Автор: Наш читатель, пожалуй, и не знаком с Дмитрием Пименовым. Между тем современных прозаиков/поэтов знать всё-таки следует, как сложна бы и изменчива ни была их судьба в идейной плоскости.
Вам не попадутся его книги в ближайшем супермаркете, и это — лучшая аттестация. В магазинах продаются только мёртвые книги, безразличные к вам (но не к вашим деньгам). Проза Пименова — другая, не по вашему желанию и законам ценников возникающая. Как накинется — так и не отпустит, преследовать будет даже в общественном транспорте (особенно в транспорте)… Например, рассказик «Китаянка» (с отсылкой к фильму Годара и рефреном «гвоздь длинною в жизнь» — там двойной агент прибивает руку собеседника-революционера гвоздём к полу и уходит, дальнейшее и предыдущее, вообще всё в рассказе — внутренний монолог прибитого).
Дома Пименов тоже не держит своих книг, истинный сапожник выходит к гостям босиком…
В 2001-м, когда мы познакомились, я просил «что-нибудь почитать» взамен своего второго сборника стихов «Револ материал поэмы Дом». «Всё в интернете», — ответил он уже тогда, небрежно. И был прав! Прав поныне — ЛивЛиб, Литрес (которых тогда и в проекте не было)… Маленькую, белую, с проклеенным корешком книжку его малой прозы «Вело» из анархической серии (чтобы ощутить страницы ощупью, а буквы созерцать в общественном транспорте) можно сыскать разве что в «Фаланстере», в самой дальней комнате.
Книг нет, а писатель — есть. В этом его феномен.
Не даром и Википедия первое, что говорит о нём — «художник-акционист». Но это, скорее, потому что дружил с Александром Бренером, был соавтором текстов-манифестов и некоторых акций. Однако взвесим парадокс: оба в 90-х творили на улицах Москвы чёрте-что, оба писали и пишут поныне, но Пименов — писатель, а Бренер — художник. Самая известная акция Пименова, но уже с Анатолием Осмоловским, «Баррикада» — когда они в ознаменование 30-летия Парижской весны перекрыли в мае 1998-го улицу Герцена у Романова переулка/улицы Грановского, разбрасывали листовки «Запрещать запрещено», «Вся власть — воображению», привлекли на свою сторону немало студентов МГУ и РГГУ…
Вот он на фото на той баррикаде, с микрофоном мегафона. В те годы язык его прозы сам по себе был сильнейшим раскрепостителем — и я не избежал его влияния в вопросах пунктуации и «поточного метода», хотя позже обнаружил аналоги такого письма у Буковски в рассказах… Но Пименов был сильнее Хэнка в хаотизации письменной речи, освобождении мысли в ней от оков традиций и страхов быть не понятой, не прочитанной.
В прозе он был такой же революционер, как на улице. Из-за взятия на себя ответственности за взрыв в 1999-м в торговом центре под Манежной площадью и пристального внимания ФСБ, Пименову пришлось скрываться в Чехии около года… Писать он не переставал и там.
Путь от ультра-революционности анархического толка (а потом и маоизма) к консерватизму и православию занял у писателя примерно двадцать лет — но это для нас с вами внешняя канва. Интересно это всё в связи с тем, что он «продолжает продолжать» уже… в форме сонета, что и заслуживает внимания-удивления.
Помнится, Дмитрий Александрович Пригов утверждал, что душа автора живёт в любом, даже самом малом его произведении — акции, самоактуализации… Попробуем же всё, что я наговорил выше, отыскать в этом новом для поэта опыте.
Д.Ч.
