Автор: Недавно в одном из московских издательств вышла в свет книга писателя Владимира Коваленко «Вторгается ночь». По её сюжету, после 24 февраля 2022 года от главного героя уходит жена и уезжает за границу. Уехать или остаться? Этот вопрос встает перед героем. Попытки вернуть жену ведут персонажа через заграницу, андеграунд и знакомство с необычными людьми. Представляем вашему вниманию интервью с писателем, автором романов «Ах Куй», «Бог, которому нужен врач», преподавателем, сооснователем проекта «Большая Читка» Владимиром Коваленко.
— Владимир, на своей странице писал, что это, так сказать, роман-взросление. Хотя его главный герой вполне себе средних лет. Почему тогда (и чьё) взросление?
— Про героя средних лет – написали в рецензии. Видимо, так показалось рецензенту, но я задумывал Володеньку, главного персонажа романа, как своё альтер-эго. Роман начинается в мой день рождения – 2 марта 2022 года. Мне тогда исполнилось 26. Вроде, не средний возраст. Наверное, сказывается мой насыщенный жизненный опыт и то, что я выгляжу старше своих лет. Наверное, так…
А, может, это мои додумки, и персонаж вышел кривым, не похожим на меня? Может, через пару лет прочту и скажу, что был дурак и всё сделал неверно… Что касается взросления, в феврале 2022 года мы все повзрослели, история снова сделала оборот, и мы оказались в новой реальности. У меня до сих пор, если честно, ощущение, что до 2022 бытие было такое мягкое, знаете, спокойное и болотистое. Жили, что-то там обсуждали, какие-то были публичные дискуссии, словно во сне. А потом — как понеслось… Вот смотришь потом на XX век и понимаешь, как всё было непросто и как наши предки жили. Мой персонаж окончательно взрослеет и вылупляется из сытого, спокойного, болотистого морока предыдущего этапа 00/10-ых, осознаёт себя русским, смотрит на неминуемую историю и принимает суть человеческой жизни. «Счастье – в объятиях родных, политика будет всегда, Россия – наша родина, а смерть – она неизбежна». Примерно так.
— Долго писался роман? Сколько раз переписывалась рукопись?
— С 2022 года начал писать роман. Начал ещё что-то в феврале набрасывать, в самом начале месяца, когда был гул в СМИ. Очень плотно писал летом, осенью, зимой. Завершил в первой редакции какую-то лютую ересь, если честно. Переписывал кучу раз, возил по форумам – его читал и разбирал Алексей Портнов, читал прекрасный писатель Алексей Сальников, отдельно от Тавриды роман прочитали также одни из моих любимых писателей Герман Садулаев и Павел Крусанов. И мне бесконечно обидно, потому что читали они рукопись в первых редакциях. Сейчас мне смотреть на неё больно. И я признателен им очень за рекомендации – иначе бы не исправил и не довёл бы до ума.
— Как придумал название?
— У меня было насколько названий. Первое, самое раннее «Русский реквием». Его, благодаря «Тавриде», сразу отмели, потому что книга вообще не об этом несмотря на то, что название звучное и «хайповое», как говорят зуммеры. Роман я исправлял, а названия не было. Мне понравилось одно словечко, но позже, уже на стадии работы над книгой, главный редактор издательства отмёл его, и правильно сделал. Другим был вариант «Путешествие по реке». Дело в том, что в книге есть много отсылок к «Уходу в лес» Эрнста Юнгера, а я в романе представляю нашу жизнь как путешествие по реке – это очень упрощённо, конечно. Но мы с издателем подумали, что прям в лоб получится – неправильно. А вот «Вторгается ночь» — получилось звучно. В контексте настроения романа и его отсылок на автофикшн и литературу сомнения XX века, получается ещё и оммаж Селину с «Путешествием на край ночи».
Как пришло это название? Провидение. Буквально я один раз проснулся от какой-то кошмарной чёрной идеи, что-то записал в заметки, а на утро там были два этих слова «Вторгается ночь».
— Это философский роман?
