Автор: Сорвись все звезды с небосвода,
Исчезни местность,
Все ж не оставлена свобода,
Чья дочь – словесность.
Она, пока есть в горле влага,
Не без приюта.
Скрипи, перо. Черней, бумага.
Лети, минута.
Иосиф Бродский, «Пьяцца Маттеи»
Есть у меня такое странное чувство, что был знаком с Иосифом Бродским. Ну то есть знал его достаточно хорошо как поэта и человека. Недоверчивые могут усмехаться, крутить пальцем у виска. Дескать, старина сбрендил, ударился в мистику, возомнил невесть что. Однако ни мистики, ни мании величия, — все объясняется просто. И потому пишу о нем не академически, без претензий на лингвистический или иной анализ, с обилием цитат тех, кто действительно знал Бродского…
Никакого знакомства с поэтом, конечно, на самом деле не было. В середине 60-х годов прошлого века, в годы студенческой юности кто-то вручил мне стопку машинописных листов со стихами. К стихам была приложена ставшая моментально широко известной запись ленинградского судебного процесса, сделанная Фридой Вигдоровой. На взятой у приятеля машинке перепечатывал двумя пальцами заворожившие меня тексты и протокол позорного судилища. До дрожи сердечной потрясло достоинство, с каким держался поэт среди агрессивных невежд…
Эти ранние вещи Иосифа Бродского – «Пилигримы», «Рождественский романс», «Прощай…», «Одиночество», «Стихи под эпиграфом («Каждый пред Богом наг…»)», «Приходит март. Я сызнова служу…» и другие сразу запомнились, прочно улеглись в сознание, и при каждом удобном случае читал их вслух или бормотал себе под нос…
Бродский мгновенно стал, говоря пушкинскими словами, беззаконной кометой в кругу расчисленных светил.
Даже при том довольно скудном представлении о поэзии, что имел тогда (в основном, в рамках убогой школьной программы), возникло несомненное ощущение: появился новый, очень крупный поэт, и этот поэт – мой. Так Иосиф Бродский навсегда вошел в мой мир.
В 1972 году разнеслась весть о том, что Бродский покинул Россию. И до 1987, когда ему была присуждена Нобелевская премия по литературе, я практически ничего не знал о нем. Заговор молчания о нашем великом соотечественнике был прерван в 1987 году: «Новый мир» опубликовал внушительную подборку стихов Бродского. Это были блистательные «Письма римскому другу», «Одиссей Телемаку», «Письма династии Минь», «Новый Жюль Верн», «Ниоткуда с любовью…», «Осенний вечер в скромном городке». Тогда стало совершенно очевидно, старт какого поэта не просто проморгали, а всячески стремились затормозить, замолчать литчиновники, ничтожные прокофьевы, воеводины и прочие.
Любопытно, что сам Иосиф Бродский довольно иронично описывал нобелевские торжества: «Мероприятие в Стокгольме носило несколько голливудски-опереточный характер: фраки, ордена и медали (неизвестно в каких войнах и за какие подвиги выданные), торжественные процессии, танцующие орды студентов в фуражках ихних корпораций, хоровое пенье…От всего этого чувствуешь себя лгуном, жуликом, узурпатором, подлой неискренней скотиной. С другой стороны, для человека, родившегося в Петербурге, обедать со шведским королем в его дворце – переживание в известной мере пикантное…»
Получив известие о присуждении премии, обедавший с Джоном ле Карре в китайском ресторане в Лондоне Бродский произнес характерную фразу: «Итак, начинается год трепотни…» Что это, — поза, кокетство или врожденная нелюбовь к пафосу?
Не сомневаюсь, Иосиф Бродский, вполне осознававший свое значение и место в поэзии, ощущал: осуществились его мечты, подтвердилась уверенность в своем даре. А как счастливы были доброжелательные коллеги из тех, кто понимал и ценил творчество Бродского!
