Автор: Одно мне слово очень понравилось в мрачном 2022-м — слово, извлечённое из пушкинского ларчика выражений, — «врагоугОдничество» (ставлю по-свойски ударение). Очень смешное слово в нынешнем контексте. Но это, конечно, кому кто друг, а кому кто враг. Помнится, жаждавшие выразить государю неоригинальную лояльность — готовы были ярлык сей примерять ко всякому ближнему своему, коему поход «по мартовскому льду» немил будет (про лёд и про мальчиков — это было же в классике, — только там бросала молодость всё-таки в классовые битвы, не в служение «богатеньким нашего города» за длинный рубль).
Ныне четвёртый март с той поры, и лёд внутренний — реакция, — всё крепчает. Однако с «извечными врагами России» ведутся вполне официальные переговоры, циничный империалистический торг на высшем уровне. Потому что господам-миллиардерам «врагоугОдничать» можно, а вот черни-пролетариям — и слова сказать (против или вообще на эту тему) нельзя: «дискредитация»-с. Таков порядок господ, который господская война и защищает «на внешних рубежах», сминая всякое ментальное сопротивление на рубежах «внутренних»…
Год и месяц назад в слове главредском я дал понять всем, что поддерживать эту линию считаю делом глупейшим и постыдным. Высокое звание писателя — это всё же о другом. О той свободе и тех интимных отношениях с родиной (подлинной, Советской, не триколорной — в нашем конкретно-историческом случае), которые «законтрактовать» невозможно. О верности убеждениям, устремлениям и вдохновениям, которые ни под воздействием чьего-то «страха божия» (государева), ни под пытками предать невозможно.
«Это знает моя свобода«
Цитата из песни Егора Летова неслучайно здесь. Тех же лет, 1992… Три дня назад, 1 апреля не стало американского актёра Вэла Килмера. И всё поколение, входившее во взрослую/студенческую жизнь в 90-х ощутило потерю. Ему было 65 лет, для голливудских артистов — очень ранний уход. Там есть долгожители… Вэл Эдвардович не из тех, кто придерживался ЗОЖ, и итог неудивителен. Хотя, вспоминать и говорить сейчас хочется совсем не это.
Вспоминать-ощущать хочется тот громадный глоток свободы и творческого окаянства, который мы благодаря его актёрской работе сделали. По идее, из уважения к ушедшему, следует вспомнить ряд ролей, и их было очень много, из разных эпох, включая древние. Но мне (и большинству в лентах друзей) вспомнилась одна и та же. И потому свои лучи благодарности я направляю в том же ракурсе.
Был это 1992-й год, весна, выпускной класс. По карманам валяются кассеты из еженедельного внутришкольного обращения — среди них тэдэкАшечка (D-90) The Doors/In concеrt, внутри подкассетника, в половинку его, чёрно-белое фото группы из «Огонька», кажется. Кассеты эти, курсирующие за пределами моего 11-го А-класса, примерно на два вниз, туда-сюда — мы даже не всегда успевали слушать, так скоро надо было отдавать далее. Очень бурным был тогда обмен кумирами и вообще звуковой информацией, — однако «дорзОв» (как их называли знающие) я не вычленял в потоке не воспринимаемого, второстепенного. Название мог спутать с The Birds, например. Язык английский ещё не вошёл так прочно в обиход, поэтому — то ли «Двери», то ли «Птицы», как-то так… Первый, одноимённый группе альбом — показался мне архивно-скучным (после инструментальной зауми «Кинг Кримзон» и содрогающего драйва «Металлики»-то!).
Весна была ещё приснеженной, текучей, состояние — зимним, хмуро-депрессивным, закрытым. Я был в драповом пальто фабрики Клары Цеткин (члены Политбюро ЦК КПСС носили такие же), распахнутом по-панковски. Мы вышли с Филиппом Минлосом и Лёшей Касьяном (на класс меня младше — «бэшки») из метро «Марксистская» и долго топали в неизвестном мне направлении. Бурная беседа отвлекала от окрестностей, — хотя, теперь я не сомневаюсь, что шли мы по улице Таганской в направлении Марксистского переулка. Чуть до него не доходя, углубились в дворовые закоулки справа (теперь туда вгромоздили дом 26, стр.1) и вошли в помещение ЖЭКа (ДЭЗа), где располагался прямо в «людской» на первом этаже видеосалон.