— Ну, тут сразу нависает вопрос «А что такое философский роман»? Мне кажется, любой хороший роман – философский, потому что он про жизнь и смерть. А эти два вопроса – основа философии. Бытие и небытие. Вот уж хорошим окажется мой роман или нет – решать читателям. Конечно, я попытался заложить туда какие-то мыслишки, как мог, добавил аллюзии на «Сердце тьмы» Конрада и «Апокалипсис сегодня» Копполы, про неминуемость истории, про вброшенность человека в этот мир, про бессилие человека. Но иногда бывает, что ты думаешь, что заложил одно, а на самом деле создал совсем другое – ответит только читатель, ведь без читателя литература – пуста.
— Чем этот роман отличается от твоих предыдущих?
— Этот текст, скорее, про современность, он про людей. Очень много узнаваемых персонажей – это реальные люди, мои знакомые или друзья, описаны реальные события вокруг магазина «Листва», про клуб «Ионотеку» и так далее. И, я надеюсь, они даже после того, как книгу прочитают, останутся моими друзьями. Ведь этот текст про насущное, поэтому он кардинально отличается от других произведений.
Тут я на самом деле прибедняюсь, уже были рассказы про настоящее, но роман этот — первый. До того я всегда старался фантазировать, мне казалось, что книга должна создавать новую мифологию, всегда хотелось сформировать какой-то такой необычный мир внутри нашей повседневности. Кто читал Венедикта Ерофеева или Филиппа Дика — поймут, о чём я.
Ранее я писал странные, необычные фантастические произведения, странные детективные истории, что-то мистическое. Мне всегда хотелось поиграть, заняться безграничным творчеством, где я беру персонажей, идеи, и на страницах сталкиваю их друг с другом. Получалось всё это здорово и необычно, первая книга («Ах Куй») — уже более 7 000 экземпляров и постоянно в топе продаж. Ещё есть «Бог, которому нужен врач» — тоже эдакий магический реализм. «Вторгается ночь» — не такой, в нём я заземлился, повзрослел, он про живых людей.
— Вообще, если говорить о направлении — этот роман можно отнести к постмодерну или к метамодерну?
— Мне не нравится говорить о направлениях. Есть моя статья в журнале «Нева», где я пытаюсь доказать и показать ложность классификаций в литературе. Она называется «Неформальная и неформатная: история нетипичных произведений в литературе». Я в этой статье пытаюсь доказать тезу, что в литературе были необычные произведения параллельно с классическими произведениями одновременно. Само понятие классики – это как «Киевская Русь» — историографический термин. То есть вместе с классическими романами были книги, которые бы мы сейчас назвали «постмодернизмом». Например, за авторством Эдгара Алана По. Это было в эпоху собственно формирования канона литературы европейской. И поэтому, когда начинается определение жанра, это, мне кажется, такая игра исследователей. И дальше — статьи, диссертации, конференции. И уж тем более я не хочу вообще, если честно, обсуждать «метамодерн», потому что нет ничего, кроме пары очень таких рыхлых концепций зарубежных преподавателей и шума в медиа. В отличие от постмодерна, где проделано множество философской работы по определению концепции, за «метамодерном», собственно, ничего и нет.
— Тогда зайду с другой стороны. Уходит ли постмодерн из нашего мира?
— Постмодерн не может умереть. Здесь в самом вопросе очень большая ошибка. Постмодерн — это синоним времени, эпохи, формации. У нас есть доиндустриальное общество, индустриальное, постиндустриальное – аналоги домодерн, модерн, постмодерн. Досовременность, современность и постсовременность. Как постсовременность может умереть? Никак.
Скорее всего, имеется ввиду именно постмодернизм как жанр. Но ушло ли, например, классическое стихосложение? После того, как появился модернизм, оно осталось, есть и сейчас. Есть люди, которые даже в дореволюционной орфографии пишут. Например, поэт Саньков. Постмодернизм будет существовать как направление в искусстве, от этого никуда не уйти. Постмодернизм — вернее, то, что мы называем сейчас постмодернизмом, — это гораздо старее, чем 20 или там 21 век в литературе уж точно. Почитайте мою статью в «Неве», например. А постмодерн не умрёт, потому что он в посыле своём — постсовременная эпоха, этакий нескончаемый постскриптум. Как она, эта интонация, может умереть? Ну, наверное, только если будет ядерная война.