— Я /…/ всегда знала, — сказала Белла Ахмадулина, — что Нобелевскую премию Бродский получит, я только думала, что я не доживу до этого. Если мы будем считать это таким самым высоким признанием, то я восприняла это как какой-то личный триумф, потому что это совпадало с моей нежностью, с моим отношением к Бродскому, с тем, как я его понимаю. Так возликовать! Как будто это моя личная удача!
Очень эмоционально выразила свои впечатления Наталья Горбаневская:
Я так рада, так счастлива, что не нахожу слов, чтобы передать эту радость. Рада за Иосифа, рада за всех нас — его друзей, его читателей, соотечественников и современников… рада за всю славянскую поэзию, которая в течение всего лишь восьми последних лет дала миру трех лауреатов Нобелевской премии – Чеслава Милоша, Ярослава Сейферта и вот теперь Иосифа Бродского. Сострадаю злобствующим и завистливым, развожу руками над замалчивающими.
…Но этот триумф еще и не маячил на горизонте, когда молодой поэт в 1961 году познакомился с Анной Андреевной Ахматовой. «Он тогда мало знал стихи Ахматовой, а к тому, что знал, был равнодушен, — писал Лев Лосев в книге «Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии». — Он в это время жил под впечатлением первого знакомства с поэзией Цветаевой. В тот августовский день он просто согласился прокатиться с другом за город. Визит оказался интереснее, чем он ожидал, он съездил в Комарово еще раз или два и, как он говорит, «в один прекрасный день, возвращаясь от Ахматовой в набитой битком электричке, я вдруг понял – знаете, вдруг как бы спадает завеса—с кем или, вернее, с чем я имею дело».
Но вот что надо отметить. Иосиф Бродский, прошедший интеллектуальную и нравственную школу Ахматовой, не раз и определенно утверждал: крупнейший поэт ХХ века – Марина Цветаева.
Ирма Кудрова в предисловии к сборнику «Бродский о Цветаевой» вспоминала:
«Осенью 1992 года я была участницей международной научной конференции, организованной к столетию со дня рождения Марины Цветаевой. Бродский выступил там последним – и произвел фурор… Речь зашла об оценке таланта Марины Цветаевой на фоне и в сравнении с ее известнейшими современниками. И тут Бродский высказался так категорично, как он никогда не формулировал свою позицию в печати. Он назвал Цветаеву самым крупным поэтом ХХ столетия. «Крупнее Цветаевой в нашем столетии нет поэта». Тот же постулат он обосновывал в диалогах с Соломоном Волковым.
Можно, вероятно, согласиться с догадкой, которую высказала Наталья Горбаневская: «Я думаю, он из чистого чувства противоречия любит Цветаеву, слишком боясь клейма „ученик Ахматовой». Я все-таки думаю, что Иосиф не отдает должное Ахматовой — при всем, что он говорит о ней. Ведь Ахматова учила не чистой поэтике, а обращению с поэтикой, обращению с поэзией. Я думаю, что долг нашего поколения перед Ахматовой еще не оплачен. Иосиф рвется из-под этого, как ему кажется, камня, который на нем лежит, —»ахматовские сироты”…
Что же, остается предположить, что Бродский недооценивал Ахматову-поэта? Разумеется, нет. В Нобелевской лекции он упомянул своих великих предшественников: Осипа Мандельштама, Марину Цветаеву, Роберта Фроста, Анну Ахматову, Уистена Одена. «В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой – но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности. Ибо быть лучше них на бумаге невозможно; невозможно быть лучше них и в жизни…»
Анна Андреевна, думаю, раньше многих оценила дарование молодого поэта. Известно, сколько усилий приложила она, чтобы вызволить Бродского из норенской ссылки. Учила ли она «нашего рыжего» чему-то в области стихосложения? Похоже, нет. Скорее, воспринимала как равного, говоря: мы с вами знаем все русские рифмы…
