Автор: Памяти моего друга Константина Николаевича
Бзырина, судового радиста («маркони»)
Есть у Виктора Ерофеева эссе «Поминки по советской литературе» (Виктор Ерофеев. Шаровая молния. Zебра Е. М., 2005), написанное в 1989 году. Хлесткий, в чем-то парадоксальный текст. Говорится в нем, в частности: «советская литература есть порождение соцреалистической концепции, помноженной на слабость человеческой личности писателя, мечтающего о куске хлеба, славе и статус-кво с властями…»
В другом эссе (в том же сборнике) Виктор Ерофеев безапелляционно утверждает: место критики – в лакейской. И далее: «Критика захватила в литературе судебную власть. От всякой власти у слабых людей кружится голова. Кружится она и у критиков».
Хочу возразить: все-таки среди критиков тех лет, помимо одиозного Ермилова и прочих сервильных «автоматчиков партии», находились авторы достойные, не испытывавшие головокружения от «судебной власти», как, скажем, Владимир Лакшин, Феликс Светов, Станислав Рассадин, Лев Анненский и др. И они порой взбрыкивали, позволяя себе крамолу, закамуфлированную иногда эзоповым языком, а то – и без всякого камуфляжа…
Привел эти суждения известного писателя, чтобы не согласиться с ними. Не следовало, по-моему, обобщать; советская литература далеко не исчерпывалась «секретарскими» опусами и забытым ныне соцреалистическим хламом, вроде «Счастья» Петра Павленко или «Белой березы» Михаила Бубеннова, да и личности писателей не все, как один, отличались слабостью характеров и заботой о званиях и почестях. И если уж принять термин «советская литература», то, вероятно, правильнее было бы иметь в виду не приемы и стилистику «метода», а эпоху, когда возникали те или иные сочинения. Социалистический реализм, как ни старались его представить единственно верным и универсальным, никаких новых творческих методов не создал, ничего плодотворного не предложил. Напротив, все мало-мальски значительное, что появилось в литературе в те годы, с принципами соцреализма не имело ничего общего. И примеров тому достаточно. Наугад назову хотя бы Василия Аксенова, Владимира Войновича, Фазиля Искандера, Владимира Максимова, Юрия Трифонова, Георгия Владимова…
О последнем, писателе, которого числю среди любимейших, сказать что-то свое, новое, трудно; о Георгии Владимове и его произведениях написано изрядно и хорошо – такими зубрами литературной критики, как Лев Аннинский и Игорь Золотусский. Писали и другие, особенно после публикации повести «Большая руда», когда на литературный дебют Владимова обрушился шквал хвалебных рецензий. Что я могу добавить к их рассуждениям?
Вроде все проанализировано, разложено по полочкам, снабжено литературоведческими и иными ярлыками. Но есть неодолимое желание – поделиться собственными ощущениями, которые возникают, когда перечитываешь романы и повести Владимова…
Дело в том, что имеется причина субъективного свойства, заставляющая вновь и вновь возвращаться к творчеству прозаика, о котором именитый Лев Аннинский заявил однозначно: «Огромной мощи писатель, чья мировая слава остается незыблемой со времен первых публикаций в Тамиздате, один из лидеров поколения «оттепели»…», и причина эта заключается в том, что…
В 1969 году в «Новом мире», который мои родители годами выписывали, был опубликован роман Георгия Владимова «Три минуты молчания». Эти три номера журнала, изрядно потрепанные, поскольку перечитывались многократно, давались друзьям, хранятся у меня и по сей день как драгоценная реликвия. А в 1998 году мне посчастливилось приобрести четырехтомное собрание сочинений Владимова. Но об этом – чуть позже.
А тогда, прочитав и оценив превосходный роман, я навсегда оказался его пленником! Раздумывая о трудах и океанских злоключениях мурманских рыбаков, об особенном, ни на кого не похожем Сене Шалае, я неотступно вспоминал о своем друге, Константине Бзырине, калининградском моряке, чья судьба каким-то чудесным образом переплелась с моей.
