Только хорошо или ничего… кроме правды

Ушёл Глеб Павловский. Личность загадочная, не смотря на свою публичность. Диссидент, причём левый – марксист в юности, поклонник Че Гевары. Правда, и как политтехнолог (с ним это слово и вошло в обиход), и как диссидент он не был последователен – никогда не шёл до конца. Диссидентов ведь было много, включая правых, как главред «Москвы» Леонид Бородин, честно и   долго отсидевший за свои убеждения… У одессита Павловского — иначе. Его политические искания, заинтересовавшие КГБ, начались в 19 лет, и ему пришлось для начала «сдать» Вячеслава Игрунова (будущего главу фракции партии «Яблоко» в Госдуме)… А после отсидки за диссидентство, в 1990-х он уже обслуживал как политтехнолог могильщика социализма Ельцина и новых государственных деятелей – креатуру Березовского (Лебедя), затем Сергея Кириенко…

Заглянуть в биографию покойного побудило то, что вряд ли беспокоило бы ранее – целостность его судьбы, если так уместно выразиться. Разок я с ним, по служебно-журналистской надобности говорил по телефону – в 2003-м, мне нужно было краткое мнение эксперта на первую полосу «в подвал». Разговор происходил в начале рабочего дня, по мобильному, Павловский очень долго не подходил, но имеющий задание журналист – величина упрямая. Когда подошёл, стало ясно, что звонок в 11 утра его разбудил. Глеб Олегович, конструктор того политикума, что вскоре назвал Сурков суверенной демократией, — не скрывал от внезапного репортёра, что вчера долго «тусил» и сейчас с бодуна-с. Откуда хмурость и неприязнь (название газеты не пробудило эмоций). Впрочем, с трудом собирая мысли для ответа на общий вопрос, и слыша вопросы наводящие, он как-то начал «входить в день» и постепенно потеплел к собеседнику. Главное позитивное, что он ощутил – это что после чумовой ночи, мир с утра не изменился, а его спрашивают по повестке, им же самим созданной. К финалу затянувшегося на время согревания электрочайника разговора, политтехнолог даже сообщил местоположение своего кабинета в Фонде эффективной политики – «Александр-хаус» (иноземные слова «плаза» и «хаус» тогда служили статусной приставкой). Впрочем, очного интервью не планировалось.

В его ФЭПе, кстати, работали люди очень разных убеждений, включая недавно отсидевшего националиста Петра Милосердова – сторонника Евромайдана и противника (каким был и другой покойный – блогер «Спутник и погром») «многонационалии», которой поныне является и, несомненно, будет Россия. Кстати, в 2014-м вместе с Ходорковским и несистемными либералами Павловский пытался посредством конференции найти выход из наметившейся конфронтации Украины и РФ. Не нашёл… Но всё это, недавнее, меркнет на фоне того, как входил в советскую ещё политическую действительность Павловский – в середине 1970-х.

Трудно понять, как марксизм, Че Гевара и лютый враг советского народа и большевизма Солженицын могли уживаться в уме студента истфака Одесского государственного университета. Однако «сдавать» Игрунова за взятую у того редкую, за границей отпечатанную, книгу «Архипелаг Гулаг» — пришлось по собственной воле (чтобы спасти преподавателя ОГУ, которому далее дал почитать эту книгу Павловский). «Распространение самиздата в те годы фактически делало Игрунова центром социальной сети инакомыслящих, и он считал своим долгом перезнакомить их между собой: по его словам, в этой среде мирно уживались и либералы с социалистами, и сионисты с националистами» — пишет Таисия Бекбулатова. На суде, правда, Павловский отказался от своих показаний (что грозило ему самому «уголовкой» и стало запретом на профессию – преподавать по окончании ОГУ), но Игрунова всё равно отправили в психушку. Как вспоминали сами диссиденты, вопреки мифам о «карательной психиатрии» — это был «санаторий» на Слободке. Советская Одесса была к инакомыслящим мягка и даже одобрительна: Павловский сотоварищи пытались, прямо как в «Китаянке» Годара жить коммуной на улице Амундсена, чтобы там, втроём и составить планы преобразования СССР и мира (студенческая стенгазета, которую редактировал Павловский звалась «ХХ век и мир»)…

Что и как хотели изменить в СССР эти «марксисты», ещё предстоит выяснить, и немало в этом мог бы помочь ныне здравствующий Борис Кагарлицкий, тоже проходивший в картотеке КГБ как левый диссидент, но по другому, более серьёзному делу («делу НКПСС» — НеоКоммунистической партии Советского Союза). В том деле были и надолго севшие, и даже жертвы, получившие в тюрьме неизлечимые болезни (историк Александр Тарасов, тоже проходивший по «делу НКПСС», знает подробности). Общались ли они с одесситом Павловским, которому «стук» на товарища в очень мягко окончившемся «деле Игрунова» не помешал переехать в Москву – пока неизвестно. Скорее всего, общались в первом перестроечном Клубе социальных инициатив – после отбытия ссылки Павловским в Коми АССР. А сам он сел уже в Москве, за самиздат – журнал «Поиски», соучредителем которого был политэмигрант Пётр Абовин-Егидес (Франция). Причём сел не сразу: как ранее и Лимонова, его приглашали на Лубянку, уговаривали либо покинуть СССР, либо прекратить издание «Поисков», на что Павловский соглашался, не делая ни того, ни другого.