«…У Бродского в это время уже формировался индивидуальный стиль не только не похожий, но во многом полярно противоположный основному вектору ахматовского творчества – суггестивности, поэтике недосказанного, намеренной скромности поэтического языка, — писал в цитированной выше книге Лев Лосев. — Бродский это вполне сознавал и позднее объяснял: «Мы не за похвалой к ней шли, не за литературным признанием или там за одобрением наших опусов. <…> Мы шли к ней, потому что она наши души приводила в движение, потому что в ее присутствии ты как бы отказывался от себя, от того душевного, духовного – да не знаю уж как это там называется – уровня, на котором находился, – от „языка“, которым ты говорил с действительностью, в пользу „языка“, которым пользовалась она. Конечно же мы толковали о литературе, конечно же мы сплетничали, конечно же мы бегали за водкой, слушали Моцарта и смеялись над правительством. Но, оглядываясь назад, я слышу и вижу не это; в моем сознании всплывает одна строчка из того самого „Шиповника“: „Ты не знаешь, что тебе простили…“ Она, эта строчка, не столько вырывается „из“, сколько отрывается „от“ контекста, потому что это сказано именно голосом души – ибо прощающий всегда больше самой обиды и того, кто обиду причиняет. Ибо строка эта, адресованная человеку, на самом деле адресована всему миру, она – ответ души на существование. Примерно этому – а не навыкам стихосложения – мы у нее и учились».
Учился, если можно так сказать, Бродский у многих, у лучших представителей русской поэзии. Лев Лосев утверждал, что значительное влияние на формирование Бродского-поэта оказал Борис Слуцкий, с которым он встречался в Москве. Нет сомнений, что воздействовало на поэтическое становление Бродского творчество Осипа Мандельштама. (В свое время я написал довольно-таки наивное эссе «Взмах маятника» — о родстве поэзии Бродского и Мандельштама, на которое одобрительно откликнулся Станислав Рассадин. См. 2-й Мандельштамовский сборник «Сохрани мою речь»). Анна Ахматова не случайно видела в юном Бродском черты своего друга и соратника Осипа Мандельштама.
Бродский поэтически взрослел, если можно так сказать, стремительно. Впитывал открытия русской поэзии – Державина, Батюшкова, Дмитриева, Баратынского, Пушкина. Утверждал определенно: «Крылов – гениальный поэт, обладающий звуком, который можно сравнить с державинским».
Воспринимал что-то из того, что делали в поэзии его друзья-современники — Евгений Рейн (которого он называл в числе учителей), Владимир Уфлянд и др. Но собственный голос, собственное восприятие мира были столь сильны, что никакие влияния не могли их затмить. Прав, конечно, был Рейн, заметивший, что Бродский привил англоязычную ветвь к древу русской поэзии. Можно, однако, заметить, что и в англоамериканскую поэзию поэт привнес русскую просодию. Но это было позже. Мировая культура сформировала духовный мир и эстетические представления нашего великого современника.
Первым и особенно значимым для Бродского в эмиграции стало знакомство с английским поэтом Уистеном Х. Оденом, который перевел несколько стихотворений молодого русского поэта и написал предисловие к готовящемуся к изданию сборнику избранного. «Оден сыграл роль повивальной бабки на пути Иосифа из чрева матушки России в Новый Свет», — заметил один из друзей Бродского.
Карл Проффер, славист, основатель издательства «Ардис», деятельно устраивал судьбу Бродского, вводил его в круг видных представителей англоамериканской литературы. С его помощью (и без нее) Бродский творчески – а иной раз и дружески – сошелся с такими людьми, как Марк Стрэнд, Джордж Клайн, Дерек Уолкотт, Стивен Спендер, Роберт Лоуэлл, Шеймас Хини и др. Эти имена, к сожалению, мало что говорят нынешнему российскому читателю, между тем, как в их числе – два нобелиата…
Поэт мужественно осваивал непривычный мир, и трудоемкое преподавание литературы в разных колледжах, чем Бродский занимался до последнего дня, способствовало его скорейшей адаптации в атмосфере чужого языка и чужой культуры.