Там продавались, как в кино, голубые билетики, стоил один, кажется, полтора рубля. Не уверен, что заплатил за себя сам, но как-то выкрутились. Рядов (как в кино, просто только пара секций) было всего три или четыре, заполнены плотно. И телевизор «Горизонт» с декодером и видаком. Позади телека — окно, за окном не предвещающий ничего интересного вечер таганского двора. Возможно, была афишка или плакат фильма — но Вэл Климер на розово-огненном фоне мне запомнился сразу. Весенний авитаминоз и апофигеОз немного отступил, когда начался фильм, но не спешил уступать все свои позиции…
А фильм был вкрадчив, и, как говорил совсем о другом художник Сергеев (о Пелевине и Generation «П»: «он написал это для меня!»), не оставлял равнодушным. Особенно лирико-прогулочными и поскакушечно-эротическими сценами… Тут я (кажется, пОльты своей даже не покидая в виду отсутствия вешалки в помещении ЖЭК) понял, что не просто за компанию сюда забрёл, но попал именно в то место и в то время, что было нужно, крайне необходимо — для осмысления всего предыдущего и последующего в собственном рок-бытии (в чреде поколений). И Мэг Райан в роли Пэм Курсон (или Карсон?), и вообще все-все в этом фильме вокруг Джима (насколько помню, и сыгравший Манзарека Кайл Маклахен потом будет звездить в «Сексе в большом городе») — оказались той Америкой, что была очень близко, и границ теперь с нами ментальных не имела. И… Фильм показывал путь поэта внутри этого общества. Путь конфликтный, путь красивый, со всеми необходимыми правдоподобию противоречиями… (Но передохну, передам микрофон)
House Announcer
В начале марта 1991 года на экраны кинотеатров вышел художественный фильм режиссёра Оливера Стоуна «The Doors», в котором Джима Моррисона сыграл уже именитый американский актёр Вэл Эдвард Килмер. Чтобы подготовиться к предстоящей роли некоторые актёры были нередко готовы пожертвовать своим внешним видом, своей социальной жизнью, чтобы вжиться в образ и понять мотивы своего героя… Но мало кто может сравниться с Вэлом Килмером в игре «по Станиславскому». Во время съёмок фильма The Doors в какой-то момент не только Вэл сам, но и все окружающие поверили, что он является живым воплощением Джима Моррисона. Реинкарнацией…
Вэл Килмер и внешне был похож на знаменитого музыканта, однако не это заставило окружающих не сомневаться в реальности происходящего. Килмер полностью погрузился в образ жизни и мироощущения Джима Моррисона. Для начала актёр выучил наизусть все его стихи и песни. Килмер часами сидел в студии, слушая песни группы The Doors, запоминая интонации, тренируя тембр голоса и манеру говорить и петь как Моррисон.
Ещё за год до начала съёмок Килмер погрузился в жизненный путь Моррисона. Он стал одеваться как музыкант, слушать постоянно его музыку, копировать его походку и даже его поведение в повседневной жизни. В это время актёр часто общался с Полом Ротшильдом, продюсером группы The Doors, расспрашивая его о Джиме. Так подробно всё выяснял, что когда съёмки фильма начались, Килмер знал о Моррисоне больше, чем кто-либо ещё на площадке, включая сценаристов.
Во время съёмок фильма на площадке часто присутствовали участники The Doors (всего-то двадцать лет назад всё происходило — никто ещё не стар, но каждый благодаря таланту поэта — superstar). Время от времени, когда «дорзы» обращались к Килмеру, они автоматически называли его Джимом и, как позже признались в интервью, у них по коже мурашки шли при виде Килмера, «потому что это же был Джим, он действительно им был!» — он впрыгнул в образ, который постепенно создавал поэт на сцене, и который был, конечно, менее скандальным, постатичней…
Когда записывали песни для фильма, то решили для соответствия с голосовым трэком Вэла не использовать оригинальные записи, а всё же записать вокал Килмера и наложить его на музыку группы, благо все фонограммы были в исходниках, по-дорожечно. В процессе обработки этих записей участвовали настоящие участники группы, и даже они не всегда могли сказать, на которой из записей поёт Джим, а на которой Вэл. Сам фильм получил различные отзывы, но все критики соглашались в одном — игра Вэла Килмера была определённо великолепной. Такого обстоятельного и отчаянного погружения в роль Голливуд ещё не видывал.
Когда съёмки фильма закончились, Вэл внезапно понял, что вжился в роль Джима так сильно, что больше не может реагировать на мир и общаться со своими близкими так же, как прежде. Он продолжал жить жизнью музыканта. Его поведение изменилось, его привычки были другими, и даже его голос стал отличаться от голоса 1990 года. Родные и его друзья отмечали эти изменения, но сам актёр просто не мог взять и переключиться, отбросив два года своей жизни, когда он жил по сути прожитой до кончины в парижской ванной в 1971-м жизнью Моррисона. Чтобы справиться с этой проблемой, Килмеру пришлось обратиться за профессиональной помощью и проходить курс психотерапии дабы избавиться от Моррисона внутри себя. Работе под руководством психотерапевта предшествовал длительный саморазрушительный запой: Килмер никак не мог снять «кожу» рок-звезды с себя, и даже попытка вести себя бунтарски в этой ситуации повторяла поведение Джима (с бутылкой)… Килмер длительное время не принимал предложений сниматься — так его «накрыл» Моррисон своей харизмой.