…Дружили наши родители. Его отец, доблестный полковник Советской Армии, Николай Васильевич Бзырин, был начальником армейской разведки в годы Великой Отечественной войны. Воевал, судя по всему, отлично, в моей детской памяти остался красавцем-мужчиной (а еще — любимцем женщин и душой офицерских застолий), в кителе с орденскими планками, веселым, счастливым. Что за награды — не знаю, конечно, по малолетству не запомнил. Единственная встреча произошла в гостинице ЦДСА, рядом с театром Советской Армии, где почему-то остановился Николай Васильевич.
Его жена Тамара была любимой подругой моей матери. Мы нередко приезжали в Кисловский переулок, где в тесной коммуналке жила Тамара с маленьким Костей. А Николая Васильевича к тому времени не было в живых. Умер молодым еще в госпитале в послевоенной Германии от инфекционного гепатита…
Спустя годы Тамара вышла замуж за калининградского моряка (или не моряка?), перебралась в бывший Кенигсберг, забрав с собой сына. Костя поступил в мореходку, получил специальность радиста и всю жизнь до самой пенсии провел в долгих (сто пять суток, а бывали и более долгие хождения за три моря – по полгода!) и трудных рейсах на рыболовецких судах. Иногда он приезжал в Москву, где жили бабушка и мама (после развода с калининградцем вернувшаяся в столицу). Его визиты становились праздниками, — так он умел все обставить.
Делал неожиданные подарки, вроде невероятно модного тогда маленького складного зонтика (с Канар!) жене или дорогущей коллекционной машинки моему сыну, щедро тащил в ресторан. Мощный, вальяжный, с очаровательной детской улыбкой, он располагал к себе мгновенно. А тут еще – экзотический «прикид» – флотский китель (или, может, точнее — тужурка?) с двумя «соплями», как он называл знаки различия на погонах, означавшие судового радиста…
Звонил мне: «Старый, я в Москве, у бабки. Приезжай на Хавскую». Оригинальным был стиль угощения: Костя выставлял тарелку сырого мяса (азу), слегка подсоленного и поперченного, и этим-то мы и закусывали, что для меня, непривычного, было в диковинку…
А как-то зимой я оказался в командировке в Калининграде. Мороз – а всего-то градусов 10 по Цельсию! – и пронизывающий ветер с Балтики делали прогулки по городу невозможными. Набрал номер Константина. По счастью, он только вернулся из рейса. И услышал лаконичное: «Старый, бери такси и приезжай. Адрес диктую…» Картина, которую я обнаружил у Кости, была поистине замечательная. Комната в коммунальной квартире (кажется, он тогда еще жил по соседству с бывшим отчимом, человеком, как я понял, чужим) практически без мебели. Стол посередке, телевизор, кушетка – и угол, заставленный пустыми бутылками. В следующий приход к Константину познакомился с его корешами, судовыми радистами. Может, впрочем, среди тех моряков были не только судовые радисты, уже не помню теперь. Каких только рассказов я не наслушался! Память хранила роман, и эти-то истории оказались превосходным дополнением к текстам любимого произведения…
Мы более-менее регулярно переписывались, то есть я писал и отправлял почтой письма, а в ответ с траулера, мотающегося в Атлантике, прилетали радиограммы. Забавные, трогательные, они не повествовали о судовых буднях, а, скорее, были юмористическим комментарием моряцких нравов. Ну, например, Константин жаловался: «Боцман, сволочь, выпил весь одеколон на пароходе, теперь и побриться не с чем…» Или скупой рассказ, как СРТ пришел в Галифакс, Канаду. Мой друг, принадлежа к начальственной элите, вместе со старшим механиком отправился на берег. Обойдя несколько ближайших кабаков и просадив наличные доллары, моряки вернулись на судно. Остальные три дня, что СРТ стоял в порту Галифакса, Константин ловил удочкой рыбу с носа парохода. Так что, перечитывая владимовский роман, я узнавал устные байки моего друга и его корешей.
