Ещё чуть-чуть – и кончится война

Роман Сорокин – поэт и артист Московского театра поэтов Влада Маленко. Не имею о названном театре представления достаточного, чтобы сказать о нём что-либо определённое. Но совершенно определённо могу сказать, что Маленко к своим поэтам-артистам относится с братским, а может, и с отеческим расположением. Когда я обратился к Владу с предложением опубликовать подборку его стихотворений в «Литературной России», он ответил согласием и в этом же коротеньком письме порекомендовал двух своих учеников – Романа Сорокина и Александра Антипова (его стихи тоже будут опубликованы).

Такое отношение старшего к младшим выглядит, без всякого преувеличения, как живая иллюстрация известнейшего в своё время стихотворения Евгения Винокурова.

Художник, воспитай ученика,

Сил не жалей его ученья ради,

Пусть вслед твоей ведет его рука

Каракули по клеточкам тетради,

Пусть на тебя он взглянет свысока,

Себя на миг считая за провидца.

Художник, воспитай ученика,

Чтоб было у кого потом учиться.

1961

Не знаю, можно ли назвать словом «успех» – результат длительного и не вполне зримого процесса роста поэта, его становления? С большим сомнением допущу, что можно. А вот в чём у меня нет никаких сомнений, так это в безграничном поэтическом даре Влада Маленко.

А ещё в том, что большая часть «успеха», всё-таки зависит от потенциала, заложенного в ученика природой. Если в нём нет того, с чем стоит работать, то даже гениальный поэт и педагог от такого ученика ничего не добьётся.   Почему слово «успех» в кавычках и чем вызваны сомнения в его уместности? Двумя причинами. Первая: у поэта нет конечной точки роста, поэт растёт всю жизнь и всю жизнь учится. Вторая: успех, хоть в кавычках, хоть без них, поэту противопоказан. Успешным может быть некое явление эстрады, шоу-бизнеса, цирка. Об этом не прямолинейно, но очень внятно в своё время сказал Давид Самойлов в стихотворении, которому дал название «С эстрады».

Вот я пред вами стою. Я один.
Не жду одобрения или награды.
Стою у опасного края эстрады,
У края, который непереходим.

Роман Сорокин ни в одном своём стихотворении, скорее всего, беря пример со своего наставника, не перешёл «опасный край». Все его стихи  живут в пространстве и времени русской мысли, русского чувства, мощно и ярко выраженных русским словом. Первое стихотворение в подборке, на мой читательский вкус, несомненный шедевр. И не только потому, что написано блистательно. А прежде всего, потому что поэт полностью обесценил, можно сказать, уничтожил, одну из главных европейских ценностей, до сих пор пленяющих многих наших соотечественников – культ выноса мозга. Противопоставив, мягко говоря, странному европейскому культу русскую ценность. Наш природный пейзаж, живущий в памяти поколений и запечатлённый гениальными русскими художниками.   

А у меня одна картина
на загрунтованном холсте:
скупая русская равнина
в предновогодней наготе.

Нет ни дорог, ни насаждений,
лишь черно-белая стерня —
вот сад реальных наслаждений
необходимых для меня.

И таких, без всякого преувеличения шедевров, в подборке Сорокина несколько. Показывать не стану, пусть читатель найдёт их сам. А меня, писателя и тоже читателя с немалым советским стажем, радует то обстоятельство, что в литературу приходят сравнительно молодые мои коллеги, работающие в русле той традиции, которая сформировалась в девятнадцатом и двадцатом веках, и продолжающие её развивать. Разумеется, не только эти двое, но и другие поэты, умеющие вслушиваться и всматриваться в слово и создавать им собственную картину мира. И у каждого из них своё собственное единственное место в литературе.