***

Вообще, сейчас-то поражаешься – гуманизму того, ещё при Брежневе работающего андроповского КГБ. Интеллигентный индивидуальный подход к каждому! (Например, Лимонову дали возможность эмигрировать с женой Щаповой, с которой он состоял лишь в гражданском браке) Предупредительные беседы проводили, советовали, но не принуждали… Воистину это был и расцвет всех социалистических завоеваний в СССР, и их же закат в виду идеологического вакуума (который и заполняли самиздатчики, тамиздатчики). Диалектически оценивая то время и общество, в котором родились и первые шаги делали — осознаём, что «застой» невозможен, всегда есть либо социальный прогресс, либо регресс, всегда движение, вверх или вниз. Абсурд в том, что пользуясь невиданными в мире возможностями и свободами в доступе к современникам, пользуясь в конце концов наигуманнейшим к себе отношением окружающих советских людей, диссиденты обвиняли Советскую власть в несвободе, в тоталитаризме, и так «точечно» уязвляли её, что геронтократия КПСС, защищаясь (соглашаясь!), породила из последних сил чуткого к настроениям балабола-популиста Горбачёва и перестройку…

Когда Андропов лично допрашивал покушавшегося в 1969-м на Брежнева (а убившего его шофёра) Виктора Ильина, он никак не мог добиться именно идеологической мотивировки теракта. Аудиозапись того допроса доступна сейчас в Сети – слышен голос интеллигентного партийца и серенького, но внушаемого Ильина, который говорит о необходимых переменах в партии, в обществе, без какой-либо внутренней ясности. Вот просто нужны перемены и всё. Искренне удивлённый постановкой вопроса, Андропов недоумевает – но что конкретно надо менять? Чего не хватает? Ильин не знал или боялся рассказывать (хотя, слышна максимальная, почти педагогическая эмпатия Андропова в условиях допроса). Брежнев всего пятилетку провёл в Кремле и ещё не был тем символом геронтократии, что позже образно замкнулся на нём, на его речи. Это был бодрый, весёлый, любвеобильный и жизнерадостный  фронтовик-управленец, при котором бурно осваивали мы космос (исследовалась не только Луна, но и Венера, Марс, даже Фобос!) и тысячи заводов, десятки наукоградов появились на карте СССР. А всё равно – «перемен, мы ждём перемен», и даже стреляем в генсека для их приближения… Несомненно, и Ильин хлебнул тамиздата/самиздата – ибо слабым местом в высокоразвитом обществе является только голова.

Может быть тогда-то, в 1969-м первый планировщик перестройки и «подхватил» в этой подневольной социологии идею уже в самых низах востребованных перемен? Впрочем, не он ли в Будапеште 1956-го видел, к чему за полгода могут привести доведённые до предела антисталинские настроения в правящей партии? До фашистского мятежа под тайным командованием «леволиберала» Имре Надя и неизбежной реставрации капитализма – которые Андропов-то и предотвратил своевременным вводом войск и поддержкой Яноша Кадара. Но вот он же, занимавшийся высылкой стопроцентной контры, Солженицына – стал чуток к диссидентам к концу 1970-х (Бовин, Арбатов – воплощали его искания новых экономических идей). Снова парадокс, но не диалектика (которой эти партийные мужи не владели, увы, а вот средненькие стихи писали охотно).   

***

Любопытно, что и в среде диссидентов, чей подлый почерк не спутаешь ни с чьим – Павловский был осуждён. Тот же Игрунов позже сознавался, что и сам «стучал» на собратьев-инакомыслящих – и ни в чём не обвиняет «сдавшего» его самого КГБ! Поразительная интеллигенция, в гневе своём к «предателям» неистовая… Правда, не сразу Павловского разлюбили московские матроны инакомыслия: его «поисковая» статья о некоей «Третьей силе» понравилась Людмиле Алексеевой, но вот другая метресса, Боннэр заявила позже, что «оценила Павловского по полной его стоимости в 1980 или 1981 году, когда он давал в ГБ показания». На этап Павловского повезли 10 ноября 1982 года, в день смерти Брежнева — символично.