«Для «Трёх минут молчания» отец устроился работать матросом на рыболовецкое судно, добывавшее норвежскую селёдку. Он был в плавании вместе с командой три с половиной месяца, по-честному разделяя с ними все трудности лова. Потом отец подарил свою книжку боцману, который воскликнул: «А, помню-помню! Такой молчаливый, странный был матрос, всё строчил что-то в свой блокнотик в кубрике…» А ведь отец мог побыть в командировке на судне в качестве журналиста, гостя. Но так он не хотел. Может быть, поэтому все его произведения абсолютно достоверны, очень точны по фактуре».
Так вспоминала рыбацкую одиссею Владимова дочь писателя Марина. А это был его фирменный стиль – все испытать на себе, пощупать, понюхать, ощутить полной мерой.
…Последние годы жизни Костя провел в маленьком городке Краснознаменске, недалеко от Калининграда, — приглашал приехать, половить рыбку в реке рядом с домом; все свободное время занимался тем, что пытался проследить и восстановить фронтовую биографию отца. Я мало, увы, знал о его теперешней жизни. Так и вышло, что о кончине Кости (в июне 2018 года) мне сообщили с большим опозданием; говорят, таково было его последнее желание, — никого не извещать. Вот и не смог проститься с ушедшим другом…
Итог хождения Георгия Владимова по трем северным морям, -блистательный роман, поставить рядом с которым сегодня, на мой взгляд, нечего, стал для меня той книгой, которую могу перечитывать снова и снова; она не утратила свежести и высочайших художественных достоинств. Не удержался и написал Георгию Николаевичу в Нидернхаузен, попытавшись выразить, чем дороги мне «Три минуты молчания». Ответа не последовало. Возможно, Владимову показалось неинтересным мое письмо. А может быть, жена писателя, Наталья Кузнецова, внимательно отслеживавшая контакты Георгия Николаевича, отсекла мое послание. Впрочем, какая теперь разница?
…Нам, детям послевоенного поколения, было чрезвычайно важно знать все, что происходило в те грозные годы. Война оставалась в нашем сознании событием страшнм, волнующим, не осмысленным до конца. Эхо ее продолжало звучать в неокрепших юных душах – фильмами, стихами, песнями. Потому с огромным интересом читал роман «Генерал и его армия». Вроде и написано на военную тему уже немало, и, наряду с вещами ординарными, как «Живые и мертвые» Симонова или других официозных авторов, явились грандиозная «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана, жестокие в своей правдивости повести Василя Быкова, страшная книга Виктора Астафьева «Прокляты и убиты», «лейтенантская проза» Григория Бакланова, Константина Воробьева, Вячеслава Кондратьева и др. Роман Георгия Владимова, написанный человеком, не участвовавшим в той войне, но знавшим об армии и войне не понаслышке (суворовское военное училище, литературная запись генеральских мемуаров), потряс не обилием жутких подробностей или архивным анализом грандиозных фронтовых операций, а той болью, что оставила в памяти народа самая кровопролитная из войн, жестокостью и несправедливостью происходившего, всего случившегося со страной.