— Что же тогда может прийти на смену постмодернизму чисто хронологически? Может, всё-таки, метамодернизм?
— Я тут выскажу крамольную мысль. Опять же, как я уже говорил в «Неве», все эти «измы» — от того, что исследователям надо кушать, и поэтому они придумывают новые концепции*, обосновывают их, пишут монографии, получают за это надбавки и живут, делают карьеру, пишут диссертации и так далее. А на самом деле, ещё в 18 веке в литературе были элементы постмодернистской игры. Посмотрите текст «Приключения Тристрама Шенди, джентльмена» — чёрные страницы, игра с вёрсткой, игра с графикой и так далее. Это 18 век, «классический канон» европейской литературы ещё не сложился. О чём мы можем говорить, так о том, что попытка определить жанр берётся из потребности людей всё разграничить и определить. Людям надо всё разграничить, всё назвать: так понятнее.
— Твой телеграм-канал называется Мирко Влади. Это просто анаграмма?
— Это всего лишь игра слов, как ты верно сказал. Если прочитать моё имя как «Влади Мир Ко валенко», то из первой части получится название канала. Смысл тут, наверное, ещё и в том, что я очень люблю Сербию, был там много раз и как турист и по работе. И в Сербии у меня вышел роман в переводе, поэтому я относительно близко знаком с культурой этой страны. А у сербов есть имя «Мирко», вот и показалось забавным. Ещё меня очаровывает и пугает бурная история XX века, а также люблю восточноевропейских интеллектуалов, люблю труды Элиаде и романы Павича. Вот я и подумал выбрать себе такой «лёгкий» восточно-европейский псевдоним для канала. Как будто это интеллектуал**, такой авангардный поэт и писатель из Софии или Бухареста, Белграда или Петербурга XX века с интересной биографией. Играюсь, в общем.
— Меня давно интересует твой проект «Большая читка». Расскажи немного о нём: откуда взялся, на что направлен?
— Большая читка — это проект, направленный на актуализацию современной прозы. Но он не только мой. Ведём вдвоём, вместе с моим другом режиссером Мишей Балабиным. С ним как-то обсуждали книжный рынок, как устроена книжная среда. Поэтому мы решили сделать проект актуализации прозы, куда приглашаем абсолютно разных писателей разного формата, состоявшихся метров — например, Павла Крусанова, Андрея Аствацатурова, Вадима Левенталя, Валерия Айрапетяна, Виктора Тихомирова, Анну Чухлебову. Мы их смешиваем с начинающими писателями, которые ещё, например, не публиковались, у которых нет изданий. У каждого есть возможность прочитать текст на 15 минут – это один рассказ, отрывок либо несколько коротких рассказов. Потом на каждый рассказ — обсуждение.
Мы с Михаилом создаём рамку, в которой люди могут обсуждать свои произведения, публично их представлять и, главное, знакомиться, видеть друг друга. Мы не только в барах организуем, ещё и в музеях, в образовательных пространствах, мастерских художников. Например, в Музее Набокова ещё была экскурсия для слушателей. Мы кочуем, у нас нет задачи делать это только в барном формате, потому что очень многие проекты умирали после того, как превращались в место скопления людей, которые привыкли вместе выпивать в определённое время. Если так делать – это конец, там выстраиваются свои какие-то связи, свои авторитеты, своя какая-то история, связанная только с алкоголем. А мы решили постоянно менять локацию. То есть у нас нет единого места, расписания. Когда у нас подбираются авторы, мы находим интересное место и там проводим читку в разном формате. Обычно каждый месяц. Главное, чтобы это было необычно, неожиданно и качественно.
