Бухой и эпохальный

Давным-давно, в середине шестидесятых это стихотворение Вознесенского, меня, 12-летнего, свело с ума. Не в буквальном смысле, конечно, но на долгие годы, лет до 30, я попал в тяжкую зависимость от остроугольной и колючей стихотворной эстетики этого сочинителя. Мне хотелось читать всё, что он пишет, я охотился за его книгами, выходившими с периодичностью примерно раз в два года. И у меня они были (и до сих пор есть) почти все. «Антимиры», «Ахиллесово сердце», «Тень звука», «Взгляд», «Выпусти птицу», «Дубовый лист виолончельный», «Соблазн» (здесь не весь список).

Первые две я нашёл в нашем огромном домашнем книжном шкафу, начало которому положил мой дед, а продолжила мама. Именно она, по образованию – горный инженер, по душе – человек очень неравнодушный к литературе и искусству, купила «Антимиры» и «Ахиллесово сердце». В одной из них и было стихотворение, с которого началось моё сумасшествие. Остальные «достали» (было такое советское словечко: ведь всё самое для нас ценное мы не покупали, а «доставали») частично – я, частично – мама, которая сочувствовала моей повёрнутости на Вознесенском и даже в чём-то разделяла её.

Однако со временем моё, мягко говоря, «увлечение» стало проходить. Одним из первых вселил в меня лёгкое сомнение в, так сказать, правильности «выбора» кузбасский поэт Михаил Небогатов. Я встретился с ним, когда мне было 19 лет. Он взял мою рукопись, заглянул в неё и задал вопрос: «Вознесенским увлекаетесь?».

На что я, не без апломба, ответил: «Да!». Небогатов отложил мою рукопись и больше к ней не притронулся. Вместо чтения моих стихотворений он начал рассказывать мне, почему надо читать, не Вознесенского, а Твардовского и Рыленкова, и даже сказал, что состоит в переписке с ними, что для него было явным предметом гордости. Ушёл я от Небогатова в некотором раздражении, с не лучшими мыслями о нём. Хотя, конечно, уже очень давно я понял, что он был прав.

А окончательно уничтожил мою болезнь Вознесенским, и даже можно сказать — вывел меня из состояния «сумасшествия», — Вадим Кожинов, с которым виделся и довольно подробно беседовал в восьмидесятые годы. Должен сказать, что ему разговор об этом поэте был не очень приятен, но я всё-таки влез со своей больной темой, пожаловался ему, что мне всё меньше нравится Вознесенский и спросил: «Почему он стал писать хуже?». На что Вадим Валерианович воскликнул: «Да что вы! Наоборот, он сегодня пишет намного лучше, а вам он нравится всё меньше. Вот и подумайте — почему?».

«Почему же?» – спросил я.

«Да потому что вы начали понимать, что его стихи – разноцветные пустышки. И детская ваша увлечённость стала проходить».

Кстати, беседа с Вадимом Валериановичем происходила в одной из комнат его огромной квартиры, заполненной книгами, стоявшими на библиотечных полках. Если в доме моего детства книги стояли в книжном шкафу, потом в маминой квартире, куда они переехали – на прикрученных к стене полках, и на таких же полках стоят в моей сегодняшней квартире, то в квартире Кожинова они размещались на полках, кои в шестидесятые-семидесятые- восьмидесятые годы были во всех советских библиотеках. И по ходу беседы я отчётливо понял, что моя (тогда ещё – мамина) библиотека даже отдалённо не сравнится с кожиновской. Зато сидел я на том самом диванчике, на котором по легенде спал Николай Рубцов.

До сих пор благодарен Кожинову за то, что он излечил меня от детской увлечённости. Я бы и сам вылечился, но, скорее всего, на несколько лет позже.

А теперь – то самое стихотворение, с которого началась моя болезнь. Надеюсь, вы не заразитесь…

Монолог битника

Лежу, бухой и эпохальный.
Постигаю Мичиган.
Как в губке, время набухает
В моих веснушчатых щеках.

В лице, лохматом, как берлога,
лежат озябшие зрачки.
Перебираю, как брелоки,
Прохожих, огоньки.

Ракетодромами гремя,
дождями атомными рея,
Плевало время на меня.
Плюю на время!

Политика? К чему валандаться?
Цивилизация душна.
Вхожу как в воду с аквалангом
В тебя, зеленая душа...

Мы — битники. Среди хулы
мы, как звериныши, волчата,
Скандалы точно кандалы
За нами с лязгом волочатся.