Своё оно и у Романа Сорокина, которому нет ещё и четырёх десятков. Родился он в 1987 году, в городе Малая Вишера Новгородской области. Там же и вырос. Закончил театральный институт в Москве и служил актёром в Театре на Таганке. Живёт и работает в столице. Как было сказано – артист Московского театра поэтов Влада Маленко. Автор двух сборников стихотворений, пьес, интермедий и текстов песен, звучащих на театральных площадках России и за рубежом. Публиковался в журналах «Юность», «Театрал», «Сура», «Русское поле», в «Литературной газете» и другой периодике. А сегодня – в «Литературной России», которая любит и приветствует талантливых авторов.

Иосиф Куралов

***
Поэты очень любят Босха,
но почему он близок им?
Да потому что вынос мозга
придумал Босх Иероним.

А у меня одна картина
на загрунтованном холсте:
скупая русская равнина
в предновогодней наготе.

Нет ни дорог, ни насаждений,
лишь черно-белая стерня —
вот сад реальных наслаждений
необходимых для меня.

К чему голландские уроды
полуживотных и людей,
когда в России непогоды
всех этих триптихов лютей?

Бояться выдумки — не дело,
и смерть по факту не страшна:
сперва метёт остервенело,
а после — снова тишина.

Зияет ночь, скрипит берёзка,
перед тобой не видно зги,
и никаких чудовищ Босха
способных вынести мозги.

***
Горит звезда над Палестиной 
и люди дышат под звездой:
одни сражаются с рутиной, 
другие с вражеской ордой.
А Он лежит в хлеву воловьем 
и озирается кругом:
архангел бдит над изголовьем, 
слегка касается крылом 
высоких яслей, а поодаль, 
отряхивая кожухи,
стоят смущённо возле входа 
евангельские пастухи.
Им далеко до фресок Джотто 
и до рождественских стихов,
а нам до каменного грота 
и вифлеемских пастухов.
Но "Величание" пропели 
и, выпив сладкого вина,
под завывание метели 
проговорили допоздна.
...Ненормативным словом "сыпет" 
зовут на выселках буран,
и точно знают, что в Египет 
сбежит семья, умрёт тиран,
воздастся каждому по вере, 
а посему она тверда.
Но Он пока ещё в пещере, 
а над пещерою звезда...

***
Предосенние жаркие дни 
на окраине жизни нетленной. 
Даже если умрёшь, сохрани 
эту точку на карте Вселенной.

Здесь, на левом притоке Десны, 
только шум луговых насекомых.
Здесь не знают прошедшей войны,
а с текущей ещё не знакомы. 

Но поспела степная бахча, 
замолчал благородный кузнечик, 
затаилась в траве саранча 
и живёт ожиданием сечи.

Саранча говорит: "Я умру 
за своё превосходство над братом!"
А кузнечик жалеет сестру, 
но встречает её с автоматом.

Застрекочут над Сеймом луга 
(этих слов не приписывай Ванге), 
чтобы снова возникла дуга 
и кузнечик проехал на танке.

***
Сегодня мы с тобой большие, 
а завтра кончится борьба.
Нас ждёт провинция России 
и скандинавская ходьба.

Нам хватит в жизни звёзд и терний. 
Мы через них придём туда,
где моцион ежевечерний 
и минеральная вода.

Здоровый дух в здоровом теле 
отгонит злую скуку прочь
и мы по разные постели 
уйдём не спать в глухую ночь.

Под утро что-нибудь приснится: 
то неизвестная река,
то облака Аустерлица, 
то над Россией облака.

На завтрак будем из бокалов 
пить молоко и тишину.
Для счастья нужно очень мало — 
всего лишь выиграть войну.

Всего лишь выстоять у края 
и стать сильнее вопреки.
А там уже "не надо рая" — 
верните домик у реки,

где будем праздные беседы 
вести в ухоженном саду,
ну и, конечно, День Победы 
два раза праздновать в году.

***
Мой север безутешен, 
юг излишен. 
Варенье из черешен, 
сок из вишен. 

В лесах кусты густые, 
в поле — пусто. 
Страна моя — простые 
щи с капустой. 

