Автор: Я не любитель переходить на личности в публицистике. Мы, как мне кажется, в нынешнем рыхлом хлебе дискуссий не дожили до того уровня споров, когда не мыслимый предмет, понятие, категория или обобщение, а автор, с которым связывают некую тенденцию обобщений, — настолько узнаваемо клеймит и примагничивает собственной мыслью, что нужно ему адресовать филиппики. Так, печём да клюём что-то помаленьку, не нарушая «хода времён» мятежностью мысли, клейма, памфлета, обличения. Нет среди нас ни популяризатора Плеханова, ни публициста-организатора Кирова, ни теоретика Ленина, ни экс-марксиста Бердяева (который именно в Ленина стрелы метал, обосновывая свой «монастырский социализм» — мол, слабо вам, материалистам-диалектикам, построить равенство и равноправие только на «вещном», избегая «духовного» — как будто одно не является продолжением другого!).
Однако в этот раз я отойду от собственного стиля, явления трёхгодичной выдержанности. Позволю себе «адресно» удивиться неумолимой логике поколения шестидесятников, в которой отправной станцией является неприятие «большого сталинского террора» (ну, ростки абстрактного гуманизма — исторически понятно! эпифеномен послевоенной советской идиллии: мир без насилия… «вот если бы рэпрэссий не было, то и коммунизм состоялся бы!..»), но конечной станцией непременно оказывается его наисвятейшество Адмиралъ Адмираловичъ Колчакъ — величайший учёный-полярник, брэтёр и душка, фехтовальщик на французских булках, любимец дамъ и владелец дорогих дорожных сервизовъ в несесере-с (каковым его показали в показушно-пошлом, алярюс-аляповатом, для интеллигента — марганцовочном телесериале, то есть по норме — рвоту вызывающем).
Дорогой наш постоянный автор Юрий Крохин! Нет возможности добавить, как в «конференцию» любого мессенжера, в нашу беседу Варлама Шаламова, однако не сомневаюсь, что он бы воспетого вами великомученика земли советской Владимира Максимова — из эмиграции на порог бы не пустил, «с Континента», если б дожил до его возвращения. Сам не являясь ни поклонником, ни знатоком прозы Шаламова, не сомневаюсь, что он для вас — авторитет. Так давайте вспомним его знаменитое письмо в «Литгазету» 1972 -года — того самого года, когда объект ваших восхищений отбыл из СССР и тотчас «расчехлился» до состояния врага народа (я не оговорился — зарубежные «друзья народа», имевшие в виду некую «Россию вечную», действовали во вред, в разрушение единства советского народа, — тут не всем сравниться с Солженицыным и его альтернативным СССР проектным «Союзом славянских государств», но уровень обобщения и идеологического «взлёта» уже тут радует).
Мне стало известно, что издающийся в Западной Германии антисоветский журнальчик на русском языке «Посев», а также антисоветский эмигрантский «Новый журнал» в Нью-Йорке решили воспользоваться моим честным именем советского писателя и советского гражданина и публикуют в своих клеветнических изданиях мои «Колымские рассказы».
Считаю необходимым заявить, что я никогда не вступал в сотрудничество с антисоветскими журналами «Посев» или «Новый журнал», а также и с другими зарубежными изданиями, ведущими постыдную антисоветскую деятельность.
Никаких рукописей я им не предоставлял, ни в какие контакты не вступал и, разумеется, вступать не собираюсь.
Я — честный советский писатель. Инвалидность моя не даёт мне возможности принимать активное участие в общественной деятельности.
Я — честный советский гражданин, хорошо отдающий себе отчет в значении XX съезда Коммунистической партии в моей жизни и жизни страны.
Подлый способ публикации, применяемый редакцией этих зловонных журнальчиков — по рассказу-два в номере — имеет целью создать у читателя впечатление, что я — их постоянный сотрудник.
Эта омерзительная змеиная практика господ из «Посева» и «Нового журнала» требует бича, клейма.