Когда магнитофоны ржут,
с опухшим носом скомороха,
Вы думали — я шут? Я — суд!
Я — Страшный суд. Молись, эпоха!

Мой демонизм — как динамит,
Созрев, тебя испепелит.

1961

Иосиф КУРАЛОВ

---

От редакции: Вот не даром же их прозвали эстрадниками… Сразу оговорюсь: ни одной книги Вознесенского в моей довольно обширной библиотеке (трёх поколений) нет, и как раз благодаря маме. Не тратила на подобное времени: молодая наука планетология не оставляла шансов поэтам-шестидесятникам (хотя поколение то самое)… Зато площадка на Луне для первого шага человека за пределами Земли — в Море спокойствия, — была исследована именно её лабораторией картографии в ГЕОХИ (скоро будет видеоматериал об этом), американцы воспользовались нашими данными (да-да, воюя «холодно» — тут NASA и ГЕОХИ и ИКИ дружили и бурно сотрудничали даже, а не просто мирно сосуществовали).

Для меня Вознесенский всегда был, современно говоря, аудиальным поэтом. И свои выкрутасы (если б только звуковые, как Кручёных, — смысловые! в том и «замануха») он лучше всего подчёркивал ускорением чтения. Что-то действительно скоморошье тут было, хотя и красивое по-своему (элемент шоу), что повергало дам в экстаз и обожание (хотя, внешностью он обладал, скорее, отталкивающей — но выгодный контраст со словесным, им порождаемым, веществом, — действовал на «любящих ушами»). Почему-то в тексте он «не работает» — но мы-то уже читали его строки после Всеволода Некрасова (минималиста-шестидесятника) и куда более выкрутасной «графики»…

Текст «Юноны и Авося», например, не произвёл на меня ни малейшего впечатления, в отличие от самой первой версии рок-оперы (где Кончита — красавица Елена Шанина). Шоу возникает там, где оно заложено на уровне текста — как развитие… и не возникает там, где сила слова остаётся в строке, где строчки крепко и самодостаточно спаяны. Таковы антагонисты Пушкин и Маяковский — с этими строчками хочется быть наедине, изучать их, перечитывать не раз, без дополнительных модальностей.

В общем, это (знакомство моё с крайне неодобряемой «Вавилоном» и Митей Кузьминым лично попсовой поэзией отзвучавших давно эстрадников, занятых в основном теперь пьянками на юбилеях и свадебным генеральством в гостях чёрте-у-каких фондов и академий искусств) происходило в 90-х, когда шестидесятники стали немодными вместе с Эпохой, чей фундамент они к концу 70-х осознанно подтачивали. Между прочим, и сам Вознесенский был не чужд таких понятий, как «модно» и «актуально». В разговоре со смогистом Владимиром Алейниковым, для которого он тоже был молодым богом в серёдке 60-х, Андрей в ответ на его стих брезгливо бросил фразу, чётко проявляющую его «лёгкость пера»: «…так уже не рифмуют».

Почему не рифмуют? Мода? Вот именно! Если даже смысловое замыкание требует именно такой рифмы — сколь бы истасканной ни казалась, — «не модно», «избито»… Уловили дешёвенькую логику?

Поэту Алейникову (подписывая книгу свою которому Вознесенский пожелал высокомерно «поскорее стать Олейниковым») запомнились уклеенные наклейками зарубежных отелей чемоданы куда-то вновь собиравшегося поэта. Вот это было всерьёз и подчёркивало статус… Разговор имел место в квартире на «Бауманской» (см. Владимир Алейников, «Лишь настоящее»).

Безошибочность кожиновской квалификации этого стиля — потом, в 90-х (или к началу нулевых) подтверждал сам Вознесенский. В «МК» опубликовали его поэму «Шар-пей» — про домашнюю собачку, да-с… То «Лонжюмо» о Ленине, то — про прогулки с псом, который писает под памятник Маяковскому, и это поэту по душе, веселит и зовёт рифмовать. Всё что надо знать об Эпохе, породившей эстрадников, и Постэпохе, ими намоленной.

Гений. Мот. Футурист с морковкой.

Льнул к мостам. Был полпред Земли.

Никто не пришёл

на вашу выставку,

Маяковский?

Мы бы — пришли.

Вы бы что-нибудь почитали.

Как фатально вас не хватает!

(…)

Маяковский, вы схожи с мостом,

надо временем, как гимнаст,

башмаками касаясь РОСТА,

а ладонями — нас.

Ваша площадь мосту подобна,

как машины из-под моста,

Маяковскому — под нОги

Маяковская Москва!