Его весьма своеобразная манера преподавания была непривычной для американских студентов. Бродский, не имевший законченного среднего образования (степень PhD, т.е. доктора философии, по остроумному замечанию Питера Вирека, получил в гулагском университете), был феноменально эрудирован, глубоко знал и трактовал произведения мировой литературы, в первую очередь античных авторов – Вергилия, Горация, Овидия, Проперция. О русской словесности и говорить нечего. Даже полузабытого Тредьяковского знал и чтил. И современников – Цветаеву, Заболоцкого, Мандельштама. О Семене Липкине говорил: замечательный поэт, никакой вторичности. Среди прозаиков выделял Андрея Платонова, дав блестящий анализ его творчества в послесловии к «Котловану»…
***
Как бы хотелось оказаться среди тех молодых американцев, которым посчастливилось слушать лекции Бродского, участвовать в его семинарах! Как хотелось бы побеседовать с поэтом! Как знать, может, получились бы диалоги не хуже, чем у Соломона Волкова. Не случилось…
Некоей заменой, иллюзорной, конечно, стали исследования, статьи и воспоминания тех, кто так или иначе общался с Бродским. В свое время знакомый физик, большой приверженец изящной словесности, дал почитать книжку Людмилы Штерн «Ося, Иосиф, Joseph». Написанные не без литературного блеска воспоминания человека, на протяжении десятилетий близко знавшего поэта, подкупали точностью наблюдений, глубиной оценок и искренностью, ибо автор не ставила приятеля юности на пьедестал, но сумела оценить масштаб личности и дара будущего Нобелевского лауреата. Портрет получился очень человечный и убедительный.
Нельзя пройти и мимо трудов нашей соотечественницы, профессора Кильского университета Валентины Полухиной, добросовестного и скрупулезного биографа Иосифа Бродского. В 2008 году питерский журнал «Звезда» выпустил ее книгу «Иосиф Бродский. Жизнь, труды, эпоха». Эта хроника, помимо обстоятельной информации о поэтической работе И. Б., содержит интереснейшие мемуарные свидетельства, воссоздает атмосферу времени, в котором выпало жить великому поэту. Та же Валентина Полухина создала еще одну бродскую энциклопедию – два тома «Иосиф Бродский глазами современников», включающих интервью тех, кто общался с Бродским в разные периоды его жизни.
Особую радость – узнавания, постижения – доставила мне книжка Эллендеи Проффер Тисли «Бродский среди нас» в великолепном переводе Виктора Голышева. Известная американская славистка, жена и соратник основателя издательства Ардис Карла Проффера, познакомилась с Иосифом Бродским когда-то в Ленинграде, и с тех пор она и ее муж оставались его верными друзьями, пожалуй, даже до некоторой степени опекунами. Отчетливо сознавая, что за персона Иосиф Бродский, она видела как его достоинства, так и недостатки, когда писала: «Иосиф Бродский был самым лучшим из людей и самым худшим. Он не был образцом справедливости и терпимости. Он мог быть таким милым, что через день начинаешь о нем скучать; мог быть таким высокомерным и противным, что хотелось, чтобы под ним разверзлась клоака и унесла его. Он был личностью».
В 1983 году издательство «Ардис» выпустило сборник «Новые стансы к Августе» с пометкой на титульном листе «Стихи к М.Б. 1962-1982». В нем собраны стихотворения, адресованные и посвященные Марине Басмановой. Любовная лирика Бродского покоряет неотразимо: начнешь цитировать – и не остановишься. Приведу только одно короткое стихотворение. Или, как говорил Бродский, стишок.
