«Поэтом поэтому потом пли!»

Наш читатель, пожалуй, и не знаком с Дмитрием Пименовым. Между тем современных прозаиков/поэтов знать всё-таки следует, как сложна бы и изменчива ни была их судьба в идейной плоскости.

Вам не попадутся его книги в ближайшем супермаркете, и это — лучшая аттестация. В магазинах продаются только мёртвые книги, безразличные к вам (но не к вашим деньгам). Проза Пименова — другая, не по вашему желанию и законам ценников возникающая. Как накинется — так и не отпустит, преследовать будет даже в общественном транспорте (особенно в транспорте)… Например, рассказик «Китаянка» (с отсылкой к фильму Годара и рефреном «гвоздь длинною в жизнь» — там двойной агент прибивает руку собеседника-революционера гвоздём к полу и уходит, дальнейшее и предыдущее, вообще всё в рассказе — внутренний монолог прибитого).

Дома Пименов тоже не держит своих книг, истинный сапожник выходит к гостям босиком…

В 2001-м, когда мы познакомились, я просил «что-нибудь почитать» взамен своего второго сборника стихов «Револ материал поэмы Дом». «Всё в интернете», — ответил он уже тогда, небрежно. И был прав! Прав поныне — ЛивЛиб, Литрес (которых тогда и в проекте не было)… Маленькую, белую, с проклеенным корешком книжку его малой прозы «Вело» из анархической серии (чтобы ощутить страницы ощупью, а буквы созерцать в общественном транспорте) можно сыскать разве что в «Фаланстере», в самой дальней комнате.

Книг нет, а писатель — есть. В этом его феномен.

Не даром и Википедия первое, что говорит о нём — «художник-акционист». Но это, скорее, потому что дружил с Александром Бренером, был соавтором текстов-манифестов и некоторых акций. Однако взвесим парадокс: оба в 90-х творили на улицах Москвы чёрте-что, оба писали и пишут поныне, но Пименов — писатель, а Бренер — художник. Самая известная акция Пименова, но уже с Анатолием Осмоловским, «Баррикада» — когда они в ознаменование 30-летия Парижской весны перекрыли в мае 1998-го улицу Герцена у Романова переулка/улицы Грановского, разбрасывали листовки «Запрещать запрещено», «Вся власть — воображению», привлекли на свою сторону немало студентов МГУ и РГГУ…

Вот он на фото на той баррикаде, с микрофоном мегафона. В те годы язык его прозы сам по себе был сильнейшим раскрепостителем — и я не избежал его влияния в вопросах пунктуации и «поточного метода», хотя позже обнаружил аналоги такого письма у Буковски в рассказах… Но Пименов был сильнее Хэнка в хаотизации письменной речи, освобождении мысли в ней от оков традиций и страхов быть не понятой, не прочитанной.

В прозе он был такой же революционер, как на улице. Из-за взятия на себя ответственности за взрыв в 1999-м в торговом центре под Манежной площадью и пристального внимания ФСБ, Пименову пришлось скрываться в Чехии около года… Писать он не переставал и там.

Путь от ультра-революционности анархического толка (а потом и маоизма) к консерватизму и православию занял у писателя примерно двадцать лет — но это для нас с вами внешняя канва. Интересно это всё в связи с тем, что он «продолжает продолжать» уже… в форме сонета, что и заслуживает внимания-удивления.

Помнится, Дмитрий Александрович Пригов утверждал, что душа автора живёт в любом, даже самом малом его произведении — акции, самоактуализации… Попробуем же всё, что я наговорил выше, отыскать в этом новом для поэта опыте.

Д.Ч.

***
Задумчивая песня старика,
Что в небе облако трепещет,
Как белая на голубом река,
Рисует рыбок и ими плещет.

Ноша мелодии так нелегка,
На суд приводит голос вещий,
Где прокурорами встают века
И адвокатам надо быть порезче.

Но велика награда в телесах
Тех, что трястись в такт буквам будут,
Нырнут купаться в смехе и слезах,

А вынырнут навстречу жизни чуду:
Заносчивой кричалке молодых
Туман поэзии даёт под дых.


***
А я щас шершень в летнем домике,
Тут книги, мёда нету, нет совсем,
И в искристом радужном ромбике
Здесь в углу горит огонь Мэриэм.

Мэриэм - это счастье в кролике,
Который гордо крикнул: "Вот вас съем!" 
Не спешите проснуться в тортике.
Азъ есьм, на мне нападающий шлем! 