Пути мои разбиты, 
воды вешни, 
вороньи гнёзда свиты, 
а скворешни 

сколочены для песен 
и для жизни. 
И ты уж будь любезен — 
зубы стисни. 

Свистит ноябрьский ветер 
в голой роще. 
Не жить на этом свете
было б проще, 

но я люблю варенье 
из черешен 
и сок из вишен, пенье
из скворешен... 

***
Удивительным образом образ войны
передал баталист Верещагин.
Ну а люди на стройке великой страны
не искали суровой сермяги.
Хоронили друзей, целовали подруг,
закрывали соления в банки.
А в июле рвались дикарями на юг:
кто в купе, кто в плацкарте, кто в танке.

Так и едешь, бывало, по голой степи,
затыкаешь соседа за пояс:
"Потерпи, — повторяешь ему, — потерпи,
не теплушка, а фирменный поезд
комфортабельный нам предлагает уют.
И не требуй другого комфорта,
а не то наш состав по пути развернут
и отправят на линию фронта..."

***
Где порвётся киноплёнка,
Там и кончится кино.
На Востоке слишком тонко,
А на Западе темно.

На Востоке больше солнца,
На Восток течёт Янцзы.
Но где тонко, там и рвётся,
Говорили мудрецы.

И на Западе, конечно,
Есть хорошие дела.
Только там почти кромешно:
Мало света и тепла.

Ну а мы посередине.
Стало быть, закончим путь
Где-нибудь на Украине,
В Запорожье где-нибудь.

Ляжем в острую осоку
Возле берега Днепра,
Пожелав добра Востоку,
Да и Западу добра.

***
Когда выпадает минута досужая, 
мы смотрим комедии про дураков.
"С войны не держал боевого оружия," —
открылся внезапно Семён Горбунков.

И вот на экране идёт продолжение:
Семён у окопа застыл не дыша,
в глазах Горбункова стоит напряжение,
а палец лежит на курке ППШ-а.

Спина у героя всё так же ссутулена,
но вместо Семёна мы видим в кино
простого солдата — сержанта Никулина
и нам почему-то уже не смешно.

Секунда, и снова Никулин пытается
Неловко в авоську убрать пистолет.
Короче, комедия дальше играется,
Но только смеяться желания нет.

Казалось бы, что нам до фильма отснятого
в эпоху застойных советских времён?
Недавно узнали: под городом Сватово
погиб одноклассник наш — тоже Семён...

***
Ещё чуть-чуть — и кончится война, 
а большего сегодня и не надо.
Весной надежда с нами, но она 
уходит после майского парада 
к наивным невесёлым выпускным, 
ко дню всеобщей памяти и скорби. 
Действительное сделалось больным 
по глупости обманутого Горби, 
а прошлое не проливает свет 
на всё, что уготовано сегодня 
тому, кто в камуфляжное одет 
и ходит в коридорах преисподней.

Никто не виноват — таков пасьянс, 
разложенный жестокими богами.
Попутал атлантический альянс 
всё то, что называют берегами 
кисельными. Не трогаю фольклор, 
но пью густой напиток на поминках, 
где Ваня Карамазов до сих пор 
толкует всем о мире на слезинках. 
Ещё чуть-чуть — и русская беда 
уйдёт в разряд кошмарных сновидений.
Жаль, правды нет, а истина всегда 
темнее самых страшных заблуждений.

***
Ты не хазар, не печенег,
Ты — мой любимый брат,
Но продолжает липнуть снег
На стены баррикад.

И тяжелеет в феврале
Его липучий страх,
Пока идёт парад-алле
Пернатых в облаках.

Картина уличных боёв
Из палок и камней
Мешает видеть воробьёв,
Синиц и снегирей.

Они прекрасны без прикрас,
Одежды их пестры.
А что у нас? А вот у нас
На улицах костры.

Нам эта близкая весна
Сегодня не с руки:
У нас — гражданская война,
И ставки высоки.