Я отдаю себе полный отчёт в том, какие грязные цели преследуют подобными издательскими маневрами господа из «Посева» и их так же хорошо известные хозяева. Многолетняя антисоветская практика журнала «Посев» и его издателей имеет совершенно ясное объяснение.
Эти господа, пышущие ненавистью к нашей великой стране, её народу, её литературе, идут на любую провокацию, на любой шантаж, на любую клевету, чтобы опорочить, запятнать любое имя.
И в прежние годы, и сейчас «Посев» был, есть и остаётся изданием, глубоко враждебным нашему строю, нашему народу.
Ни один уважающий себя советский писатель не уронит своего достоинства, не запятнает чести публикацией в этом зловонном антисоветском листке своих произведений.
Всё сказанное относится к любым белогвардейским изданиям за границей. Зачем же им понадобился я в свои шестьдесят пять лет?
Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью, и представлять меня миру в роли подпольного антисоветчика, «внутреннего эмигранта» господам из «Посева» и «Нового журнала» и их хозяевам не удастся!
С уважением,
Варлам Шаламов.
Москва, 15 февраля 1972 года, опубликовано в День РККА 23 февраля 1972 г.
Пишет человек, которого вряд ли кто-либо тогда (да и сейчас тем более) посмел бы назвать «ссучившимся». Он, распространитель троцкистского «письма Ленина к съезду» (ныне доказано, что подделка — см. В.А.Сахаров, «Политическое завещание Ленина»), сознательный боец «рабочей оппозиции» — пострадал только за убеждения и агитацию (демонстрацию) в 1929-м, позже, в январе 1937-го (ещё до «чистухи» Тухачевского на 140 страниц и начала масштабных чисток комсостава РККА) — за связи с троцкистами, которые готовили и частично реализовали серию диверсий, терактов и политических убийств, включая доведение Горького до смерти неверным лечением (длительными прогулками). Всё это досконально, не без самолюбования описано Генрихом Ягодой и Николаем Бухариным на открытом, показательном 3-м Московском процессе (стиль речи Бухарина, например, подделать невозможно — стенограммы давно в открытом доступе, причём на процессе было полно иностранных журналистов, свериться легко). Например, Лион Фейхтвангер и его изданная сперва за рубежом (а не ГИЗом) книга «Москва, 1937 год» нам всем в помощь:
Некоторые из моих друзей, люди вообще довольно разумные, называют эти процессы от начала до конца трагикомичными, варварскими, не заслуживающими доверия, чудовищными как по содержанию, так и по форме. Целый ряд людей, принадлежавших ранее к друзьям Советского Союза, стали после этих процессов его противниками. Многих, видевших в общественном строе Союза идеал социалистической гуманности, этот процесс просто поставил в тупик, им казалось, что пули, поразившие Зиновьева и Каменева, убили вместе с ними и новый мир.
И мне тоже, до тех пор, пока я находился в Европе, обвинения, предъявленные на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что истерические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством.
Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственных впечатлений от того, что говорили подсудимые и как они это говорили. Если все это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда.
Лион Фейхтвангер, «Москва, 1937 год»
Я потому привожу такие пространные цитаты (Фейхтвангер — прямо как по «сталинскому заказу» прогностически точно описывает настроения «после ХХ съезда» — царившие в ФКП, например), что репрессии — ключевой «символ веры» для шестидесятников. «Таинственные пути» легко расшифровал Солженицын в «Архипелаге» своём — конечно же, «выбивали показания»! Даже из Ягоды… Прямо-таки били и пытали всех недавних членов ЦК ВКП(б) без устали… Хотя, на процессах (что и на фото и в кинохронике задокументировано) все обвиняемые — аккуратные, без синяков, говорят складно, звенят ложечкой в чайном стакане с лимоном (что тонко отметил Лион в случае «публициста Радека» — приговорённого в итоге лишь к сроку, не к расстрелу).
Сам ярлык «репрессированный» — синоним невинности, высокой нравственности, моральной стойкости (верно лишь в некоторых случаях, Шаламов — да, но не каждый же «каэр», не стукач Солженицын — «Ветров» в своих доносах). Поэтому, когда в биографии Максимова упоминается отец, сперва (ещё до «большущего террора») репрессированный, а потом на фронте погибший — это, безусловно, два жирных плюса. За что он был репрессирован — не упоминается, но ведь очевидно же, что человек хороший. А подлая Советская власть лишила общество этого человека.
