий из иронии и сарказма с примесями яда и желчи, не мог понять, чему радуется аудитория? Кстати, Кузнецову тоже не понравились эти бурные выплески то ли радости, то ли зависти. И он остановил их. Сейчас не помню точно – какими словами, но сказаны они были резко и тоже громко. Аудитория затихла. И на этом закончилось не только обсуждение моих стихов, закончился весь семинар Кузнецова. Я в нём оказался последним, которого он превратил в первого.
После совещания Кузнецов предложил мои стихи самому в то время известному поэтическому альманаху страны – «День поэзии», где они были опубликованы. А если быть более точным, не предложил, а взял, поскольку был назначен главным редактором этого альманаха на 1983 год. А совещание-съезд, о котором шла речь выше, состоялось в 1982 году. И уж если разжевывать всё до конца, то должен сказать, что в альманахе «День поэзии» каждый год назначался новый главный редактор из числа выдающихся поэтов той эпохи. Однако не могу сказать, что мне всего лишь повезло оказаться в нужное время в нужном месте. Многие оказавшиеся там, в то время просились в семинар Кузнецова. Он не принял никого. Причём отказывал довольно жёстко. И всё время подчёркивал, что авторов в свой семинар выбирает только он сам.
Примерно через год, Кузнецов, прочитав новую мою рукопись, без моей просьбы, по собственной инициативе, написал предисловие к моей первой книге стихотворений, «Пласт», которая вышла в 1985 году. А двумя годами раньше, в 1983 году, опять же без моей просьбы, прислал мне только что вышедшую свою книгу «Русский узел» с надписью на внутренней стороне обложки «Иосифу Куралову на верный путь во мгле».
И всё-таки я называю Юрия Кузнецова великим русским поэтом вовсе не потому, что судьба когда-то свела меня с ним. Стихи его я знал задолго до памятной мне встречи. Две его первые книги «Во мне и рядом даль» и «Край света — за первым углом», изданные в середине семидесятых годов, полностью разрушили, созданную мной до знакомства с его стихами и спокойно бестрепетно во мне жившую, иерархию поэтических имён. Потом были и другие его книги, довершившие начатое первыми.
Разумеется, моя иерархия была выстроена сугубо для личного пользования. Почти ни с кем я ею не делился. Но, тем не менее, красивый воздушный замок имён превратился в кучу обломков. И пришлось мне строить новый. И в этом новом моём личном мифе имя Кузнецова заняло то место и приобрело те очертания, которые я представил в первых трёх абзацах данного текста. А теперь несколько его стихотворений.
Иосиф Куралов
Юрий Кузнецов * * * Бывает у русского в жизни Такая минута, когда Раздумье его об отчизне Сияет в душе как звезда. Ну как мне тогда не заплакать На каждый зелёный листок! Душа, ты рванешься на запад, А сердце пойдет на восток. Родные черты узнавая, Иду от Кремлевской стены К потомкам ливонского края, К туманам охотской волны. Прошу у отчизны не хлеба, А воли и ясного неба. Идти мне железным путем И знать, что случится потом. 1974 Память — Отдайте Гамлета славянам! Кричал прохожий человек. Глухое эхо за туманом Переходило в дождь и снег. Но я невольно обернулся На прозвучавшие слова, Как будто Гамлет шевельнулся В душе, не помнящей родства. И приглушенные рыданья Дошли, как кровь, из-под земли: — Зачем вам старые преданья, Когда вы бездну перешли?! 1978 Вздох Сукин сын отрезвел на минуту, Очутившись один на мосту. Горький вздох по любви и уюту, Словно птица, замёрз на лету. Покатился тот вздох по равнине, Застучал ледяной пустотой. Мать родная, ты вспомни о сыне И навстречу ворота открой. Сотрясая ночные болота, Словно кашель, застывший в грудях, Он закатится прямо в ворота И со стоном растает в руках. 