Герой романа, генерал Кобрисов, чем-то схож с персонажами прежних произведений писателя, — Виктором Пронякиным и Сеней Шалаем. Он стоит особняком среди коллег-военачальников, мучительно размышляет о данной ему власти распоряжаться чужими жизнями, ищет ответа на вопросы и поныне терзающие нас. Вовсе он небезупречен, Фотий Иванович Кобрисов: «…и сам руку прикладывал к неправому делу. И прощения себе не нахожу. В молодые годы я за басмачами гонялся. Я-то зачем полез в ихние барханы? Я-то чего грудью встал за бедных дехкан? Они меня об этом просили?» — рассуждает генерал. «И продотрядами твой Фотий Иванович командовал, — сообщает смершевец Светлооков ординарцу Шестерикову, склоняя того к доносительству, — и раскулачивал в двадцать девятом, и бунты подавлял, и целые села переселял в места отдаленные». И Шестериков, с болью почувствовавший, что все это – правда, отвечает: «А вам-то – какое до этого дело?» Но это знание о подвигах генерала не меняет отношения ординарца к своему начальнику…
Жестокий опыт, переоцененный совестью и рассудком, приводит Кобрисова к пониманию: «…армия существует не для того, чтоб я баб и стариков побеждал да принуждал». И стремится генерал воевать так, чтобы по возможности беречь человеческие жизни…
К нему, думается, можно отнести слова Клавки из «Трех минут молчания», обращенные к Шалаю: «Знаешь, кто ты? Одинокая душа». С кем, в самом деле, мог поделиться сокровенным генерал, испытавший арест и лубянские допросы? С командармами, завидовавшими успеху его гениальной операции по захвату плацдарма на правом берегу Днепра, открывающего путь к Предславлю? С предавшими его адъютантом Донским или водителем Сиротиным? Даже надежному ординарцу Шестерикову невозможно было распахнуть душу…
Еще раз процитирую Марину Владимову.
«Отец говорил о том, что ему симпатичны Суворов и Кутузов, которые очень заботились о своих солдатах. Речь зашла о «Генерале», и отец упомянул, что ему Георгий Жуков не нравится — типичный сталинский полководец, который совершенно не жалел людей, по принципу «лес рубят — щепки летят». При этом воздавал должное Жукову за вклад в победу, но гораздо больше восхищался другими полководцами, например, Рокоссовским и Чибисовым. На мой вопрос, откуда взялся Кобрисов и вообще возник интерес к этой теме, ответил, что в молодости, в полном безденежье, ещё до «Большой руды» подрабатывал написанием литературных мемуаров престарелых военачальников. Один был скучнейший генерал, который сражался ещё в Гражданскую войну, вместе с Будённым, и помнил только свои брюки с лампасами и кличку коня, на котором скакал. А другой был Чибисов, прототип Кобрисова, который как-то сказал ему: «История Великой Отечественной войны, Георгий Николаевич — история тайных преступлений, о которых мы когда-нибудь, может быть, узнаем».
«…мы со своими больше воюем, чем с немцами. Если бы со своими не воевали, уже б давно были в Берлине». – с горечью говорит в романе командующий фронтом Николай Ватутин. Знаменитый полководец имел в виду недоверие к своим военачальникам, которое испытывал Верховный главнокомандующий, происки конкурирующих генералов, вроде романного Терещенки, стремившихся оттеснить «негромкого командарма» Кобрисова, не дать тому овладеть Предславлем (Киевом). Для того и возникла «гениальная» идея: столицу Украины должен освобождать командарм-украинец…
Владимова жестко упрекали в желании обелить генерала Власова и власовцев, а он просто хотел разобраться, как случилось, что сотни тысяч соотечественников оказались на стороне противника, повернули оружие против своих. Ведь это стало трагедией сродни гражданской войне. Упрекали и в иных грехах, дескать, исказил образ командующего армией и его соратников, вообще нарисовал не ту картину великой войны, да к тому же возвеличил немецкого генерала Гудериана. Однако все эти вздорные обвинения ничего не стоят на фоне величественной и горестной драмы, к тому же написанной пером большого мастера. Ну, скажите, где, у кого вы найдете такое эпически великолепное начало романа, явно в духе русской литературной традиции, ну, вроде, толстовской эпопеи «Война и мир».
«Вот он появляется из мглы дождя и проносится, лопоча покрышками, по истерзанному асфальту – «виллис», король дорог, колесница нашей Победы. Хлопает по ветру закиданный грязью брезент, мечутся щетки по стеклу, размазывая полупрозрачные секторы, взвихренная слякоть летит за ним, как шлейф, и оседает с шипением.