И стал Самсонов-Максимов беспризорником, мытарствовал… Говорите, Юрий, что на Горького он в этом похож? На того самого Горького, которого уморили коллеги батюшки Максимова?.. Нет, я найду вам поточнее сравнение. Благо, с этим писателем даже общался разок. Это Вадим Макшеев, долгие (как раз 80-е) годы — глава томской организации Союза писателей СССР.
Шаламов, Макшеев, Солженицын, Максимов
Сын белогвардейца, который ушёл с Врангелем, — ушёл, в том числе, и от семьи, — Макшеев тоже беспризорничал. Однако и он, и Максимов, в итоге, не умерли беспризорниками! Вот в этом «зверств» советской власти вы не находите? Новое общество, где «сын за отца не отвечает» — самим естественным ходом его жизни, без директив и предубеждений, — и обучило, и подняло, и социализировало этих поневоле-аутасайдеров. Более того, перед ними открылись такие перспективы, которых в прежнем, дореволюционном, сословном обществе быть не могло! Оба стали немалыми писателями внутри СП СССР.
Но всё ведь это меркнет за раздутыми «голосами» до многомиллионных жертв репрессиями, да? За необходимостью мстить за отцов уже другим поколениям советского народа — до полного морального реванша репрессированных и эмигрировавших?
Вот так же мыслит о контре и Шаламов. Не даром он обличает попытки использовать как козырь против социализма и СССР в руках западногерманских буржуев и их эмигрантских прихвостней — его рассказы. Потому что, по партийным понятиям, это всё, выстраданное и записанное им (в красных харях лагерного начальства он видел почти классовых врагов — в перспективе не ошибся, хари пережили контрреволюцию 1991-го и остались в системе ФСИН), — не вопль из «тоталитарной пустыни» в сторону «цивилизованной Европы», не призыв увидеть «нарушение прав человека», но — внутренняя, конструктивная критика. Не на самовольную гибель советского народа и не против СССР это всё писалось Шаламовым!
В лагерных испытаниях, занявших 20 лет жизни писателя, он не утратил убеждений — и говоря о ХХ съезде, он конечно имеет в виду только то, что последовало уже за пределами официальной повестки — о закрытом докладе Хрущёва. Как давний, с 1927-го нелюбитель Сталина, он принял такой поворот событий как должное, чем и примирился с КПСС (хотя, мы-то знаем что все списки на репрессии составлял в Москве и Подмосковье тот самый Хрущёв, который одним махом снял с себя эту конкретнейшую ответственность, переложил её на Сталина). Но уже далеко от хрущёвского периода правления-«потепления» Шаламов предельно ясно высказывается о «Посеве» и прочем тамиздате.
Шаламов в этом поколении — старший, ему и внимания, и уважения больше. Потому что не приберегал, как Солженицын ватничек лагерный для постановочных фотосессий (сейчас — экспонат в музее «истории» Гулага — государственном бюджетном учреждении, то есть — мы платим и за этот фальшак), не путал личное с общественным, не мстил за себя всей стране. Не делал литературно-политического капитала на ставшей модной после ряда амнистий (первая — ещё 1953-го года) теме Гулага.
Проследим же путь Максимова (и ведь фамилию сменил — в этом тоже гражданская отвага?). И стихи «верноподданнические» писал (термин не того времени — верноподданство ведь явление времён царизма, путать всё же не стоит, — а вот советский патриотизм, если он там был, это вероятно и нормально, с этого и Евтушенко начинал в газете «Советский спорт»), и газетчиком был, и в Союз писателей СССР вступил — потому что логично, потому что слышали собратья по перу и «горькую правду»!.. И у Кочетова в «Октябре» работал. Не самая плохая для беспризорника судьба — которую вряд ли стоит классифицировать а ля «сам себя сделал» — подобных социальных лифтов в капиталистических обществах не было. Так что называть ли Максимова советским писателем — вопрос онтологический! Да, политически он глубоко антисоветский писатель (что далее в биографии будет «выведено на максимум»), но ни в какой другой стране н не мог бы подняться со дна — так высоко (как и Макшеев, кстати — нормальный совпис, тему Нарыма поднявший только после контрреволюции 1991-го — за что был обласкан Мариэттой Чудаковой).