Пролитую слезу из будущего привезу, вставлю ее в колечко. Будешь гулять одна, надевай его на безымянный, конечно. Ах, у других мужья, перстеньки из рыжья, серьги из перламутра. А у меня — слеза, жидкая бирюза, просыхает под утро. Носи перстенек, пока виден издалека; потом другой подберется. А надоест хранить, будет что уронить ночью на дно колодца.
…Большой удачей, невероятным везением стала для меня подписка на четырехтомное собрание сочинений Иосифа Бродского в 1992 году, составленное и подготовленное Геннадием Комаровым; в ту пору наиболее полным сводом произведений Бродского. Позднее выходили другие издания, более точные, роскошно оформленные. Но то, первое, особенно дорого.
…В конце января 1996 года грянула ужасная весть: умер Иосиф Бродский. Реакция последовала незамедлительно – и притом даже высочайшая. Борис Ельцин направил соболезнования Марии Бродской. В похоронном заведении в Greenwich Village «отдал долг великому поэту» Виктор Черномырдин. Отечественные СМИ посвятили покойному многочисленные публикации.
«Говорить с ним было счастьем, — писали «Известия», — но счастьем трудным, — он оперировал тысячелетиями и культурой веков и стран…Он умел слушать: спорил, если не соглашался, но не возил носом по столу, даже если вы несли ересь. Он был нормальным – никогда не вставал на котурны, замечательным, веселым человеком…»
Свою статью памяти поэта Константин Кедров озаглавил: «Умер Иосиф Бродский. Завершилась эпоха». Так и случилось: кончилась эпоха Бродского, и так это восприняли российские поэты, по крайней мере, наиболее здравые и дальновидные. На газетной полосе «Московского комсомольца» — портрет поэта, подборка его стихов, слова прощания. «У меня его смерть вызывает ощущение очень личной утраты» (Владимир Соколов). «По крайней мере, два тома его несравненных стихов, не говоря обо всем остальном, в итоге подарил нам отъезд Иосифа Бродского в 1972 году. А ему самому – 23 года истинной жизни» (Сергей Мнацаканян). «Опубликованные в прошлом году «Новым миром» «Полторы комнаты», по-моему, — лучшее, что было в прозе за последнюю четверть века. А таких шедевров у него целая книга» (Владимир Корнилов).
«Независимая газета» дала подборку откликов под общим заголовком -«Невозвращенец». (Не помню, чтобы кто-нибудь возмутился неуместностью подобного определения). Близкий друг и биограф Бродского Лев Лосев писал: «Его любимой формой обращения к собеседнику было – солнышко. Но это он сам был солнышком, а мы все светились только отражением его света. Жизнь потемнела – солнышко русской поэзии закатилось».
***
В юности особенно восторженно воспринимал раннюю поэзию Бродского. И до сих пор люблю перечитывать такие стихотворения, как «От окраины к центру»:
Вот я вновь посетил Эту местность любви, полуостров заводов, Парадиз мастерских и аркадию фабрик, Рай речных пароходов, Я опять прошептал: Вот я снова в младенческих ларах. Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок… Добрый день. Ну и встреча у нас. До чего ты бесплотна: Рядом новый закат Гонит вдаль огневые полотна. До чего ты бедна. Сколько лет, А промчались напрасно. Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна.
Или «Стансы городу»:
Да не будет дано Умереть мне вдали от тебя, В голубиных горах, Кривоногому мальчику вторя. Да не будет дано И тебе, облака торопя, В темноте увидать мои слезы и жалкое горе. Пусть меня отпоет Хор воды и небес, и гранит Пусть обнимет меня, пусть поглотит, Сей шаг вспоминая, Пусть меня отпоет, Пусть меня, беглеца, осенит Белой ночью твоя Неподвижная слава земная. Все умолкнет вокруг. Только черный буксир закричит Посредине реки, Исступленно борясь с темнотою, И летящая ночь Эту бедную жизнь обручит С красотою твоей И с посмертной моей правотою.