— Что важнее для прозы: интонация, сюжет или идея?
— Поистине странные вопросы. Что важнее для прозы? Давайте так: что важнее для полёта в космос? Подготовленный пилот, хороший космический корабль, хорошая стартовая позиция или отсутствие солнечного ветра там, бури на солнце и выплеска плазмы? Отвечаем! Только что-то одно вы можете выбрать…
Получается примерно такая логика, потому что проза есть разная и для разной прозы важны разные акценты. Есть проза, массовая, похожая на блоггинг в каких-нибудь агрегаторах, где люди читают про «Возвращение короля: пламень на мечах, атака волков, часть 13, месть Рагнера», что-нибудь вот такое. И писатель выдаёт очень плохо сделанный материал раз в неделю, а ему за это платят денежку. Вот это больше похоже на блоггинг, там нужна скорость. Есть книги, в которых важна идея, она удивительная, необычная, такого больше нигде не читали. Ну и, разумеется, вы готовы простить этому тексту разные шероховатости. А бывает идеально написанный текст, но идейно пустой. Поэтому, мне кажется, это всё должно быть составляющим одного целого, элементы должны работать в связка, а уже тональность зависит от цели.
— Что для тебя преподавание?
— Преподавание — это работа и призвание. Когда они не совпадают – это грустно. Мне очень нравится работать со студентами. Они очень талантливые, очень умные. Мне нравится помогать им в чём-то новом. Я до этого, до того, как пойти работать в университет, работал в разных сферах. Даже в юридической компании был управляющим кадрами. И я могу, например, студентам сказать, чего от них будут ждать работодатели, дать много разных интересных, хороших советов о том, как им непосредственно дальше жить. И мне кажется, у меня неплохо получается – недавно вручили благодарственную грамоту…
— Увязываешь ли ты как-то свои лекции с литературой? Может, получается задать необычный ракурс?
— Ну, я не просто увязываю лекции с литературой, я и читаю большинство лекций по литературе. На работе у меня дисциплины, с литературой не связанные. А публичные лекции – это другое, если посмотрите в Библиотеке Маяковского, в Библиотеке Пушкина в Москве, Некрасова в Москве, форумы, например ArtMasters, Ладога, книжные магазины, музей Набокова. В основном я выступаю по темам, связанным с литературой. Моя задача посмотреть на литературу как на медиа по форме, и отдельно на её концептуальное философское содержание. Некоторые записи, например, лекция про Станислава Лема в той же «Маяковке», набрала почти 100 000 просмотров.
Мне это нравится, я стараюсь рассказывать про литературные какие-то аспекты, потому что в формате публичной лекции я более свободен в плане выбора темы. Я очень люблю литературу, и я могу заняться тем, что мне интересно. Итак, есть моя работа, преподавание, лекции, семинары, там я занимаюсь рабочими моментами, а есть мои конференции, научные статьи, диссертации и так далее. Там я занимаюсь наукой. А для души, именно мыслительный процесс — что тебя подогревает, что тебе интересно, что тебя вдохновляет, — это лекция о литературе.
Беседовал Антон АРУТЮНОВ
От редакции: *Если б так всё было прозаически просто… Писатель как «служитель муз» пишет вне стилей и направлений, а потом приходят литературные критики и всё классифицируют, периодизируют, в общем — теоретизируют над уже готовыми текстами. Это взгляд, скорее, студента, нежели преподавателя.
Хватит ли тут одного примера, сложно сказать… Раз упомянут постмодернизм, с него и начнём. Откуда, когда и как взялся на книжных полках серёдки 90-х Виктор Пелевин? Знал ли эту «литературу наркотрипов» кто-то до вбрасывания в эфир интеллигенции термина «постмодернизм» — «продающего» эти весьма узкой направленности тексты? Кто читал Пелевина до того , как появились статьи Вячеслава Курицына про «русский постмодернизм» (его же термин)? Нет, не знали и не читали Пелевина — ну, разве что читали в «Химии и жизни» его рассказики покойный Вили Мельников и другие обитатели арт-богемных, пропитанных дымами анаши московских кухонь, некоторые представители условного поколения отечественных хиппи.