1979 * * * Когда песками засыпает Деревья и обломки плит — Прости: природа з а б ы в а е т, Она не знает, что творит. На полпути почуяв пропасть И дорожа последним днём, Прости грядущего жестокость: Оно придёт, а мы умрём... Между двух поездов В полосе запылённых цветов Шли два вихря — попутный и встречный. И запал между двух поездов Сизый перечень противоречий. Вырывали крыла друг у друга Острота и изнеженность юга И задумчивый северный свист, А потом навсегда разошлись. Он оправил кровавые перья, Но под ними — пылит и свистит, То вперёд, то обратно летит, И ему никогда не простит Любопытства, тоски и доверья. Змеиные травы Мчался поезд обычного класса, Вез мечты и проклятья земли. Между тем впереди через насыпь Серебристые змеи ползли. Людям снилась их жизнь неуклонно, Снился город, бумаги в пыли. Но колеса всего эшелона На змеиные спины сошли. Все сильней пассажиров шатало, Только змеи со свистом ползли. Незнакомая местность предстала, И змеиные травы пошли. Канул поезд в пустое пространство, И из вас никому невдомек, Если вдруг среди мысли раздастся Неизвестно откуда — гудок. 1968 Поющая половица Среди пыли, в рассохшемся доме Одинокий хозяин живёт. Раздражённо скрипят половицы, А одна половица поёт. Гром ударит ли с грозного неба, Или лёгкая мышь прошмыгнёт, — Раздражённо скрипят половицы, А одна половица поёт. Но когда молодую подругу Проносил в сокровенную тьму, Он прошёл по одной половице, И весь путь она пела ему. 1971 Шальная пуля У меня весёлая натура, У меня счастливая рука. В чистом поле свищет пуля-дура. Не меня ли ищет, дурака? Вот она! Горячая и злая. На лету поймал её в кулак. – Здравствуй, дура! Радость-то какая! И в ответ я слышу: — Сам дурак! Я причину зла не понимаю – Брошу пулю в пенистый бокал, Выпью за того, кого не знаю, За того, кто пулю мне послал. *** Я пил из черепа отца За правду на земле, За сказку русского лица И верный путь во мгле. Вставали солнце и луна И чокались со мной. И повторял я имена, Забытые землёй. 1977 Возвращение Шёл отец, шёл отец невредим Через минное поле. Превратился в клубящийся дым – Ни могилы, ни боли. Мама, мама, война не вернёт... Не гляди на дорогу. Столб крутящейся пыли идёт Через поле к порогу. Словно машет из пыли рука, Светят очи живые. Шевелятся открытки на дне сундука – Фронтовые. Всякий раз, когда мать его ждёт, – Через поле и пашню Столб клубящейся пыли бредёт, Одинокий и страшный. 1972 Атомная сказка Эту сказку счастливую слышал Я уже на теперешний лад, Как Иванушка во поле вышел И стрелу запустил наугад. Он пошёл в направленье полёта По сребристому следу судьбы. И попал он к лягушке в болото, За три моря от отчей избы. - Пригодится на правое дело! - Положил он лягушку в платок. Вскрыл ей белое царское тело И пустил электрический ток. В долгих муках она умирала, В каждой жилке стучали века. И улыбка познанья играла На счастливом лице дурака. 1968 Тегеранские сны Вдали от северных развалин Синь тегеранская горит. — Какая встреча, маршал Сталин! Лукавый Черчилль говорит. Я верю в добрые приметы, Сегодня сон приснился мне. Руководителем планеты Меня назначили во сне! Конечно, это возвышенье Прошу не принимать всерьёз... — Какое, право, совпаденье, — С улыбкой Рузвельт произнёс. В знак нашей встречи незабвенной Сегодня сон приснился мне. Руководителем Вселенной Меня назначили во сне! Раздумьем Сталин не смутился, Неспешно трубку раскурил: — Мне тоже сон сегодня снился — Я никого не утвердил! 