Раз уж мы Солженицына вспомнили — похожим образом действовал и он, весьма вовремя и только после «решений ХХ съезда» (это были не решения, а директивы ЦК, разосланные по райкомам и парткомам вместе с текстом закрытого доклада — см. 2-серийный кинофильм «Рабочий посёлок») становясь в очередь за Ленинской премией. И почти уже дали! (за «Один день Ивана Денисовича») Но всё же кто-то из «литературных генералов» опомнился от гипноза его достоевщинки второго сорта. А сам Солженицын, сперва тоже боровшийся «за чистоту ленинизма», постепенно своих «вороных» гнал к антисоветчине тотальной, к обрыву, к эмиграции. В которую уехал с переделкинской дачи Чуковских сытым, именитым, с семьёй. Не эмигрант, а эдакий покоритель новых земель — в смысле книжных рынков. И прекрасно существовал в Вермонте при всемерной информационной поддержке и закупке тиражей на средства ЦРУ (ранее точно так же, — выкупом первого итальянского тиража, — «раскручивали» и «Доктора Живаго»).
Все эмигранты 1970-х, «от сусловщины умученные», — начисто лишены трагизма, и Максимов, даже если допустить максимум мытарств и страданий, выпавших на его долю в СССР 1950-х, к моменту разрыва с Кочетовым и «Октябрём» — имел необходимый багаж славы и изданных за государственный счёт книг, чтобы пригодиться в эмиграции. Пригодиться тем господам, чьей классовой (вспоминаем западногерманского буржуа, придумавшего и финансировавшего «Континент») целью было разрушение СССР и реставрация в России и прочих республиках его капитализма.
Да-да! Поразительным образом цель эта совпадает с той, что шла красной строкой «сталинского террора» в обвинении на 1-м, 2-м и 3-м Московских показательных процессах — и себя по этой статье признали виновными и Бухарин, и Ягода, и Тухачевский, и Енукидзе, и Рыков, и большинство именитых подсудимых. Но все ведь по-прежнему, после хрущёвской и горбачёвской реабилитаций и после солженицынского «Архипелага» — невинные агнцы? Это была мирная оппозиция, ничем не угрожавшая СССР, не имевшая никаких связей с нацистской Германией, антисемитской Польшей, частично профашистской Францией (в чём и конкретно где профашистской — читаем в романе Луи Арагона «Коммунисты») и милитаристской Японией…
Чему тут кланяться? Типичный «кровник»
Вы пишете, Юрий, что «горькая правда» Максимова была прямо-таки необходима «его несчастной родине». А в чём эта правда и в чём её несчастья к тому моменту заключались? Страна бурно, сперва с опережением США осваивала космос, исследовала Луну и прицеливалась аж в Марс, развивала кибернетику, открывала новые НИИ и целые отрасли! (Или уже там притаилась «слезинка ребёнка против мировой гармонии»?)
Как я понял из первой версии вашей статьи, переломным моментом для Максимова и его пребывания в «Октябре» была Пражская весна, а точнее даже август 1968-го. И тогда же, не даром помянутый выше Евтушенко написал свои крылатые популистские строки «Танки идут по Праге, танки идут по правде, которая не газета»…
Да, в той ситуации, поверхностно опьянённые демократическими лозунгами со всех сторон подпиравших Дубчека антисоветских, прокапиталистических сил (там тоже поработало ЦРУ, что сейчас — вообще общеизвестный факт), многие в среде совинтеллигенции выступили «против насилия» — этим и опасен абстрактный гуманизм. Однако опыт фашистского взнуздания точно такой же, вызванной теми самыми «решениями» ХХ съезда «демократизации» Имре Надя в Будапеште 1956-го — заставил Брежнева не повторять ошибок Хрущёва и вводить вместе со странами Варшавского договора танки без промедления. Всё же немного опоздали, и уличная эскалация идеологического конфликта началась.
