Автор: Богатые люди в этот район вообще не захаживают. Что им там делать? Остановка дачного автобуса на улице Достоевского их не интересует, они передвигаются на личном транспорте. Авторемонтные мастерские найдутся и в более уютных местах…
Достоевского – улица, на которой живут действительно бедные люди в бараках каркасно-насыпного типа, каковые давно пора снести, но вряд ли это случится в ближайшие сто лет. Чтобы переехать в благоустроенное жилище, у обитателей нет денег, поэтому остается довольствоваться тем, что есть. А близость железной дороги наверняка еженощно, когда затихают прочие звуки жизни, напоминает о том, что где-то есть и другая жизнь и что можно в принципе взять на поезд билет и переместиться в пространстве, но на кого оставишь хозяйство и кому ты будешь нужен – там, в иной жизни? Поэтому остается слушать переговоры по громкой связи на железной дороге и засыпать под перестук колес, мысленно уносясь вслед за поездом далеко-далеко…
Состояние умов и окружающей среды вполне достоевское. Русская философия вообще склонна рассуждать об изнанке мира. Слово «изнанка» обозначает то, что само собой, без усилия невозможно увидеть человеку в окружающем пространстве. Вот так соберется человек съездить на дачу, соберет узелок и покорно застынет на остановке в ожидании автобуса. Вокруг птицы поют, в ларьке пиво продают, бич-пакеты и сникерсы… И думает человек: чего еще-то желать? Стоит себе в рассеянном состоянии, потому что автобус придет точно по расписанию и волноваться не о чем. А философия – это наука о том, что можно узреть лишь в собранном состоянии, проникнуть в суть, так сказать.
И вот русская философия стала извлекать истины не из погожих деньков, а из сумеречных кошмаров. Обитатели окрестностей Первомайского и Октябрьского проспектов любят заявлять о том, что они трудящиеся. Если воскресным утром что-то потревожит их сон, они так и кричат из окон: «Мы трудящиеся, а вы нам спать мешаете!»
Трудящиеся не хотят пробуждаться. Ночами они бредят, грезят и видят сны, в том числе страшные. Ночью мы все вообще такие, какие мы есть сами по себе. Наше бессознательное прорывается наружу, выдергивается из своего подполья. Исследованием вот этого подполья и занималась русская философия. И первый философ в этом ряду – это, конечно, Достоевский, хотя философских диссертаций он не защищал, а писал романы, но это и не важно.
У Достоевского в романах нет ничего, кроме страдающего человека: нет красот природы, нет мира вещей. И в самом человеке не находится ничего, что связывает его с природой, бытостроительством, с раз и навсегда отлаженным строем жизни.
Зато у Достоевского есть город, в основном задворки и трущобы, грязные трактиры и меблированные комнаты с клопами. Задворки – это и есть бессознательное, вытесненное с поверхности бытия. И эти задворки создают атмосферу, в которой разыгрываются человеческие драмы. Город не имеет самостоятельного значения. Он насквозь пронизан человеческим бытием и нужен только как фон человека.
В случае с нашей улицей Достоевского все как-то еще хуже. Фон-то как раз остается, причем колоритный, а вот города как такового нет. Есть двухэтажные домики, песочницы во дворах, кусты сирени под окнами, помойные ящики и вообще какие-то несуразные постройки.
Спускаешься улицей Достоевского к заводу «Петрозаводскмаш» и думаешь, что поселиться здесь можно только по трагической судьбе, потому что выхода отсюда уже не будет. И не деревня еще, и не город. Улица Достоевского – звучит как приговор. Хотя кто-то же на этой улице вырос и прожил жизнь. Может быть, кто-то даже и любит эти дворики, в которых все слишком осязаемо – и цветы на самодельной клумбе, и дохлая крыса возле крыльца. И каждый день связан с преодолением полублагоустроенного быта и общей антиэстетики бытия. Жизнь проста, бесхитростна, убога и не оставляет места праздности.
Здесь действительно живут трудящиеся, а вот герои Достоевского трудились вообще очень редко – в отличие от героев Диккенса, которые практически все зарабатывали себе пропитание. У Достоевского все в основном заняты выяснением отношений, это и есть единственное серьезное дело. Трудится вот разве что Сонечка Мармеладова. Раскольников вроде тоже давал частные уроки, но потом бросил и пошел убивать старушку, одержимый своей идеей.
У Достоевского городская среда порождает безумие, в ее сырой нездоровой атмосфере сами собой созревают преступные планы. Вонючие трактиры Петербурга, комнаты с их убогой обстановкой и грязью – только отражение внутренней сути обитателей Петербурга. Глубоко прав Томас Манн, утверждая, что христианское участие Достоевского в большей степени принадлежит «греху, пороку, безднам сладострастия и преступления, чем благородству тела и души».