1978 Сказка о Золотой Звезде Поехал на рыбалку генерал И место целым штабом выбирал. – Годится? – гарнул он на божьи мели. – Так точно! – офицеры возгремели. – Где удочка? – готова честь по чести, Крючок на месте и червяк на месте. – А где же стопка? – Стопку опрокинул За воротник и удочку закинул. Одну минуту свита не мигала. Но на виду удача генерала И слово генерала на слуху: – Эге! Да это окунь! На уху! Швырнул в котел, и снова честь по чести Крючок на месте и червяк на месте. – А где же стопка? – стопку опрокинул За воротник и удочку закинул. И две минуты свита не мигала. Но на виду удача генерала И слово генерала на слуху: – Сазан? Зело годится. На уху! Швырнул в котел, и снова честь по чести Крючок на месте и червяк на месте. И снова стопку водки опрокинул За воротник и удочку закинул. И три минуты свита не мигала. Но на виду удача генерала, И слово генерала на слуху: – А, золотая рыбка! На уху! Но, красотой и разумом блистая, Возговорила рыбка золотая: – Пусти меня, служивый, а за дружбу Я сослужу тебе большую службу, Достаточно желанья твоего... – Но генерал не слушал ничего: – Чего желать, когда я все имею: И армию, и волю, и идею, Звезду Героя, голос депутата, Том мемуаров, ореол и злато, И то сказать, жена и дочь в меху, Сын – дипломат... Немедля на уху! Подобной речи с трепетом внимая, Раздумалась и молвит золотая: – Герой! Моя судьба не в той воде, Но что ты скажешь о второй Звезде? И он махнул: – Согласен на вторую! – И бросил в воду рыбку золотую. И грянул гром! Ни свиты, ни машин. В широком поле он стоит один, В солдатской гимнастёрке, – и зажата В его руке последняя граната. А на него идут со всех сторон Четыре танка из иных времён. 1991 *** – Как он смеет! Да кто он такой? Почему не считается с нами? – Это зависть скрежещет зубами, Это злоба и морок людской. Пусть они проживут до седин, Но сметёт их минутная стрелка. Звать меня Кузнецов. Я один, Остальные – обман и подделка. 1981
ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ
Всегда двух слов связать не мог
В жизни повседневной,
Зато в поэзии был бог
В мире запредельном.
Незримый смысл надмирных сил
Явился из-под спуда,
Как если б вдруг заговорил
Всевышний ниоткуда…
Пускай двух слов и не связал
В светском разговоре,
Зато такое выдавал
Своим врагам на горе…
Его удача, ё-моё,
В трепет повергала…
Косноязычие своё
Ему и помогало.
Себя он превзошёл в стихах.
Его носили на руках!..
За музой не таскался,
На водку гонорар крошил,
И Кузей величался,
И сочинял, как жил.
Смахивал издалека
На Емелю-дурака…
Мы за бутылкою не раз
Сходились с Кузнецовым,
Я точно помню, как сейчас,
Что не сорил он словом.
Всё больше молча возражал,
Лишь только взгляд его мерцал…
Тут я молчу… Когда не пил,
Когда он с бездной говорил,
Мир от него торчал.
Я помню Кузнецова гроб.
Не спьяну и не сдуру
Он сделал громкий свой подкоп,
Под литературу…
Весь в этом Юрий Кузнецов,
Хоть и не мог связать двух слов.
Но, как никто, писать умел,
Не ведая предела…
Переступив за свой предел,
Душа его сгорела…
Пред ним сходило всё на нет,
Он высказался с блеском
О том, чему названья нет,
Заглядывая в бездну…
Но не подставил я свой лоб
Его убийственному слову,
И сделал лёгкий свой подкоп
Под образ Кузнецова.
Спасался я тогда, как мог,
Мне в этом Кузнецов помог,
Что сверху вниз на всё взирал,
При жизни памятником стал,
Подобен монументу
В прекрасные моменты.
Раскован и свободен,
Когда стоял среди толпы,
Расставив широко стопЫ,
Баловень господен.
Товарищ вроде как сербовеликов, стишок-то ваш неплохо написан и чувствуется в нём Юрий Поликарпович. Но не умею разговаривать с физическими лицами, прячущими лица.
Впрочем, скажу ещё пару слов. Вы говорите:
Косноязычие своё
Ему и помогало.
А он, кстати, говорил о косноязычии, ни много ни мало аж Тютчева.
Так вот я думаю, что ни Тютчев, ни Кузнецов не были косноязычны. Они ТАК мыслили. Так, что кому-то показалось,что мысли были высказаны косноязычно.
Как-то вот так…
На стихи.ру есть моя физиономия. Косноязычием здесь я называю устную речь, не как недостаток, а как свойство. Спасибо за отзыв.
Вас Николай зовут?
Да