Да, мы имеем оттуда родом минимум одного крупного писателя, который и писал самые яростные антисоциалистические (по сути, не по форме) манифесты весной-летом 1968-го — Милана Кундеру. Но и он, не будь «акселератора» этих событий — никогда не получил бы столь убедительного «билета» в парижскую эмиграцию (как философствующего писателя-то я его даже люблю, но как гражданина и эпигона капитализма — на дух не переношу.) Если понимать, сколько прогрессивно мыслящих (в том числе и левых) умов были повёрнуты той пражской волной против СССР, — никакого ореола героизма тех событий с стороны студенчества ЧССР мы не обнаружим. Однако и сами советские творческие умы, как мы видим на примере Максимова, чьим глубочайшим мотивом было не общественное благо, не социальный прогресс, а личная «месть большевизму» (в основном за отцов-оппозиционеров, вредителей, «каэров») — были «отломлены» событиями в ЧССР 1968-го.
И в тот самый момент, в той простейшей дихотомии (через рефрмы — в капитализм/сохранить социализм, колхозы, приоритет общественной собственности на средства производства) вы почему-то называете Всеволода Кочетова — ретроградом… А в чём ретроградство? В верности сталинскому курсу? Так именно Сталин-то и вёл страну к нетоварному производству, то есть далее к коммунизму (в базисе) — и первым, самым бедовым решением «коллективного руководства» после его смерти стала отмена эксперимента, внедрённого по решению 19 съезда на основе статьи Сталина «О прямом продуктообмене между городом и селом». И Кочетов, выходит, был «врагом прогресса» в оценках пражских событий?
С точки зрения последовательного марксиста, если помнить, что такое есть лестница социально-экономических формаций — всё наоборот! Кочетов — был футуристом, человеком будущего (что и доказала популярность его соцреалистических произведений сейчас), а Максимов был ретроградом (вместе со всей когортой диссидентов и эмигрантов), ибо капитализм как альтернатива весьма неортодоксальному социализму в ЧССР не нёс ничего хорошего ни этой стране, ни всему соцлагерю.
Так что комфортная эмиграция Максимова и готовность за марки правого буржуазного политика из ФРГ (буквально героя «Чего же ты хочешь?» Всеволода Кочетова из национал-демократической партии) создать «Континент», ещё один антисоветский журнал-таран (помимо помянутых недобрым словом Шаламова) — вот что такое ретроградство подлинное, без ярлычков и упаковочек. Ибо альтернатива социализму (хоть её поначалу и называли «демсоциализмом», «больше социализма!») и пролетарскому интернационализму в ЧССР — была не только звериным капитализмом (с последующей реституцией — которую честно описывал Кундера в поздней прозе), но ещё и торжеством национализмиков, распадом на Чехию и Словакию (которая отложилась на 20 лет).
Часто приводят в пример бесчеловечности то, как глумились словаки над 48-летней женой советского военнослужащего из тамошнего контингента в дни Пражского восстания. Да, фотографии «говорящие» (см. выше). Тут важно ещё знать, что ни в чём не виновную перед «демократическим социализмом» Валентину Белас гнали голой по улицам в присутствии её детей словаки-националисты, имевшие счёты не к одним «советским оккупантам» (отсюда термин отсидента и правозащитника Сергея Адамовича Ковалёва — «СовОк»), но и к чехам, и это была первая их публичная акция.
Выбрать на фоне таких событий «цивилизацию» — это встать на сторону такой вот насильственной «сексуальной революции», — кстати, парижский май того же года, акции «детей цветов» и неудавшаяся революция леваков в США 1968-69 — пестрят подобной натурой. С одним отличием — там нагота добровольная…
Но вернёмся к причинам эмиграции Максимова. Они ясны: превыше всего собственное творчество, которому уже не было пути в СССР. Диалектика личного и общественного тут, очевидно, уступила личному, формально-логичному. Он решал для себя (и жены), что лучше на Западе.
