Автор: Юрий Милорава – русский поэт с немалым советским стажем работы в литературе. Фамилия поэта, как слышат не лишённые слуха читатели, свидетельствует о его грузинском происхождении. А подтверждает происхождение место рождения и жительства до 1990 года – город Тбилиси, где Юра закончил французский факультет института иностранных языков.
А теперь, видимо, я должен объяснить, почему я так запросто называю представляемого автора Юрой? Объясняю. Познакомился я с ним давным-давно, во второй половине восьмидесятых годов, в небольшом кузбасском городе Ленинске-Кузнецком, где проходила всесоюзная встреча поэтов, пишущих верлибры. Длилась встреча несколько дней и внешне, например, по количеству выпитого вина и заведённых знакомств, напоминала хорошо организованные столичные съезды и совещания молодых писателей. Хотя участвовали во встрече не только молодые.
Кому принадлежала идея провести встречу советских верлибристов во глубине сибирских руд – сказать не могу. И не в силу слабости памяти. Много лет у меня была версия на этот счёт, но года три назад её опровергла одна ленинск-кузнецкая сочинительница стихотворений и выдала свою версию. Воздержусь от озвучивания версий. Скажу только то, что мне известно абсолютно достоверно: оплачивало командировочные по полной советской программе (проезд, проживание, питание) главное в то время угольное предприятие города – объединение «Ленинскуголь». Что совершенно очевидно свидетельствует в пользу советского предприятия, не поскупившегося понести абсолютно нецелевые расходы на проведение довольно масштабного и массового литературного мероприятия.
О массовости и масштабности говорит такой факт: в Ленинск-Кузнецкий приехали верлибристы со всего СССР. Понятно, что больше всего было москвичей и ленинградцев. На третьем место, естественно, оказались мы, жители Кузбасса. Были и дальневосточники, и уральцы, и жители союзных республик, среди которых тбилисец Юра Милорава оказался не единственным.
А главными светилами верлибристского мероприятия стали Владимир Бурич и Вячеслав Куприянов – теоретики и практики свободного стиха. Хотя Куприянов и тогда, и сегодня писал и пишет рифмованные стихи. Про Бурича не знаю – были ли у него когда-нибудь стихи с рифмами или он писал только верлибры. Но известно немало фактов из его жизни. Вот один, о котором я знаю едва ли не со школьных лет.
В Советском Союзе много лет жил турецкий поэт, коммунист Назым Хикмет, которого наша страна спасала от преследований турецкого режима. Вполне естественно, что Хикмет стал участником советского литературного процесса. И в какой-то момент разглядел талант молодого в то время Владимира Бурича. Не просто разглядел, но и напутствовал его. После этого Буричу повезло оказаться свидетелем разговора Хикмета с советским поэтом Николаем Глазковым и записать его. Вот фрагмент того разговора.
«Глазков: Стихи без рифмы напоминают мне женщину без волос. Хикмет: А представь себе, брат, женщину, у которой везде будут волосы. Глазков: Это верно…». То есть Хикмет объяснил и в какой-то мере оправдал свободный стих (именно так переводятся на русский язык два французских слова vers libre), а Глазков с ним согласился. Хотя лично меня, например, женщина без волос не привела бы в ужас, если во всём остальном она была бы женщиной.
Ну, и к вину, раз уж упомянул о нём. Время-то было жутковатое: горбачёвская антиалкогольная дурость, обернувшаяся в девяностые ельцинским разгулом алкоголизма… Но, видимо, господь смилостивился над бедными верлибристами и вином не обделил. Страдали только любители того, что покрепче. Не обделил господь и не самыми обязательными знакомствами. Как говорил один советский классик: качество литературного мероприятия определяется количеством задействованных в нём представительниц прекрасного пола, желательно пишущих стихи, когда поэтам не хватает поэтесс – это хуже, чем недопить, лучше уж совсем не выпить. Нам в те дни хватило всего. Однако на этом заткну не очень обязательный в данном тексте фонтан иронии. И вернусь к сути.