*** Задумчивая песня старика, Что в небе облако трепещет, Как белая на голубом река, Рисует рыбок и ими плещет. Ноша мелодии так нелегка, На суд приводит голос вещий, Где прокурорами встают века И адвокатам надо быть порезче. Но велика награда в телесах Тех, что трястись в такт буквам будут, Нырнут купаться в смехе и слезах, А вынырнут навстречу жизни чуду: Заносчивой кричалке молодых Туман поэзии даёт под дых. *** А я щас шершень в летнем домике, Тут книги, мёда нету, нет совсем, И в искристом радужном ромбике Здесь в углу горит огонь Мэриэм. Мэриэм - это счастье в кролике, Который гордо крикнул: "Вот вас съем!" Не спешите проснуться в тортике. Азъ есьм, на мне нападающий шлем! Авторской волей гну вольную пешки Судьбу без сласти, жизнь в буквах мифа, Злую как тариф смерти от тифа. Смысл в личностях густо першит... Легковую слоняя ритма прозу, Мы учудим мозговую розу. *** Зизи-зизи это не гром и не молния, Как могло показаться. Зизи-зизи, что-то чудесное помню я, Она, оно, он - такая цаца! Образец чего-то совсем покорного, Эталон; за него не браться! Зизи-зизи дитя совсем неполного Клавиш неба пустых клацаний... Кто объяснил Зизи-зизи угарный чад, Тут же не печка, не любовь и не ад. Лепетом лис умудряется лень леса. Иксом искомым скомкает кость кекса, Ищущий щепку щупает ткань бревна, Зизи-зизи, Зизи-зизи себе не равна. *** Дорога в рай долгий, сладкий, Выстлана слонами зла. Они липкие, гадкие, Их сложность пути привезла. Но есть повороты гладкие, В них таинственность числа, В них решения краткие, Как по воде удар весла. Там, где всё будет тем, что бытиё, Невозможно свернуть в не-логику, Мыслям заказать бритьё. Главное не спрятаться в символику. Лепестками тысячи глаз квадратика Получается адова математика. *** Питие встретит закуску в лучах, В огурцах освящением соли Будет стоять чеснок, как страж, Скроются в ад на время боли. На дне бутылки – день тоскливый, страх, А еда полна весёлой воли. От темени, шатанию уча, Спускается до пяток раздолье. Поэтом поэтому потом пли! Либо Божью более бульбульбуль Огонёк на губах и корабли. Греют волосы мозг – в камине стул. Тёплой водичкой, внутри холодна Водка в чашке, водка в рюмке без дна. *** Тот, кто ригоризм поставил в угол, Не понимая смысла слова до конца, Тому не съесть морали леденца И не связать верёвки разума туго. Вовсю бес будет тараторить ругань. Вавилонская блудница – дочь слепца, Сестра разнообразия, плоть чтеца Расставит шахматы шагом-испугом. Ведь если не расклеивать страниц, То не узнаешь то, что не узнаешь, Не пропадёшь в значениях глазниц, Но всё собой ты говоришь, как лаешь, Ты этику с эстетикой пригласил в игру. Ад и рай превратил в котлеты на пару. *** Покуда рыба плавает как дух, Разгрызая глупый скелет моря, Садятся умные очки на неба пух, Задыхаясь, быстро тараторя. Но вечности огонь в воде протух... И, все мудрости весны оспоря, Времени ток стоит, к пространству глух, На плеши Бога щель мечты позоря. А как же редкие провалы бытия? Куда им прыгать по волнам игры? Не поздно ль лить вулканы пития? Всё точно-точно, ночь - царь горы, Рептилия смеётся в уши океану, Нашла поместье своему стакану. *** Тогда, когда свирепая заря Идёт под небом, семеня листву, Её в пластмассу превращая зря, Зрит метаморфозу красок ноября. Вот в то время солнца луч, горя, Мяукает по минимуму частоту, Для связи применяя грозный ряв, А песенный слог врубает бряк. Но медленный полог бытия По логике там, где Тот и я В месте невинного пития. В желе жёсткого опьянения Властвуют злые сомнения Химией той, что ни он, ни я. *** Тут солнце. Солнце! Солнце-паучок. Зелёным соком сломан иероглиф, В алфавите буквы взмокли ффф... Играет небосвод в чёт-нечёт. Луна затянет в ночь воротничок, А месяц всем покажет роглик, Ах, если бы мы немножко могли б Унять тоску, которая как воск течёт. Но пусть вытекает вся она в бокал Шумней, чем шум разопрёт бока, Вовсю лепечет плеск пустой воды. Отсель грозить мы будем елью, Нам лиловость будет поводырь, Бесцельность покрывая целью...