Что вновь удивительно, как и с Синявским и Даниэлем (Абрамом Терцем), как и с Солженицыным — приняты были все радушно, взяты на хороший кошт (о чём нынешняя поствоенная эмиграция может только мечтать — на работу в Париже им устроиться архитрудно). То есть, понимая, что холодная война идёт с обществом высоко образованных граждан, что поразить СССР можно только через «голову», буржуи каждого и них, отчеканенных в СССР писателей и литкритиков (знающих «целевую аудиторию» лучше целых отделов ЦРУ), взвесили на своих весах и сочли прибыльными в перспективе! Что вложения в них — ещё как окупятся! Ведь реституция-приватизация станет возможной и на месте СССР после успеха в советских умах «горькой правды» — лозунг «общее — значит ничьё» (едва и не у Оруэлла сворованный) будет восприниматься всерьёз, а там — и зарубежным инвесторам будет чем поживиться!..
Кровавая звезда Колчака над православным крестом Максимова
И вот здесь-то мы находим нежданное духовное родство с Колчаком, с которого начинался «поворот головы» перестраивающегося общества в сторону «белой правды Гражданской». Откуда он вообще взялся в голове советско-постсоветской интеллигенции? И, кстати, когда он впервые позитивно промелькнул на киноэкране? (а это — существенный прецедент в «ползучей реабилитации»)
Было это в «Моонзунде», экранизации прозы ещё одного самородка, Валентина Пикуля. Год 1987-й, перестройка идёт полным ходом, молодой и многообещающий Олег Меньшиков, уже снявшийся в «Покровских Воротах» и «Родне», обворожительная «лучшая полячка светского кино» Людмила Нильская, Караченцов, Гостюхин и… Юрий Беляев в роли Колчака. Роль буквально секундная — но позитивная. Ему ведь тоже, как и всему поруганному матроснёй «офицерству» (сравним с «Оптимистической трагедией»!) — за державу обидно. Возможно, по этой же причине он будет стремиться пришвартоваться к англичанам, с которыми имел давние связи, а затем, подписав ряд важных для начала военной кампании соглашений, отправится в РСФСР выжигать калёным железом власть рабочих и крестьян.
Что это были за соглашения?.. Вот вы, Юрий, пишете, что величайший среди прочих малозаметных оттов-шмитов учёный-полярник Колчак не был судим перед казнью… А ведь неверно пишете, с поспешностью устного оратора, не имеющего гугла под рукой.
Ещё как был судим! Причём ценность этого суда — в том, что Ленин, РКП(б) и ЦИК никак его не контролировали. В этом районе Сибири советская власть была представлена вовсе не большинством большевиков, а меньшевиками, анархистами и эсэсрами (как и в Томске, кстати). Отсылаю вас к книге подзабытого ныне верноПУдданца Николая Старикова, которая была частью заказанной силовигархией сверху «гражданской реабилитации» этого военного преступника — «Протоколы допроса Колчака» (там и о концессионных соглашениях). Да, публичного процесса над ним, конечно, по законам военного времени не устраивали: спешили в виду положения на фронте. Но приговор от имени трудового народа последовал после обстоятельного допроса, то есть выяснения обстоятельств и мотивов преступлений «учёного».
Понимаю, ужосы советской власти, пережитые «на дому», могли довести некоторых работников ума и печатной машинки до морального принятия предельной её идеологической противоположности. Если все до одной фигуры, прошедшие через открытые Московские процессы, — невинны, как агнцы, то должен быть невинным «патриотом России без большевиков» и Колчак. Оценки военных преступлений его должны смениться на противоположные: он ведь шёл «освобождать Россию» от тех, кто превратил её вскоре в безбожно-бесчеловечный СССР и репрессиями уничтожил практически под самый корень всю интеллигенцию, «цвет нации» (как восклицали в перестройку те мученики). И даже тот факт, что узнав о приговоре Уралсовета (в котором, опять же, не большевики составляли большинство — демократия!) вынесенном семье гражданина Романова и приведённом в исполнение когда его войска подходили к Екатеринбургу, Колчак расстрелял две тысячи рабочих с семьями (!!!) — не поколеблет ни позиции Максимова, ни позиции Старикова.
