Набоков и Пастернак. Таинственная связь текстов

В одном и том же 1959 году два выдающихся русских поэта, Владимир Набоков и Борис Пастернак, живя очень далеко друг от друга и абсолютно не общаясь, написали два стихотворения, в которых, в одной строфе, применили одинаковый образ (один раз), одинаковую рифму (один раз) и несколько одинаковых слов или синонимов.

Как такое могло произойти – вопрос без ответа. Никаких исследований на эту тему нигде не встречал.

В стихотворениях, о которых идет речь, есть еще одно сходство: оба они имеют прямое отношение к прозаическим произведениям данных авторов. Стихотворение Набокова связано с его знаменитой «Лолитой». Стихотворение Пастернака – с «Доктором Живаго», а также с той травлей, которой подверг поэта в связи с присуждением ему Нобелевской премии безумный предтеча современных российских либералов Хрущёв. Замечу как читатель: я далеко не в восторге от «Доктора Живаго». Но считаю, что деяния Хрущёва, как в целом по отношению к стране (начиная с подлого убийства Берии, продолжая позорным двадцатым съездом КПСС и завершая ещё более позорным двадцать вторым), так и в частности по отношению к Пастернаку – преступления.

А теперь стихотворения, о которых шла речь выше.

Владимир Набоков

***

Какое сделал я дурное дело,

и я ли развратитель и злодей,

я, заставляющий мечтать мир целый

о бедной девочке моей?

О, знаю я, меня боятся люди,

и жгут таких, как я, за волшебство,

и, как от яда в полом изумруде,

мрут от искусства моего.

Но как забавно, что в конце абзаца,

корректору и веку вопреки,

тень русской ветки будет колебаться

на мраморе моей руки.

1959, Сан-Ремо

Борис Пастернак

Нобелевская премия

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,

Ели сваленной бревно.

Путь отрезан отовсюду.

Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость,

Я убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,

Верю я, придет пора —

Силу подлости и злобы

Одолеет дух добра.

1959, Переделкино

Правда, Яков Хелемский (поэт, прозаик, переводчик) как-то сказал (смотрите по ссылке), что Владимир Набоков однажды признался: мол, стихотворение «Какое сделал я дурное дело…» написал, подражая пастернаковскому «Что же сделал я за пакость…». Но Хелемский ровным счётом ничем не подтвердил якобы сделанное Набоковым признание.

А такое признание вряд ли могло иметь место: ещё раз посмотрите на дату создания произведений и место жительства авторов в год создания. В указанный год встреча поэтов и любое другое общение – по почте или телефону – были абсолютно невозможны.

Иосиф КУРАЛОВ

---

От редакции: Тут надобно, конечно, добавить, что Набоков пишет не вообще о «Лолите», а о первом её издании — о произведении, написанном и вышедшем на английском (он неоднократно уточнял, что именно на американском, — Набоков разбирался в диалектах как никто другой) языке. Здесь патриотизм Набокова (звучит странновато, но разъясним) ироничен именно в контексте небывалого для него, эмигранта, успеха — успеха сперва американского, а затем и вполне мирового, проложившего читательский и переводческий интерес к остальным его произведениям в обе стороны по временной шкале. Этот поклон своей трепетной юности в отчизне он делает с церемонностью, которой его обучила Большая Морская и дворянин, демократ и западник, отец-кадет, прикрывший собою уже проигравшего свою партию политического дельца Милюкова, при покушении на него в эмиграции…

Сходство строф действительно поражает. Однако смысловые акценты в них разные: Набоков рад успешно шокировавшему вполне тогда пуританские Штаты образу Лолиты, однако подсказывает читателю, что корни и вдохновение его «извращения» (внимания к нимфеткам) лежат вовсе не на этом континенте. Более того, порядочно позже, всего лишь расширив в постмодернистском романе «Ада или Страсть» этот же сюжет и эстетику (вроде бы тоже намекая на инцест, но по родственно-двоюродной, а не прямо-поколенческой линии), Набоков в романе уже толстенном переносит его действие, при некоторой аглицкой чопорности, именно в Россию — как бы застывшую в её дореволюционности. Такое было возможно только в постмодернистском романе, где акцент сделан на личном и чувственном, а не на историческом (которое можно упоминать лишь мельком: в духе «вернулся с очередной войны», «где-то воевал той порой»).