Поэт всея Америки
Сказать, что вышел я из того видеосалона в таганский вечер другим — это самое скромное, что можно сказать. Всё рок-колыхание прежнее школьное обрело (хронологический — как продолжение дерзаний) смысл и назначение, даже кассета в длинном кармане пальто, которую я теперь не спешил возвращать Минлосу. Важно было увидеть, КАК, а потом уже слушать — ЧТО… К року точно так же применим историзм, как ко всем социальным явлениям: важно увидеть процесс создания песен в контексте (войны ли во Вьетнаме, выступлений ли «детей цветов»), важно побыть в тех обстоятельствах хотя бы полтора-два часа, что длится фильм.
Вышел из ЖЭКа-видеосалона я взрослее на год, наверное. Чётко понимая, что Минлос с Касьяном ещё школьники, а вот я — выпускник, автор хоть одной пока отходовской, но важной песни (не без подражания Летову — «Невзаправду») с потенциалом хита. Фильм, конечно, показывал большее, чем было на самом деле в истории группы — все эти костры и пляски на концертах первобытные, пульсации клеток под микроскопом на экране за спиной группы, это была гиперболизация, углубление реального вектора, попытка Оливера Стоуна поймать смысл жизни целого поколения. Сил которого не хватило на революцию в США в 1968-м… Но вот в творчестве, в песнях эта несбывшаяся, но духовно (и особенно телесно, сексуально) продолжающая жить революция — была прекрасна и победоносна!.. Однако и она, согласно пошлому трюизму, казнила-пожирала своих детей, своих пророков — превратившись в саморазрушение, в наркоманию как бегство от политического столкновения с действительностью.
Но самое главное для меня, заканчивающего литературный класс, было в том, что на сцене проживал свою недолгую жизнь Поэт. О коих я имел представление, в основном, теоретическое, книжное. Моррисон же замыкал в себе две ипостаси, — причём, как потом по концертам уже реальной группы я рассматривал, делал он это иногда застенчиво, не так уж во всём порочно. Озорство было и ему присуще — не уверен, что образ рок-идола так крепко прилип к нему самому. В том же самом видеосалоне прикупив вскоре книгу верлибров Моррисона на мелованной бумаге The Lords/The New Creatures, я изучал её летом, после школы, в лагере им. Титова в Полушкино…
Это была поэзия! Сложная, парадоксальная и мрачная, но не вызывающая безразличия и сомнения в таланте автора. То есть рок, и даже попс в репертуаре «дорзОв» — надстраивались уже над столь несомненно авторскими, глубокими стихами. Которые, кстати, Моррисон не спешил печатать — относился к этому почти как Высоцкий, очень пугливо и трепетно: не был уверен, что заслужил…
Потом, двумя десятилетиями позже, по книге Хопкинса и Шугермана «Никто из нас не выйдет отсюда живым» изучая путь Джима и группы, я открывал любопытные вещи. Например, неизвестность Джима в Париже и в Европе вообще (поэтому он туда и уехал, чтобы повидать «свечные леса Нотр-Дама»), несмотря на концерты в некоторых европейских странах, собиравшие много молодёжи. Миф тотально-фатальной популярности накрыл его и группу всё же позже — прижизненный ажиотаж Стоуном был преувеличен, что характерно для Голливуда. А реального Моррисона хоронили всего пять человек. Два десятилетия спустя — пошли «всходы». Белый античноватый бюст на парижской могиле воровали потом постоянно — так, что отчаялись причастные делать его копии, ставить вновь… Зато в фильме он есть, как и кусочки An American Prayer.
Так, как сыграл Джима Килмер — это было 200% всей «дорзОвой» информации, визуализированной, овевающей группу поныне! Для меня это был импринтинг, как говорят зоологи — я пошёл за его пошатывающейся походкой в свою «Поэму столицы». Видел не просто американского поэта, с его странной, но всё же граждански-поперечной, протестной, поэтому и пугающей буржуа лирикой, — я видел одного из вождей того контркультурно назревшего, но канализированного ЦРУ левацкого бунта, что не только в США, но и в капиталистической Европе намечался к началу 1970-х.
Увы, этот бунт был загнан внутрь личностей «вождей» и там взорвался, оставив несколько почти одновременных надгробий современников — Хендрикс, Джоплин, Моррисон. Они по-разному играли и пели, но почти об одном (есть, кстати, одна совместная концертная запись Хендрикса с Моррисоном, где Джим лыка не вяжет, а Хендрикс своим «рэперским» голосом лишь напоминает, что это он, Lizard King)… И Килмер, уже другого поколения совсем уроженец, сумел по-американски аутентично вынести самое огненное, самое ценное из их образа жизни, из их образности в песнях, из их бунтарского порыва-восклицания в обманчиво-аритмичном начале When The Music’s Over, — а Стоун это запечатлел как страницу в истории той Америки, которую для нас никто никогда не закроет.
Дмитрий ЧЁРНЫЙ
P.S. Просматривая недавно ночное выступление Павла Артемьева и его бэнда на «квартирнике у Маргулиса», обнаружил его удивительное сходство с Моррисоном, в нынешнем виде. Даже в спокойствии, в тактичности и иронии — сходство… Вряд ли кто-то додумается снимать такое кино (или делать сиквел по франшизе — пусть даже театральный), но Павел ведь и актёр…