А суть в том, что Юра с самого раннего детства – книгочей. И поэтому был просто обречён когда-то, скорее всего, тоже в детстве, начать собственные сочинительские эксперименты. Что, собственно, и подтверждается его автобиографической заметкой, из которой приведу небольшой фрагмент. «У деда была большая, прекрасная библиотека, я начал читать с 4 лет, читал, пока строчки не становились зелеными из-за напряжения глаз. Меня интересовала поэзия и история. Прочитал собрания сочинений Блока, Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Шишкова, Стендаля. Стихи начал писать с 14 лет. Столкнулся в школе с прежде неизвестным мне творчеством Маяковского: в учебнике увидел большой отрывок из поэмы «Октябрь», который меня буквально потряс, на другой день отправился в библиотеку и прочитал шесть томов Маяковского, не отрываясь. Впоследствии на меня также оказало большое влияние творчество американского поэта Карла Сэндберга, но особенным откровением стала поэзия Геннадия Айги, которая изменила всю мою жизнь. С ним я дружил, начиная с 1990 года и до его ухода из жизни в феврале 2006 года».
И небольшой фрагмент уже из вполне взрослого и, можно сказать, приключенческого, периода жизни Юрия Милоравы. В 1990 году он уехал из Тбилиси в Калугу. Через год переехал в Москву. 2006 из-за отсутствия работы рискнул уехать в США. Жил в Чикаго 10 лет. Потом вернулся в Москву. Три года назад переехал в Израиль. Раз в год бывает с женой в Москве.
И несколько фактов из сугубо творческой биографии. С 1980 года стихи Юры публикуются в литературных журналах, альманахах, антологиях, коллективных сборниках, газетах. До 1988 – рифмованные, с 1990 только верлибры. Многие из них переведены на немецкий, английский, сербский, украинский, румынский языки. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе «За вклад в развитие российского верлибра». Автор поэтических книг «Взамен» (1996), «Прялка-ангел» (2003), «Овехо» (2017).
Биография выглядит вполне солидно. В принципе, когда тебе 72 года, она и должна выглядеть примерно так. Это говорю я – тоже семидесятидвухлетний русский поэт. Только несколько иного национального происхождения. Что, собственно, не имеет почти никакого значения. Кроме единственного: оба мы – из Советского Союза.
Иосиф Куралов
*** рассвет как крылья вступают из двери улья ноты звуки нити а труд песчинка тонет в песке фигура на фоне издали лишь след рук и есть еще на этом ливень ранний и поздний но капля плашмя роза промокла бездомно *** за хлёсткой болью несомы устами тайно будни тревожат не ходят стоят останавливают невозможное исходит из нас вереницами путь торный завязь в шепоте ткани сущей *** у темноты вдаль углы но остаётся риск целя в нас порой более чем то что сердца болея покоем спешат покрывая на шум друг к другу шатер быстрый *** льет лазурное т.е. голубое от брызг ком не дождевой заросли капель чаща лесная она дрожью ходом волны в дар в подол моря легла *** поле безлюдность сбылось но меньше рама земная под ним подводит черту многолико колея *** более жалость к тому не из земли что настигнутые растения острые опаздывающие шипы тянет отдаляя приезд же - не над вниз гибче скоро неподвижное то терпкий скол то срез мост потоки *** треск звук-ссадина это начало холода в тусклую ветвь а в основе он сухой остов выпестованный остывающий где тот различим венец трава лист *** а то что не почва - причал утонувший причал смогли иссякли шаги к тебе долго его касались *** просвет кажется тон потоков лучей световых излучин удел его брызжет а углы закоулками шествий крадя и пряча как крик просто упорство захват *** сама любуясь устала подобно как замечают едва сложней и те же - она - чем белое *** со дна поднимаясь вспять явится в былом парящий свет *** быстро в спор двоякое угроз привычно уменьшив слов горнило улов их вмещает лицо *** знакомо движенье души о эта уловка деревья и хор их зеленью пересечены выпад не взгляда закрытое дрожащее веко метка себя *** ещё и ветер как замкнутое звено в темноте воля теней черно отсек мрак планка сердцевин ночь *** гроз крепь крепких на сад мёд лоск лак по стеклу и глубь над удушьем *** упрочилась неразборчива подпись живая всё исчезнет нечётко так но мрамор-воля-нес в соборе диаграмму чересполосиц чрез потусторонний звук *** звон там взвился быстр еле видный холм пустой пыли тщетный шелк