И вот на этих исковерканных, уродливых, падших людей Достоевский, как ни странно, возлагал надежды в духовном оздоровлении Европы и создании новой мировой цивилизации. В конце концов его герои – настоящие русские люди, а наш народ отличают от прочих две главные черты – способность усваивать суть других наций и сознание своей греховности, жажда лучшей жизни, очищения и подвига. Это Достоевский так мыслил.
Ну, подвигов в истории русского народа случалось достаточно, а лучшей жизни мы так и не дождались. Нет, для кого-то она все-таки состоялась, обильная и уютная, но большинство населения так и прозябает на задворках этой лучшей жизни, составляя ее общий серый фон. И какие мысли бродят в головах у этих людей, какие разговоры они ведут за шторками в цветочек, которые угадываются в окошках?
Скорее всего ничего особенного. Так, что поесть и во что одеться. А если у кого в голове и созреет план кокнуть соседскую старушонку, так не ради идеи сверхчеловека, а по жажде выпить. Потому что со старушки много не возьмешь, разве что «гробовые», припрятанные в шкафу под стопкой бельишка.
И если Достоевский внутренне ужасался открытию, восклицая: «Бога нет, значит, все можно?» — в качестве гипотетического ответа на заявление Ницше о смерти Бога и атеизм нигилистов, то теперь мы живем под девизом: «Бог есть – но тем не менее все можно». Парадоксальная, уродливая ситуация. Персонажи Достоевского мучились от сомнения в существовании Бога и пустоте небес, а у нас теперь официально заявлено: Бог есть.
И правительство наше смиренно выстаивает литургию, потому что так теперь нужно. Церковь торжествует. Набожность всячески приветствуется и поощряется. Открываются новые храмы и закрываются сельские школы. Молодые специалисты на полном серьезе заявляют, что Бог создал полезные ископаемые, чтобы люди их обнаружили и пользовались (я не преувеличиваю, так недавно заявил один успешный юрист). Ведь ни один чиновник не скажет, что он атеист. Однако все это показное православие не отменяет ни взяток, ни воровства, ни лжесвидетельства, ни «суда неправедного», ни заказных убийств. Слово «вор», кажется, перестало быть ругательным и перешло в разряд обычных определений.
Ситуация-то пострашнее, чем та, когда нигилисты XIX века позволяли себе все что хотели. Они по крайней мере не осеняли себя крестным знамением в публичных местах, разыгрывая искреннее участие в действе. И, сознавая свою греховность, настаивали на ней, не изображали искреннего раскаяния и не откупались от грехов дорогими подарками батюшкам.
В молодости Достоевский был близок нигилистам. Я имею в виду не только его возлюбленную нигилистку Аполлинарию Суслову, которая выпила у него немало крови, но и кружок петрашевцев, в котором молодой Достоевский и прочел письмо Белинского к Гоголю. А в письме говорилось о пробуждении в народе «чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе», и о том, что народ воспрянет, уповая на права и законы, «сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью».
С тех пор минуло почти два века, а бедные люди барахтаются в той же субстанции. И в стране по-прежнему «нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».
В общем, все как у нас. А Достоевского, представьте, приговорили к расстрелу за чтение и «недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского». Суд признал его «одним из важнейших преступников». Это что за драконовские законы были в царской России?
Вроде мирное время. Страна уверенно идет вперед путем самодержавия. И вот в этой стране петрашевцы просто прочли письмо Белинского, который написал его, пребывая на курорте. Через год Белинский вернулся в Россию и умер от туберкулеза. Никто его не тронул, не предъявил обвинений. А Достоевского решили расстрелять за недонесение.
Что-то здесь не то.
Кто-то, видно, очень уж хотел выслужиться перед начальством, поэтому 13 ноября 1849 года Достоевского и его подельника Григорьева и приговорили к расстрелу. Начальство оказалось разумным, и 19 ноября смертный приговор был отменён по заключению генерал-аудиториата «ввиду несоответствия его вине» с осуждением к восьмилетнему сроку каторги. А в конце ноября «добрый царь» Николай I при утверждении заменил восьмилетний срок каторги Достоевскому четырёхлетним с последующей военной службой рядовым. Но осужденным об этом не сообщили заранее.
И вот 22 декабря 1849 года на Семёновском плацу петрашевцам прочли приговор о «смертной казни расстрелянием» и преломили над головой шпаги, за чем последовала приостановка казни и помилование. В этот момент Николай Григорьев сошёл с ума.
