Катков – талантливый и незабвенный

Несколько лет назад, в ковидный 2021 год, 8 февраля, ушёл из жизни один из моих самых близких и длительных, с семидесятых годов двадцатого века до двадцатых двадцать первого собеседников о судьбах России и мира, русской и мировой поэзии Саша Катков. Катков Александр Иванович (27.06.1950 — 08.02.2021). А 8 февраля 2025 года у меня внезапно написался стишок с воспоминанием о Саше.

***
Катков – талантливый и незабвенный,
Ты был не самый лучший во Вселенной,
Кто мог строкой заборы городить.

Но ты – мой друг и лучший собутыльник
И несомненный разума светильник,
Как жаль, что рано перестал светить!

Но, блин, ведь были времена другие,
Когда мы не могли умерить прыть,
Зато могли копытом землю рыть!

Остались только стоны ностальгии.
Теперь все правильные, блин, такие,
Что не с кем выпить и поговорить.

В первой строке второй строфы и во второй строке последней строфы употреблено слово «блин». Однако его можно заменить на другое, тоже односложное и состоящее из примерно тех же звуков, но более подходящее к тому месту, где оно, в обоих случаях, стоит. Собственно, именно это слово и имелось в виду, когда сочинялся стишок. А употребил я «блин» только для того, чтобы не ранить изнеженные ушки тех читателей, которые даже во вполне литературных выражениях видят ненормативную лексику.

В качестве иллюстративного материала к данному тексту – один портрет и две фотографии Саши. Портрет написал наш замечательный художник Володя Кострицкий. Этот рисунок – частица большого проекта Кострицкого «Художник и поэт». На мой взгляд, данная работ – возможно, лучшая во всем проекте, насчитывающем десятки портретов писателей Кузбасса. Художник увидел в лице поэта нечто мефистофельское и отчётливо передал своё ощущение.

Одна из фотографий показывает, как выглядел Саша в восьмидесятые-девяностые. Другая сделана в десятые нынешнего века.

И, конечно, нельзя не сказать о том, что в жизни Саши был такой факт, какого не был ни у кого из кузбасских да и, скорее всего, у всех вместе взятых российских сочинителей (ну может быть, у двух-трёх): Саша закончил университет в Лейпциге (ГДР) и блистательно знал немецкий язык, многие его диалекты. Но, к сожалению, или, наоборот, к счастью, никак не воспользовался этим огромным своим достижением, совершённым ещё в ранней молодости.

Многие в нашему кругу иногда задавались вопросом: почему Саша с таким-то великолепным и редчайшим в стране образованием прошёл практически мимо всех возможностей, которые оно ему открывало? Вряд ли есть точный ответ на этот вопрос. Но у меня есть догадка: мимо всех иных вариантов биографии Сашу пронесла его собственная казачья лихость.

Ведь он – потомственный терской казак. И его детство прошло на берегу реки, которая и дала имя этому казачеству – Терек. Что был воспет Пушкиным, Жуковским, Лермонтовым, Некрасовым, Маяковским, Буниным, Брюсовым, Пастернаком, Антокольским и другими русскими поэтами. И разве мог Катков, родившись на берегах такой реки не стать поэтом? А стать каким-нибудь переводчиком технических текстов.

Конечно, можно было бы и поэтов переводить. Но к этому не была расположена его казачья душа. Он был сочинителем своих собственных стихотворений, как практически все в нашем поколении. А ещё он был великим книгочеем. И благодаря своей, можно сказать, энциклопедической начитанности, был консультантом практически для всех, кто его знал. Не было вопроса, на который он не мог ответить.

Объединяли меня с ним и наши общие пристрастия в кинематографе, живописи, музыке. У нас был один на двоих любимый певец – Муслим Магомаев. В моём кабинете Дома литераторов Кузбасса, где мы работали вместе с Сашей, висел портрет Магомаева, сделанный уже названным здесь Володей Кострицким. Мы с Сашей вместе оплакивали любимого певца, когда он в 25 октября 2008 года ушёл из жизни. А теперь я один оплакиваю Сашу.

На этом прекращаю звучание печальной ноты. И вспоминаю, что в первую очередь Саша – поэт. А если поэт, то должны быть и стихи.

Иосиф Куралов

Александр Катков


Судьба

Потом это станет судьбой:
Прощанье с отчизною милой,
Ослепшее небо над миром,
Как мамин платок голубой.

И поезд на запад от Бреста,
Сначала вокзалы, потом,
Оставшись на стройках и фресках,
Вся Русь пропадёт за холмом.