Так мчится он под небом воюющей России, погромыхивающим непрестанно – громом ли надвигающейся грозы или дальнею канонадой, — свирепый маленький зверь, тупорылый и плосколобый, воющий от злой натуги одолеть пространство, пробиться к своей неведомой цели…»
«Генерал и его армия» имел громадный успех. Отдельные главы печатались с 1980 года в журналах «Поиски», «Континент», «Грани», в газетах «Русская мысль», «Московские новости». В 1994 году журнал «Знамя» опубликовал собрание глав в качестве журнального варианта. Полное издание в мае 1997 года выпустило издательство «Книжная палата». Фронтовик Григорий Бакланов назвал роман одной из трех лучших книг о Великой Отечественной войне.
Последовали награды: Букеровская премия 1995 года, премия Совета по внешней и оборонной политике…
Писательская судьба Георгия Владимова сложилась непросто. Шумный успех первой повести «Большая руда» сменился громом обвинений в искажении действительности и очернении советских моряков в романе «Три минуты молчания». Потрясающая повесть «Верный Руслан» была впервые опубликована за рубежом и тоже восторга отечественных ортодоксов не вызвала. «Путь к человеку лежит здесь через понимание собаки», — заметил проницательный Лев Аннинский, назвав «Верного Руслана» повестью на все времена. О «Генерале и его армии» сказано выше. Не могу, однако, не привести еще одно высказывание. Известная суровыми критическими вердиктами дама образно оценила место Владимова: Он не вписался никуда, только в Храм Русской Литературы, где ему принадлежит тонкий готический шпиль – шпиль одинокого поиска и одинокого вызова, брошенного Богу…
И вот в 1998 году московское частное издательство NFQ/2Print выпустило собрание сочинений Владимова в четырех томах с пространным предисловием Льва Аннинского, куда вошло практически все созданное Георгием Николаевичем. История этого издания заслуживает внимания.
Обратимся вновь к воспоминаниям дочери писателя.
«…нашёлся в своё время ценитель творчества и спонсор отца — Борис Эрленович Гольдман. Отец был в жутком состоянии после смерти Наташи, и тут вдруг позвонил Гольдман и сказал: «Вы когда-то помогли мне, а теперь я хочу помочь вам».
По телефону Борис Эрленович напомнил отцу об их первой встрече — в 1983 году отец уезжал в эмиграцию, приходило попрощаться много народу, среди них был молодой Борис Гольдман, который ценил классическую русскую литературу, восхищался «Тремя минутами молчания» и пришёл к отцу, чтобы он подписал ему книгу на память. Это он и называл «помощью отца».
Он пригласил отца в Москву, оплатил ему пребывание в городе, помог издать четырёхтомное собрание его сочинений (первое и последнее прижизненное), а потом устроил презентацию по случаю выхода четырёхтомника».
Судьба издателя оказалась трагической:
«… в день похорон отца на него было совершено первое покушение, во время которого оторвало ногу его водителю. Но Борис был в это время на похоронах, рядом со мной, помогая мне не упасть в обморок, и всё приговаривал: «Это Владимов меня спас!»
А второго покушения, через полгода после смерти отца, Борис Эрленович уже не пережил. Царствие ему небесное!»
Полтора десятилетия Георгий Владимов провел в вынужденной эмиграции; редактировал журнал «Грани», писал роман «Генерал и его армия», выступал как публицист в разных изданиях. Мечтал о возвращении на родину. И он вернулся. Его произведения изданы в России, читающая (если таковая осталась) публика их знает и ценит.
Прах скончавшегося на чужбине Владимова стараниями все того же Бориса Гольдмана перевезли в Россию. Вечный покой нашел Георгий Николаевич в дорогом его сердцу Переделкине, на старом писательском кладбище, рядом с могилой своего друга, фронтовика Григория Поженяна.
Юрий КРОХИН