Представляется так, что петрашевцы не просто читали письма Белинского, а замышляли что-то очень серьезное по целям и масштабам. И правительство эти цели попросту хотело скрыть от широкой общественности.
А в результате получилось, что еще в Петропавловской крепости общественные взгляды Достоевского подверглись коренному пересмотру, и с каторги он вернулся совершенно другим человеком и принялся разрабатывать тему исторической роли России, способной объединить народы на основе христианского братства. Кажется, именно эта тема отозвалась потом блоковской строчкой:
«Пока не поздно, старый меч в ножны. Товарищи, мы станем братья!»
Вот какие мысли навеяла мне прогулка по улице Достоевского.
В исторической перспективе Толстому с Достоевским, кстати, удалось перехитрить даже советскую власть. Мы же в средней школе ничего не знали о русской философии, но нашим классикам удалось протащить ее к нам в класс вкупе с апостольскими речами.
И что такое христианство, мы узнали в советской школе благодаря Толстому и Достоевскому. Мы писали по ним сочинения, и в подкорке у нас православие тихо вило себе гнездо. При этом Библию читать нам было категорически запрещено. Но получалось так, что классики нам ее пересказали еще тогда в доступной форме.
Спасибо им за это.
Яна ЖЕМОЙТЕЛИТЕ, Петрозаводск, 2020 год, верхнее фото — автора
От редакции: Просто хотелось запечатлеть понимание проблемы не одними словами, а зафиксированным вниманием к таким же домам. Их и в Сибири хватает. Этот вот, говорят местные, 1920-х годов, то есть сто лет есть, и расселять его только начали (3 этаж, если это этаж, а не мансарда в научном смысле). Забавно выглядят голубые наличники — украинская традиция-то, а в Сибири ещё со времён Столыпина много украинцев, даже на лексиконе отразилось…
Поэтому когда я услышал давнишнюю праздную, проходную фразочку Безальтернативного нашего — ответ на вопрос «куда пошли деньги от переприватизации ЮКОСа Сечиным?» — «на расселение жителей ветхого жилья», — долго смеялся. Нет, врунишка с четвертьвековым стажем! Домиков — и каркасно-насыпного, и брусово-бревенчатого типа, — на Руси твоей ещё так много, что и внукам твоим с гимнасткой лицезреть. В Петропавловске, например, число аварийных домов продолжает увеличиваться: в прошлом году в таких зданиях проживали около 7 тысяч человек. По прогнозам мэрии, в следующем сезоне их станет уже 7,5 тысяч, а к 2028 году — более 8 тысяч. Впрочем, внуки Блиноликого вряд ли в тех краях окажутся — не господское это дело, по улицам Достоевского или Советским гулять. Им уготован заграничный комфорт, а, может быть, поначалу и Питер, город цареубийств и революций…
Город, в левой части которого, если глядеть от Московского вокзала по Невскому, Достоевский и нагулял свои сюжеты «Бедных людей», «Преступления и наказания», всю их угрюмую эстетику да «философию» (скорее, размышления и ранние убеждения) — поныне открытая книга. Вот, например, ничего не имеющая общего с барачными кварталами улица Белинского… Тоже не светится оптимизмом.
Немногое тут изменилось со времён Белинского и Достоевского, видимо. Хотя, прожил Фёдор Михайлович много дольше «неистового Виссариона», который так круто и для себя же неожиданно своим слогом вывернул его жизнь и его воззрения (Дугин во времена пребывания в НБП нарекал Достоевского первым национал-большевиком). Письмо Белинского Гоголю — поныне искрящий, имеющий трения и с нашей действительностью литературный и политический памятник, оттиск бескомпромиссно прогрессивной мысли. Когда его вслух читал мой знакомый историк, я почти понимал царизм, увидевший в слоге литературного критика прямую угрозу своему существованию, а не только авторитету Гоголя. Который в отличие от Достоевского не обрёл морального умиротворения и идейного спокойствия во Христе…
Хоть умирал Гоголь и не в Питере, а на Бульварном своём кольце в Москве, но ей-богу, все эти мерещившиеся ему лестницы Иакова, набожно сожжённая рукопись несомненно гениального и антимонархического второго тома «Мёртвых душ» — отдают именно чем-то узнаваемо питерским… А Скатертный и Мерзляковский переулки, оглашавшиеся его криками в момент престранного иноземного метода «лечения мылом» (в место, которое Маркес назвал «не для входа, а для выхода»), к нему применявшегося очередным лекарем, — были почти каналами Грибоедова и Обводным.