***
Отдайте море древним грекам, 
а нам оставьте сотню рек —
мы доплывём по этим рекам туда, 
где не был древний грек.
На кораблях краснеют стяги — 
серпа и молота союз.
Мы — православные варяги — 
плывём "под сенью дружных муз",
которых выкрали в походе 
у древнегреческих богов.
Плывём на корабле-заводе 
по производству облаков.
Нет, мы не зевсы, мы другие, 
и этих муз не стали б красть,
но для чего они нагие 
повсюду нам внушали страсть?
Мы оправдаем наши кражи, 
отмолим страшные грехи:
построим музам эрмитажи 
и сочиним про них стихи.
Зачем им жить среди гомеров 
на полувыжженной земле?
Пускай рожают пионеров 
на нашем — русском корабле.
Пускай живут, не зная горя, 
у берегов большой реки.
А греки пусть живут у моря, 
не заплывая за буйки.

***
На саммит Африки и России, 
который прошёл недавно
Гумилёва не пригласили, 
а Пушкина и подавно.

В Нигере правила неразбериха — 
там затевали крамолу,
а в Петербурге всё было тихо 
и строго по протоколу.

Но один человек на саммите, 
не испугавшись штрафа,
взял и прочёл по памяти 
стихотворение про жирафа.

Это случилось подобно снегу, 
выпавшему в Танзании.
Бросились все целовать коллегу 
прямо на заседании.

Жали его трудовую руку 
(не важно какого цвета),
а потом говорили друг другу, 
что впервые видят поэта.

Он, от такого внимания млея, 
почувствовал вкус успеха
и прочитал наизусть "Бармалея", 
чем вызвал немало смеха.

Короче, саммит вышел весёлый: 
смеялись и били баклуши.
А в Нигере после крамолы 
стало намного лучше.

Уезжая обратно в Африку, 
плакали только зулусы.
Мы им подарили по шарфику, 
они нам — цветные бусы.

***
Пьяницы идут за гаражи, 
где портвейн дешёвый будет выпит,
а над ними — чёрные стрижи 
улетают на зиму в Египет.

В августе у нас ещё тепло 
и душа по-прежнему свободна:
тот, кто был поставлен на крыло, 
может улететь куда угодно.

Выпивают и глядят на свет, 
щурятся от пойла и от света.
В небе тихо тает белый след 
самого крутого бизнес-джета.

"Эх, моя родимая страна, — 
говорит один, — а ну-ка брызни
мне в стаканчик сладкого вина, 
чтобы позабыть о горькой жизни..."

***
Я привязываюсь к вещам, хоть и знаю, что это плохо 
и бессонницу по ночам убиваю стихами Блока. 
 
Бедный сборник — любовь моя — надо сдать бы в макулатуру, 
ведь понятно, что этим я не обижу литературу. 

На полученные гроши́ можно справить себе другую 
книжку Блока. Зачем, скажи, эту старую берегу я? 

Будто ржавчина и каме́дь — на страницах такие пятна — 
почему же хочу смотреть и читать её? Непонятно. 

Но читаю в ночи и всё возвращаюсь к условной дате, 
где купил её за копьё у старьёвщика на Арбате. 

***
Какую тему не бери, 
а всё равно придёшь к Донбассу,
поэтому себе не ври — 
начни писать об этом сразу.
Стоит плешивый террикон 
и терпит солнышко июля.
А чуть поодаль полигон, 
и от него шальная пуля
летит к искусственной горе, 
вот-вот в неё уткнётся носом.
Я о любви и о добре, 
о солнышке рыжеволосом,
о тёмно-синей вышине, 
ста градусах по Фаренгейту,
о том, как слышно в тишине 
степного жаворонка флейту.
Как хочешь это назови. 
Пускай я буду зэт-поэтом.
Я о добре и о любви. 
Все мои помыслы об этом.

Фото Всеволода Волоколамского