Он «пересидел» в Коми и Андропова, и Черненко в комфортной ссылке. Там (до того столяривший в Москве) историк-краснодеревщик работал маляром и кочегаром, но самое главное – не покидал того сладостного мира инакомыслия, к которому привязал себя ещё в Одессе, вёл переписку, разбирал архив Гефтера. Как сознавались члены его одесской коммуны на улице Амундсена, марксизм для них «умер», едва они узнали обо всех его новых направлениях – но диссидентский задор остался, потому они и могли быть полезны лишь капиталистическим силам, десятилетиями осаждавшим и разрушавшим через «голову» реальный и первый на Земле социализм…     

Павловский четыре года ссылки пребывал в состоянии «державнического неистовства»: «Писал в Политбюро и в КГБ трактаты с поучениями, как спасти СССР, упорно именуя его Россией. Местный алкоголик-оперуполномоченный читал их и подшивал к моему делу. Так мы переписывались с историей». Любопытно было бы увидеть теперь эти письмена, не напомнят ли они то, что писал капитан Саблин?

И вот, собственно, по возвращении в Москву (где проживать как отбывший «политический» срок он не имел права!) Павловский и увидел зарю нового общества, пока именуемую перестройкой, с декабря 1985-го он – снова москвич. Поражает отношение надзорных органов к отсиденту: не выдворяют его за 101 километр. Кто выписал ему «билет» на проживание, где запрещено? Ельцин! Снова чудеса «суровейшей», но при том реальной, интеллигентской демократии, где многое решали знакомства в верхах. А другом Павловского был комсомольский функционер и публицист Лен Карпинский (экс-секретарь ЦК ВЛКСМ), устроивший его по партийной линии и в 1975-м в Высшую комсомольскую школу (!), и в 1986-м приведший в кабинет персека МГК КПСС.

Через некоторое время они вместе поехали на дачу к Ельцину. Карпинский долго уверял того, что бывший политзэк — парень толковый и «государственный». Ельцин молчал. Павловский терпел. Через некоторое время ему пришла бумага, позволившая получить временную московскую прописку.  

***

Выходит, что семена, которые сугубо мысленно (не считать же таким широким охват самиздата – «Поисков»?) сеял диссидент Павловский, взошли за время его отсутствия в Москве, и теперь пришло время поливать всходы… Вот вспоминает он сам: «Забавная история была, когда мы организовали первую демонстрацию в защиту Ельцина, в ноябре 1987-го. Тогда в ней участвовал Андрей Исаев (анархо-синдикалист, доросший до верного лужковца и единоросса – прим. Д.Ч.), ещё не окуклившийся. За мной, как обычно, шла наружка комитетских. Мы с хорошей журналисткой гуляли, много целовались, было за полночь. Подошёл человек и сказал: „Глеб Олегович, может, хватит? Пойдем по домам? Поздно уже… А с вас завтра все равно наблюдение снимают!“»

Стоит ли удивляться, что при такой гуманности Система, защищавшая от кучки диссидентов умы 275 миллионов – проиграла кучке? Впрочем, если Павловский выступал за своего благодетеля Ельцина, это ещё не значит, что он выражал какие-то его идеи. Идей, как мы уже выяснили выше, для этого первенца политического постмодернизма не существовало – это был своего рода бланкизм, но с противоположной, антипролетарской идейной подкладкой. Когда сам по себе «революционный» (контрреволюционный в масштабах истории СССР) процесс – это всё, а его цель – ничто. Вся эта разномастная «гвардия перестройки» ставила на личность, которой Ельцин безусловно был, — не понимая, что в конкретно-исторической обстановке никаких перемен к лучшему не будет.

Проблемой безуспешно сопротивлявшейся и перерождавшейся в этом процессе власти КПСС – было как раз неумение управлять всем разнообразием свобод и методов их обеспечения. И СССР погиб вовсе не из-за инфраструктурного отставания от капстран («теневики» и кооператоры восполняли недостачу цветастого) и недемократичности – это было «горе от ума», возможное только в высокоразвитом обществе. И такие, как Павловский ощутили первыми идеологические лакуны, в которые по мере сил стали вбивать клинья – оказавшиеся в итоге клиньями между низами и верхами. При многомиллионной партийности, в поддержку ГКЧП и СССР осознанно из рядовых членов КПСС не вышел никто в 1991-м – потому что это была не та партия, что строила города и помогала социальному прогрессу других, развивающихся стран. Это была изъевшая себя ревизиями партия с лидером, готовым её собственноручно похоронить. «Отрицательный отбор»? Возможно… Милейшие юноши вроде Павловского или Игрунова (оба, кстати, в младости красавцы) на фоне Горби выглядели даже искренними борцами за демократию (какую? буржуазную, регрессную!)