Так же, как пророком Прилепина был и остаётся Андрей Рудалёв, пророком Пелевина был Вячеслав Курицын — это надо знать в хронологии событий. И все первые издания «Вагриуса» (откуда родом «великий и ужасный» минцифровой Владимир Григорьев) были снабжены предисловиями Курицына — талантливого поэта поздне-диссидентского «системного» поколения. Кому нужен был писатель-«торчок» среди скептиков-интеллектуалов 90-х?.. Вся его первичная аудитория обитала «под кайфом» в закутке дворика библиотеки Горького за трансформатором, справа от выхода из журфака МГУ — там же ваялись шприцы и скуренный «штакетник»…
А вот когда взыскательному интеллектуалу подсказали (да это же НАШ постмодернизм! это практически продолжение линии «деконструктивизма» хорошо продаваемого тогда Ролана Барта, Жиля Делёза, Мишеля Фуко, Дерриды, Роб-Грийе и прочих), на какую полку ставить издания «Вагриуса» — тогда и начался «бум» пелевианства. Эстетика деконструкции обрыдлого «совка»-с, господа, эти блюда надо уметь готовить! Уже знакомые-то с лёгкими наркотиками, как в той шутке КВНовцев про Александра Гордона (затянулся косячком и понял) — сразу приняли Пелевина, а вскоре, с «Чапаева и пустоты» приняла его и вся антисоветская богема, бомонд «Пушкинского дома», и так далее, даже семинары в Литинституте проводили, из модного он стал мейнстрёмным…
Так что было сперва — Курицын или «яйцо», которое он снёс?
Кстати, обнаруживать «постмодернистское» в прошлом — типичный для стиля приём. Как любая концепция, он отображаем в обе стороны временного континуума. Но отдельное, элементное сходство — это не стиль, не следование стилю, вот что важно. Это так, для озадачивания студентов разве что: ибо постмодернизм как направление несводим к отдельным приёмам, методам, шрифтам и пр… Любопытно было бы, для проверки понимания автором разницы между постмодерном и постмодернизмом, взять антитезу русскому постмодернизму (Пелевину, Сорокину, Елизарову) — новый реализм, — и его разобрать на примерах, чтоб возник не просто эстетический, методологический, а идейный контраст стилей. Но в следующий раз, наверное.
Вспоминая для чистоты выборки Маяковского и будетлян, конечно, улавливаем такое же влияние (в формировании моды и культуры понимания) ярлыка футуризма (в Италии — правого, фашистского в пределе буржуазного искусства, в России — наоборот, леворадикального, пролетарского искусства в пределе). Но полочка у них была изначально одна, у Маринетти и Бурлюка. Посему не надо обвинять критиков во вторичности — современные писатели одной с ними плоти и знаний, а условия рынка их сближают до неприличного просто единства…
**если добавить к названию канала всего одну букву «ч» — получится имя вовсе не из интеллектуально-литературного «славянского» дискурса. Мирко Владич… Впрочем, как и Слободан Милошевич — это чаще в разговорах современников чей-нибудь случайный псевдоним, нежели исторически ясный персонаж (например, рыжий рослый студент из РГГУ под ником «Слободан» был долгое время итернет-помощником Виктора Анпилова, лидера «Трудовой России» — если это имя понятнее Мирко Владича)…
И, кстати, из интервью я так и не понял — главный герой в итоге путешествий понял «глубочайшие» смыслы этой бессмысленной и позорной для двух поколений войны? Ирония судеб в том, что на второй год войны (и как раз в феврале) я, автор довоенной песни про антифашиста из «Призрака», тоже остался без жены по её воле. Однако не вопрос войны стал рубежным — мы оба не приняли её эклектических «смыслов» и героики с первого дня, — а более прозаические, материальные моменты… Может, прочитав роман, я получу ответ не только на этот вопрос? Можно без автографа.
Д.Ч.