А вот Пастернак, хоть и пишет тоже о своём романе «Доктор Живаго» — первом и единственном, — акцент делает на своей личности внутри советского общества. Поскольку, как мы знаем, коллеги по СП СССР за него взялись нахраписто крепко и не вполне компетентно. Переживания его далеки иронии: упоминая гроб, и сохраняя при этом иллюзию самоиронии, свойственной и Набокову-Сирину (как поэту и как прозаику), Пастернак не лукавит. Позже раскрывшиеся обстоятельства публикации романа в Италии и предшествовавших ей переговоров автора с публикаторами, а так же «контрольная закупка» значительной части первого тиража ЦРУ, — сугубо политически, но не эстетически подтвердили мнения самых дилетантствовавших из критиков Пастернака (сравнивавших его со свиньёй даже). Да, он знал, что именно путём политического скандала этот слабоватый роман получит тот «допинг», который ему и нужен, то есть знал на что шёл, вверяя данному случаю авторитет, нажитый им как поэтом (и не даром потом отказался от Нобелевки в письме Хрущёву — воистину, здесь шла беседа горы с мышью, мог бы так не нервничать, не унижаться, и уйти с гордо поднятой головой, но…). История эта вполне детективна, и я готов, при наличии соответствующего, достаточного внимания читателей, заново опубликовать свой двухчастный разбор романа Пастернака, который был опубликован в 2019-м, в период изгнания моего из редакции «ЛР» на родном и тогда кормившем меня и мою семью ФОРУМе.мск.

Сходство, при явных различиях акцентировок, у этих строф, у стихов о своих главных романах (и у поэтов) в том, что и тот и другой значительно сотрясли ими (романами) общественные устои государств, в которых творили в тот момент. В СССР это могли быть тогда только вопросы политической идентичности, отношения к Великому Октябрю (которое у Пастернака не было негативным, но вот к Гражданской — уже средне-гуманитарно — да) и социализму. В США это могло быть либо в период оголтелого маккартизма обвинение в коммунистичности автора (вот уж что точно Набокову не грозило бы ни при каких обстоятельствах — ненавидевшему СССР и ленинизм вовсе не как Иван Ильин, без налёта сословных предрассудков, как он писал в «Других берегах», а сугубо на идейном и эстетском уровне — что и в предисловии к своему переводу «Лолиты» на русский подчеркнул, в желании романом ударить как молотом по «гипсовым статуям» — по Горькому и соцреалистам), либо — обвинение в неуважении к морали американской буржуазии. Которая в те годы не была столь вольна, какой представляется теперь…

Но оба романа в итоге заняли схожие места в истории мировой литературы, хоть объёмом и разнятся. Там есть похожие отчасти моменты, сюжетные детали в эротических эпизодах даже (но в роли Гумберта у Пастернака делец Комаровский, ранний совратитель нимфетки-Лары). Однако это тема отдельной статьи, на которую сейчас не найдётся времени у автора этих строк: над своим главным романом работать пора (ночная)…

Хотя могло бы выйти интересно, поелику в мире тесно поныне: в сериальной экранизации «Доктора Живаго», с Олегом Меньшиковым в главной роли, его супругу играет любимая ученица Юрия Соломина по имени Варвара, с которой я не просто был знаком в студенческие годы, а бывал в гостях частенько в скромной учительской двухкомнатке, иногда с дрелью (прилаживал на стенку мебель, а не то что вы подумали), и посвятил ей вполне реалистический стих в первом же сборнике «Выход в город» (1999 года). А лучшая американская экранизация «Лолиты» 1997 года была едва ли не любимейшим нашим фильмом с её, Варвары, одноклассницей и моей первой неплатонической любовью (прототипом становой героини «Поэмы столицы» по имени Тан)… Такие вот переплетения романов и судЕб.

Д.Ч.