И юность начнётся сначала,
Вернее, продолжится вновь,
Но с необъяснимой печалью
Повенчана станет любовь

К вечерним готическим шпилям,
К домам, как к древнейшим томам,
В которых изысканным штилем
Смущали всеведущих дам.

И Гёте, сдружившийся с чёртом,
И Лютер, швырнувший в него
Чернильницу с явным расчётом
Себя запродать самого.

Но главное – утренний Лейпциг,
Как праздник душе и уму,
Когда ты, свободный от лекций,
Спешишь на свиданье к нему.

Точнее, в бессонную кирху,
Где пробует Мастер орган,
Который рыданий и криков
Пока ещё не исторгал.

Ты знаешь: здесь рядом в неволе
Спит Мастер. О нет, он не спит!
Как будто на минное поле,
Ступая на чопорность плит,

Ты входишь с волненьем и страхом,
Оставив чуть-чуть в стороне
Могилу безумного Баха,
Не дремлющего в глубине.

Ты знаешь: вот чудо начнётся,
И двери сорвутся с петель,
И сердце твоё разобьётся
В предчувствии страшных потерь,

Когда это время растает,
Едва прозвенев над тобой,
Когда эта музыка станет
Провиденьем, жизнью, судьбой.


***
Это родина – синие ставни,
это родина – ивы внаклон,
над которыми сирыми стаями
птицы тянутся в небосклон.

Было вдоволь и песен, и хлеба,
жизнь взахлёб и беда по плечу.
Но под этим единственным небом
я от родины мало хочу.

Я хочу, чтоб земля не скудела,
от которой и песня, и хлеб,
чтобы, делая нужное дело,
не оглох я и не ослеп.

Я хочу, чтоб река не мелела,
чтоб пьянил и дурманил чабрец,
чтобы мама моя не болела
и чтоб сильным остался отец.


Васёна

И тревожным был год, и весёлым,
Жутким, как удар палаша.
А казачка бой-баба Васёна
Так чертовски была хороша!

Были сладки свиданья за банькой,
Да в оглядку за десять дворов,
Потому как милёночек в банде,
Чуть светает – и будь здоров.

Эту банду в расход и запишут.
А она не уронит слезу,
Чуть живого милёночка Гришу
Будет прятать от ЧОНа в лесу.

А потом закопает украдкой,
Где ни ворон, ни чёрт не сидит,
Снова в хутор вернётся с оглядкой
И дитя в той же баньке родит.


Время Ельцина

Как дрожали Кремлевские стены,
До пределов, до крайней точки.
Даже Спасская башня время
Нам показывала не точно.

Кто бы знал, как мы в эти годы,
Пригорюнившись, бедовали.
На виду, при честном народе
Мы такой беды не видали.

Всё-то чудится, всё-то кажется,
Всё-то слышится пьяный рык:
Над Россией моей куражится
Заплетающийся язык.

Православные люди отпели,
Закопали и разошлись.
Неужели же в самом деле
Так закончилась наша жизнь…


***
                                 Брату Виктору

Я никакой – не преданный, не проданный,
Не прирученный теми, наконец.
Я просто не добравшийся до родины,
Где на кладбище мама и отец,

Где на меня глядят из-под руки
Мои сородичи  с их неизбывной думой.
Там, где живу, и где еще не умер
На берегу единственной реки,

Которая впадает в детство,
В распахнутость  безбрежную мою.
И слышу я, как замирает сердце
На выдохе, у жизни на краю.


***
Как прожить в этом мире без горя и грусти,
как по миру пройти с равнодушным лицом?
Если книгу издам — назову «Захолустье»,
пусть узнают, как мама бедует с отцом,

пусть любимая знает, как вместе бедуем.
Сколько горя и снега в окно нанесло!..
Только дочка уснет, только свечку задуем —
снова в двери стучатся нахально и зло.

Это время стучит, это мой участковый.
Поневоле идешь ему открывать.
Он вручает повестку поэту Каткову,
чтоб жилплощадь под солнцем
не смел занимать.


* * *
Это мы, Господи, ненавидящие друг друга,
навесившие на грудь православный крест.
Почему мы не умерли,
оцепенев от испуга,
узрев содеянное в себе и окрест?

Это мы, стоящие в очередях за водкой,
ожидающие голода
и гражданской войны,
падающие в пучину
каждый в своей подлодке,
чтоб отлежаться поглубже
от этой штормящей страны.

Ты отрекся от нас, отмывая от копоти,
лишая разума и Всевышней любви.
И выдохнуть некому:
«Это ж мы, Господи,
Тобою забытые,
грешные дети Твои!..».