«Маяковский в Париже», День Поэзии, 1963

«Как гимнаст» — говорю же, трюкачество! Приписываемое и внебрачному отцу эстрадников качество.

Так вот, то ли в «Шарпее» этом (где оказалась сплетня, якобы услышанная от Лили, что она запирала Маяковского на кухне, пока имела интим с Осей, — что вдобавок и враньё, поскольку к моменту знакомства с В.В. она уже охладела к Брику телесно, оставаясь верным товарищем и соратницей, — см. Брик Л.Ю. «Пристрастные рассказы»), то ли в других «стихах из МК» есть самоубийственная рифма, посвящённая молодёжной любви — («так уже рифмуют?» — хочется спросить поэта) — которую прямо слышишь с его протяжно-ударными гласными и паузами меж словами: «Мы парные, как рибОк…»

Вся комичность в том, что Reebok — в конце 90-х очень активно раскручиваемый брэнд, — это слово-то английское. И ударение в нём — на первый слог, как во всех подобных словах с удвоенным, протяжным «и». Как в feelings, например. Но конечно в рекламах, которыми тогда было забито ТВ, многочисленные тинэйджеры как только ни произносили имя желанных кроссовок. Кстати, фирменный магазин этого лэйбла был — в угловом доме, где квартира Михалковых, на площади Восстания. Лет 6 он там прообитал — конец 90-х и начало 00-х, модный был, дорогой очень, туда я заходил пару раз, но ничего не покупал, ощущал эстетический и финансовый дискомфорт при виде ценников и самих кроссовок.

Так в чём же ляпсус этой рифмы? (риф-мы, фир-мы… видеОмы какие-то) Неужели исколесивший мир поэт, споривший по-английски на диссидентских кухнях Манхэттена (с Лимоновым, в частности), не знал английского и его ударений?.. Видимо, знал да позабыл. И вылез этот нелепый газетный «рибОк» — коробОк, обрОк, ребрО (Адамово — ведь о любви, о сУженности и обувной неразлучности там)… Какие-то из-за смешного ударения ассоциации всё потешные… Он, «рибОк» — использование типа сленга, заискивание перед молодёжью. Которой, как надеялись шестидесятники, и откроются разом все буржуазные свободы, включая былые стиляжьи радости. Купить себе кроссовки, например, чем не свобода?..

«Мы парные, какх рибОкх» (в его, вознесенском спеллинге с постдыханием) — парафраз к залетевшему из их родной оттепели образу мещанина на грани фола, — фильм «Летят журавли», сцена про «катанём на зло природе» — момент с калошами, утвердительным мановением которых оттеняется хомячья фраза «Я ль-люблю вас!» (вот она, силища экспрессионизма тандема Калатозов/Урусевский!).

Ведь и о битниках (битники, ботинки…) пишет он критически — в точности, как Евтушенко осуждающе писал о стилягах! («На танцплощадке у станции Яуза…») Тут — поразительное, «корпоративное» сходство… Только битники были всё же писателями со своей идеей, свои посылом. И хоть к ним относят весьма разных, но тот же Керуак или Берроуз, присовокуплённый к ним, скорее, поколенчески Чарльз Буковски, — явно не похожи на этот портрет работы уличного, проходящего художника. Зато — очень политкорректно получилось.

«Звериныши…» — почему не «зверята»? А чтобы злее выходил «образ врага». Ведь это 1961-й, в 1968-м — «так уже не рифмуют», когда «танки идут по Праге», а в Москве на Красной площади «вяжут» Галанскова и Делоне (эстрадники ничего не сделали, чтобы освободить их, кстати)…

Вербальная и с нею смысловая (манипуляции воображением) эквилибристика Вознесенского — красива, завораживает в момент её сотворения/чтения. Но её не цитируют — нельзя же попросить канатоходца пройти точно так, как на позапрошлой неделе? Её в лучшем случае можно заново сотворить, уже на новых канато-смыслах — вот откуда и «Шар-пей» и «Мы парные как рибОк».

А реальность стремительно и закономерно деградировала, и требовала иного обращения с нею словом. Оттуда-то родом и радикальный реализм… Но в 2000-м весной, когда я единственный раз слышал тишайший голос Вознесенского в телефонной трубке — он только зарождался. Кстати, он, архитектор по образованию, и тогда намекнул, что защищаемое нами здание (а я, нахал, звал его выступить с балкона на митинге протеста!) на Рабочей улице — немодного архитектора Ваммуса, вот Мельников — другое дело… «Не знаю Ваммуса»…

Д.Ч.