Конечно, и в этих строчках легко угадывается будущий зрелый Бродский. Та неслыханная его свобода, о которой в один голос говорили все, кто следил за его творчеством, прочитывается уже в ранних произведениях. А дальше, в середине 70-х, поэт стал, как он выразился, «понемножку разваливать стих», то есть оставил в прошлом традиционные размеры и все больше усваивал дольник, делавший его поэтическую манеру столь своеобразной, неповторимой и неотразимо привлекательной, все расширяя и обогащая лексическую палитру.
В 75-м году Бродский создает очередные шедевры: «Колыбельную Трескового мыса», «Мексиканский дивертисмент», «Осенний крик ястреба» (Эту вещь Яков Гордин охарактеризовал как историю птицы-души). По сути — небольшие поэмы со свойственным поэтике Бродского инструментарием — анжамбеманами, аллитерациями и ассонансами. (Здесь уместно вспомнить мнение Ахматовой о таком приеме, как анжамбеман, — переносе логического содержания строки в начало строки следующей. Георгий Адамович заметил, что Цветаева злоупотребляла этим приемом, на что Анна Андреевна ответила: «Да, это можно сделать раз, два, но ведь у нее это повсюду, и прием этот теряет всю свою силу». Не стану гадать, усвоил ли Бродский данный урок Цветаевой — или это было органической особенностью его поэтической речи…) Цитировать кусками «Колыбельную трескового мыса», как, впрочем, и другие стихотворения Бродского, не стоило бы — надо приводить целиком, иначе сложнее проследить мысль поэта. А мысль – о главном, что занимало Бродского, — о Времени и о смерти. Однако попробую.
Время больше пространства. Пространство – вещь. Время же, в сущности, мысль о вещи. Жизнь – форма времени. Карп и лещ – Сгустки его. И товар похлеще – Сгустки. Включая волну и твердь Суши. Включая смерть. Иногда в том хаосе, в свалке дней, Возникает звук, раздается слово. То ли «Любить», то ли просто «эй». Но пока разобрать успеваю, снова Все сменяется рябью слепых полос, Как от твоих волос.
В январе 96-го, за несколько дней до смерти, Бродский написал последнее стихотворение – «Август»:
Маленькие города, где вам не скажут правду. Да и зачем вам она, ведь всё равно — вчера. Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту, известному только поезду. Где-то гудит пчела. Сделав себе карьеру из перепутья, витязь сам теперь светофор; плюс, впереди — река, и разница между зеркалом, в которое вы глядитесь, и теми, кто вас не помнит, тоже невелика. Запертые в жару, ставни увиты сплетнею или просто плющом, чтоб не попасть впросак. Загорелый подросток, выбежавший в переднюю, у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах. Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит в форму вокзальной площади, со статуей и т. п., где взгляд, в котором читается «Будь ты проклят», прямо пропорционален отсутствующей толпе.
Замечательный эссеист Петр Вайль, немало и проникновенно написавший о Бродском, замечает:
«До января 96-го в русской поэзии был только один «Август» — пастернаковский. Цветаева и Мандельштам занимали больше места в поэтическом обиходе Бродского, Ахматова – в жизненном. Но именно вслед Пастернаку он написал «Рождественскую звезду», вернувшись в 87-м из Стокгольма…»
Связь с Пастернаком – разве что в названии. Пастернак – о смерти:
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Бродский вроде бы не о смерти. О чем же? О жизни, что оказалась длинной. (Не такой уж и длинной, на самом деле). В которой «невозможно отстать. Обгонять – только это возможно».
Он и обогнал – свое неприветливое, жестокое время, язык современной поэзии, заговорив на своем, неповторимом, безошибочно узнаваемом…
В январе 96-го, заключает Петр Вайль, Иосиф Бродский не столько предсказал смерть, сколько попрощался с жизнью…
Юрий КРОХИН