Колчак — хороший, Ленин — плохой. Капитализм — благо, социализм — зло. Россия — вечная, СССР — временный…
И даже то, что Колчак (которого точнее всего окрестил фольклор: «мундир английский, погон французский, табак японский, правитель омский«) в случае своей победы открыл бы Россию зарубежным концессионерам, которые и финансировали его военную аферу, — не изменит его святого образа в глазах шестидесятников!.. Вот так, начиная где-то с восклицания Беллы Ахмадулиной, отпущенного в адрес Юрия Нагибина — «сволочь советская!» — шла наша радужно-гуманистическая интеллигенция, желавшая соплеменникам всего лишь «влиться в семью цивилизованных народов», на поклон к иркутскому памятнику Колчаку, который был воздвигнут в 2004-м (это была последняя работа сильно пьющего с бешеных гонораров скульптора Клыкова, автора Жукова у Красной площади и Кирилла и Мефодия на Славянской). Шла через «письмо 42-х», которым не просто оправдывалась, а объявлялась необходимой таковая расправа с последним, беспартийным бастионом советской власти в 1993-м — Верховным Советом РСФСР и Советом народных депутатов внутри него.
Как же, почему же стремление вырвать все советские награды из мундира Кобы (это сделано было при изгнании его тела из мавзолея в 1961-м), отмежеваться от «сталинских репрессий» (мутно обобщённых — в которых надо внимательно разбираться, а не впадать в кампанейщину 1956 года) вызывало в таких, как Максимов-Самсонов желание прильнуть к прокуренному английскому мундиру и леденящей портупее Колчака, сделать литературно его мрачный, кровавый, антинародный путь к заслуженному расстрелу — путеводной звездой? В пику красной пятиконечной, подлинной звезде социалистической отчизны…
Так как же абстрактный гуманизм перерастает в оправдание колчаковского белого террора (который поныне помнит крестьянство Сибири, что он не щадил и устраивал показательные децимации и казни — даже в «Докторе Живаго» Пастернак не смог утаить этой правды народной)? Возможно, Максимов своим примером — судьбой и прозой, — это показал.
Как можно за отца мстить всей стране и всему строю, — привечая в «Континенте» самую лютую контру, культивируя в нём регрессные, ретроградные «нормы» будущего постсоветского бытия. Вспомнил я, где видел собрание сочинений Максимова — в букинистском подвале «Москвы», причём в серёдке нулевых. Он уже тогда попал в антиквариат. А Кочетова переиздают всё новыми и новыми сериями.
«Русское зарубежье» — слабоватый синоним для слова «эмиграция», не кажется вам так? Не фарисейская ли тут подмена? Чёткий термин — «белоэмиграция», «вторая», «третья волна эмиграции» — охватывал феномен отщепенства, меньшинства, которое в ранге элиты в изгнании новорило (опечатка — но не стал исправлять, — новые смыслы — в тему! созвучие: «нувориши», «наворовали») решить вопрос, «как нам обустроить Россию» извне. И самое смешное и одновременно угрюмое — это что плодами усилий этих отщепенцев, изгоев советского общества воспользовались в итоге товарищи, которые в годы эмиграции Максимова — работали в КГБ, в ГДР, не так далеко от «Континента»…
И теперь, завладев нефтью, газом, золотом и прочими полезными ископаемыми экс-СССР эти экс-КГБшники ставят памятники Солженицыну и Колчаку, искореняя памятники Ленину, Свердлову, «родному» Дзержинскому (поныне томящемуся в Музеоне)… Открывают преспокойно в Москве и Свердловске Ельцин-центры, содержат Фонд Ельцина на наши, бюджетные миллиарды… Не наводит ли это не размышления о всходах тех отнюдь не благих «посевов», которыми тут занимались диссиденты, эмигранты и прочие «кровники», мстящие большевикам за репрессированных родителей?
Дмитрий ЧЁРНЫЙ