Симон Кордонский (завкафедрой ВШЭ), много работавший с Павловским, рассказывает, что вокруг него всегда само по себе возникало «пространство деятельности»: «Например, 19 августа 1991 года мы вместе приехали в «Век ХХ и мир» рано утром. И как-то вокруг него сразу появились люди с деньгами, появилась техника, появилась связь. Хотя он не совершал каких-то действий… Мы реально просто сидели». По его словам, именно через эту редакцию информация о действиях ГКЧП шла в зарубежные СМИ. По словам Кордонского, они вдвоём с Павловским вышли из помещения только 22 августа, когда всё закончилось. В тот же день к ним пришли «сдаваться» кураторы из КГБ.

С Павловским виделись мы бегло и скучно, на теле-посиделках, и разок в кафе Гостиного двора, куда забрели со дня рождения Шаргунова на Никольской – послушать поэта Андрея Родионова. А вот у Игрунова в офисе «Яблока» я бывал в нулевых не раз, ирония и «симметрия» новейшей истории в том, что макеты первых моих книг стихов (2000, 2001) делались и печатались на технике либералов. В верлибрах их не пугал ни коммунизм, ни упоминание Сталина – хоть рядом на стене висело высказывание Горби о главной цели его жизни «похоронить коммунизм». Как-то на кухню этой мансарды в Златоустьинском переулке заглянул в государственном пафосе прямо из Госдумы сам Вячеслав Игрунов, попил с нами минералочки вместо чаю, пожаловался на суетность во фракции («фраблоко-яблоко» — как оговорился раз сам Явлинский), поглядывал на партийных юношей с подозрительной игривостью…   

Что же случилось с Павловским, когда желанные ему перемены стали корёжить остатки СССР и российский остов его? Так тогда-то и началась монетизация политнавыков! Два десятилетия, первое, ельцинское – невидимо, второе – постоянно на ТВ в качестве «серого кардинала», он строил ту саму демократию, за которую вроде бы и боролся, и сидел – но тоже как-то по-постмодернистски. С неожиданными для себя поворотами. Однако, став едва ли не богом-конструктором политикума нулевых, он не дошёл до уровня «сказал господь: хорошо!», а вдруг отстранился от созданного. Возможно, дело было за малым: с ФЭП не продлили контракт. Возможно, накопившееся предельно-либеральное взыграло в «болотный период»… Но стал он снова диссидентом.

На этой невнятной ноте закончилась жизнь первого политтехнолога «новой России». И «партия морального большинства» шагает дальше без его похвал или критики. Вышло много книг Павловского в период популярности ФЭП, но была ли эта эффективность действительной, долговременной? Какое наследие его политического постмодернизма окажется нетленным, не сиюминутным, не фоновым?

Вопросы — будущему. Мне представляется, что «парабола» судьбы Павловского, от диссидентства в СССР до диссидентства в РФ доказывает нечто негативное… Но это моё единичное мнение, с которым даже буду рад, если найдутся желающие спорить.

Мне представляется, что суть деструктивного для СССР либерализма, к которому свелись усилия диссидентов разного происхождения,  была в отрыве гражданских свобод от социалистических механизмов их обеспечения. В итоге, в отдельности, погибли и механизмы, и свободы. А в пустом поле свобода слова и прочие свободы не растут. Умершие за «десятые» годы на наших глазах десятки, а то и сотни изданий – доказали, что в перестроечном виде свобода слова умерла, сослужив службу лишь капиталу, который посетители Клуба Павловского и стали первоначально накапливать. И им оказались не нужны громадные машины, печатавшие миллионы газет ещё при Сталине – горевший, но уцелевший комплекс архитектора Голосова на улице Правды сейчас заполнили субарендаторы. Казалось бы, унаследованный от ЦК КПСС квартал, которым ещё Лион Фейхтвангер восторгался (тем, что у советского пролетариата прописано в конституции 1936 года обеспечение свободы слова техникой, станками) – стоит и рушится, а часть его застраивают коммерческим жильём напротив редакции «Вечерней Москвы». Вот итоги переноса свобод с социалистических рельс на нынешние.  Мне скажут: интернет газеты убил, а не буржуи. Так где хотя бы интернет-версии «Московских новостей», «Труда», «Гудка», «Трибуны»?.. Даже наши голоса «последних газетян» не изменят вектора: демократия была лишь овечьей шкурой для класса-паразита, желающего иначе распорядиться и территориями, и нами, на них работавшими. Не ему ли всю жизнь прокладывал путь покойный?

Дмитрий ЧЁРНЫЙ