Правы были «иноагент» Герцен и «национал-предатель» Белинский, а не восхваляющий телесные наказания и раболепие Гоголь. Права была Войнич в «Оводе», а не Достоевский в «Бесах». И Питер его Раскольникова состоялся не в воображении писателя, а в действительности, на этапе уже не «топорном», хоть и столь же утопическом. Как город научно-изобретательных народовольцев (чтобы подорвать карету едущего к любовнице царь-батюшки они придумали и задействовали для активации положенной в канализационный сток бомбы гальваническую батарею! её не довелось применить из-за изменения маршрута, но и это было новаторство уровня космического двигателя Кибальчича — они взрывали глыбы исторической породы, прокладывая путь пролетариату в советский космос), этих воистину достоевских, но и по-гегельянски снимающих материальным действием неразрешимость противоречий крепостного права и его «отмены», самоубийственным но действенным примером борьбы с монархией показывающих (через ленинское отрицание-критику «мы пойдём иным путём») путь массовой, классовой борьбы…
Можно много спорить о том, в чём были не правы народовольцы, в чём они ошибались и даже наивничали (были уверены, что столь дерзновенный акт станет сигналом к народному восстанию — а потом, под спокойным весенним снежком питерская буржуазия высокомерно наблюдала, как их умнейшие головы окольцовывают пеньковой верёвкой). Однако отмеченную Лениным их историческую роль в революционном движении не вычеркнуть. И разве не видим мы слева внизу (2.5) уже облика и научно устремлённого взгляда будущего Курчатова в Николае Кибальчиче?
Казнившие именем воли народной первого из похотливых бородачей Романовых, шатнувшие их трон так, что в новом веке аж сами отреклись в лице любвеобильного и глуповатого Николя — знали главное и верили в это же, что ход истории необратим. Что их самопожертвование не напрасно, что сковырнутую ими глыбу царизма далее покатят тысячи рук в пропасть… Но нашёлся и тут к концу следующего века народ-Сизиф… Они не были марксистами и даже не все были материалистами — Рысаков (2.2), с которым не стала на эшафоте прощаться трогательная и умная Софья Перовская (2.3), например, был глубоко верующим. Однако он не успокаивал себя мигалковскими прибаутками в духе «всякая власть от бога», вступил в земной трибунал (и я горжусь, что общаюсь и дружу с его дальним родственником-потомком, ленинградским поэтом Матяшем)…
Увы, ход истории оказался обратим — это условное «времявспять» увидели уже мы, далёкие потомки не великих князьёв, а русского революционного пролетариата. Мы увидели точно такой же, как теракты народовольцев, не «от бога», а рукотворный откат колеса Истории назад, под откос: узнали, с какой поразительной неизбежностью и эстетической точностью «славянской вязи» реставрация частной собственности приводит к возникновению новой знати и всех её «силовых» подпорок. Как базис порождает в геометрической точности, на тех же местах, на тех же улицах Питера всё то же самое надстроечное, что вызывало просвещённую ненависть Белинского в 19-м веке.
Не обязательно оказалось ей, «питерской» силовигархии и финансовой знати прежнего, ельцинского призыва возводить себя в цари и дворяне — по факту всё это вернулось «само собой». Дворцы, виллы, привилегии, гусары, самая форма, «соответствующая положению»… И чинопочитание, и раболепие, и религиозный угар промозгло-тёмных, как питерский вечер, низов, в котором только и можно воспринимать это действительное как разумное. Спасибо, что так оно лаконично отмечено выше, это самое «бог есть – но тем не менее всё можно». Прекрасный ответ набожным морализаторам общинно-антикапиталистического розливу.
…В Томске, причём неподалёку от местного «белого дома», я обнаружил целый «Подол» — низинный микрорайон, в котором только барачного поколения дома, причём с участочками деревенского типа, обстановка тихая и угрюмая, достоевская. Какие растут там «русские мальчики»?.. Все, как один, покорные судьбине, взирающие из бараков снизу вверх на подчёркнуто цветной отделкой радостные дома богатеев из «Транснефти» и «Газпрёма» на Красноармейской улице? Одни только улицы в тех краях носят революционные, исторически-оптимистические имена: Розы Люксембург, Бакунина, Болотная улица (ага, и наш 2012-й как не вспомнить!), Октябрьская, переулок 1905 года, Совпартшкольный переулок…
Не поверю я, что навек воцарились рублёвские дворцы сотен над миллионами живущих в подобных «каркасно-насыпных» условиях! Что власть имеющих и в таких домах телеэкранов подавила собственный классовый ум и умение создавать горизонтальные связи, находить братьев по классу (по несчастью в худшему случае, по борьбе — в лучшем).
Д.Ч.