Авторской волей гну вольную пешки
Судьбу без сласти, жизнь в буквах мифа,
Злую как тариф смерти от тифа.

Смысл в личностях густо першит...
Легковую слоняя ритма прозу,
Мы учудим мозговую розу.


***
Зизи-зизи это не гром и не молния,
Как могло показаться. 
Зизи-зизи, что-то чудесное помню я,
Она, оно, он - такая цаца!

Образец чего-то совсем покорного,
Эталон; за него не браться! 
Зизи-зизи дитя совсем неполного 
Клавиш неба пустых клацаний... 

Кто объяснил Зизи-зизи угарный чад, 
Тут же не печка, не любовь и не ад. 
Лепетом лис умудряется лень леса. 

Иксом искомым скомкает кость кекса, 
Ищущий щепку щупает ткань бревна, 
Зизи-зизи, Зизи-зизи себе не равна.


***
Дорога в рай долгий, сладкий,
Выстлана слонами зла. 
Они липкие, гадкие,
Их сложность пути привезла.
 
Но есть повороты гладкие,
В них таинственность числа,
В них решения краткие,
Как по воде удар весла.
 
Там, где всё будет тем, что бытиё,
Невозможно свернуть в не-логику,
Мыслям заказать бритьё.
 
Главное не спрятаться в символику.
Лепестками тысячи глаз квадратика
Получается адова математика.


***
Питие встретит закуску в лучах,
В огурцах освящением соли
Будет стоять чеснок, как страж, 
Скроются в ад на время боли. 
 
На дне бутылки – день тоскливый, страх,
А еда полна весёлой воли.
От темени, шатанию уча,
Спускается до пяток раздолье.
 
Поэтом поэтому потом пли!
Либо Божью более бульбульбуль
Огонёк на губах и корабли.
 
Греют волосы мозг – в камине стул.
Тёплой водичкой, внутри холодна
Водка в чашке, водка в рюмке без дна.


***
Тот, кто ригоризм поставил в угол, 
Не понимая смысла слова до конца, 
Тому не съесть морали леденца
И не связать верёвки разума туго.
 
Вовсю бес будет тараторить ругань.
Вавилонская блудница – дочь слепца, 
Сестра разнообразия, плоть чтеца 
Расставит шахматы шагом-испугом. 
 
Ведь если не расклеивать страниц, 
То не узнаешь то, что не узнаешь, 
Не пропадёшь в значениях глазниц, 
 
Но всё собой ты говоришь, как лаешь, 
Ты этику с эстетикой пригласил в игру.
Ад и рай превратил в котлеты на пару.


***
Покуда рыба плавает как дух, 
Разгрызая глупый скелет моря, 
Садятся умные очки на неба пух, 
Задыхаясь, быстро тараторя. 

Но вечности огонь в воде протух... 
И, все мудрости весны оспоря, 
Времени ток стоит, к пространству глух, 
На плеши Бога щель мечты позоря. 

А как же редкие провалы бытия? 
Куда им прыгать по волнам игры? 
Не поздно ль лить вулканы пития? 

Всё точно-точно, ночь - царь горы, 
Рептилия смеётся в уши океану, 
Нашла поместье своему стакану.


***
Тогда, когда свирепая заря 
Идёт под небом, семеня листву, 
Её в пластмассу превращая зря,
Зрит метаморфозу красок ноября. 

Вот в то время солнца луч, горя,
Мяукает по минимуму частоту, 
Для связи применяя грозный ряв, 
А песенный слог врубает бряк. 

Но медленный полог бытия
По логике там, где Тот и я
В месте невинного пития. 

В желе жёсткого опьянения 
Властвуют злые сомнения
Химией той, что ни он, ни я.


***
Тут солнце. Солнце! Солнце-паучок.
Зелёным соком сломан иероглиф, 
В алфавите буквы взмокли ффф... 
Играет небосвод в чёт-нечёт.

Луна затянет в ночь воротничок,
А месяц всем покажет роглик,
Ах, если бы мы немножко могли б
Унять тоску, которая как воск течёт. 

Но пусть вытекает вся она в бокал
Шумней, чем шум разопрёт бока, 
Вовсю лепечет плеск пустой воды.

Отсель грозить мы будем елью, 
Нам лиловость будет поводырь, 
Бесцельность покрывая целью...