Спор поэта c гражданином

Девяносто лет вполне реальный возраст по советским меркам, мог бы дожить уроженец ХХ века. Но есть, помимо физического износа, некая нагрузка времени (с которым синхронизируется и ассоциируется поэт), нагрузка ответственности за высказанное — которую выносить гораздо тяжелее «атмосферного столба» и нагрузки собственных, личных лет. Не берусь морализировать извне, но лишь по-пушкински сужу по собственным, поэтом созданным, законам. К другим бы шестидесятникам не подступился, но это ведь он красиво, чётко отпечатал «Как высший мой суд — Коммунистический, встаёшь, товарищ Политехнический!..»

Его при жизни, в глаза называли великим поэтом. Тут довольно сложное соотношение «дроби» Поэт/Гражданин (о которой — чуть ниже), однако стихи его действительно шагали столь росло, громко и актуально, что другого слова не подобрать, наверное. Как продолжатели, наследники Маяковского в первом поколении, Евтушенко сотоварищи, которых нет надобности перечислять — шагали всё выше и выше по стихолестницам Маяковского, и впереди мог быть только коммунизм. Который не был тогда ни мечтой, ни утопией, а ближайшей перспективой, всё чётче прорисовывающейся на съездах КПСС (Сталин на 19-м съезде КПСС намечал 1965-й при послевоенных темпах производства средств производства, Хрущёв — уже 1980-й, откуда и фраза его «нынешнее поколение будет жить при коммунизме»).

И точно так же, как Маяковский, «эстрадники» пели своё отечество, республику свою, на все голоса, партийно и беспартийно, и за ними шагали уже десятки менее именитых шестидесятников. Даже тут у них наметилось социалистическое соревнование, которое оказалось очень кстати Хрущёву, его «оттепели» и противопоставлению этой «правильной», антиавторитарной якобы модели рабоче-крестьянского государства — «сталинщине» (да-да, такой термин помимо «культа личности» придумали в кулуарах внутренней борьбы «коллективного руководства» те, кто ещё вчера произносил речи на открытиях новых монументов второму вождю СССР). Но Евтушенко, как и Высоцкий, успели написать по одному хорошему стихотворению о Сталине, которые тоже не стереть из «Строф века» (название будущей книги под редакцией Евтушенко).

Я знаю, вождю бесконечно близки
мысли народа нашего.
Я верю, здесь расцветут цветы,
сады наполнятся светом,
ведь об этом мечтаем я и ты,
значит, думает Сталин об этом.
Я знаю: грядущее видя вокруг,
склоняется этой ночью
самый мой лучший на свете друг
в Кремле над столом рабочим...

...Слушали и знали оленеводы эвенки;
это отец их Сталин им счастье вручил навеки.

Потом поэт отрицал авторство (якобы редактор Николай Тарасов вписал строки некие), однако вышедшее в периодической печати под твоей фамилией («Советский спорт»,1949) уже не вырубить топором. Да и стиль, пока ещё неуверенный, но всё же узнаётся. Кстати, эти и другие стихи советских поэтов о Сталине, включая ахматовские, мечтал издать Станислав Куняев под эгидой «Нашего Современника» — но труд оказался слишком сложным, надо было собрать с потомков каждого поэта одобрение на публикацию, в общем, дело это году в 2010-м в журнале так и забросили…

Между тем, попытка восстановить взгляды поэта хронологически — причём, как говорят теперь «с пруфами», ссылками на источники, а лучше даже документами («сканами»), дело в перспективе благодарное, которое сняло бы с других этот труд, исключило бы массу недоумений. Так или иначе, Евтушенко был поэтом того удивительного, всемирно-обозримого периода СССР, когда диктатура пролетариата (вскоре вымаранная всё теми же хрущёвскими юношами — конкретно Фёдором Бурлацким из программы КПСС) была ещё и культурной гегемонией, и вот на волне этой мирной, гуманной гегемонии, «эстрадники» и первый среди них, Евтушенко, становились уже не «стадионными» поэтами, а «послами мира». Делу этому конечно способствовал Фестиваль молодёжи и студентов 1957 года, сконцентрировавший взгляды прогрессивного человечества, развивающихся стран на СССР — здесь и отсюда начинался отсчёт, стиль будущего человечества, где норма это дружба народов, внимание к менее развитым культурам и помощь индустриально развитых соцстран им.

Богатое талантами было время не вдруг, не случайно, а логично, этапно. Мы же были победившей не только оружием страной: Великая Победа позади, перспективы десятилетий мирного развития (при сохраняющейся конфронтации, гонке вооружений) делали культуру важнейшим агитационным оружием с тем чтобы не мечом, а стихом завоёвывались страны и умы. И недаром Евтушенко о следующем фестивале написал позже (они выступали в Финляндии, где культ Маннергейма ещё не ослаб), описывая стычку с неонацистами, которые кидались на африканских и других делегатов фестиваля:

«Но — фестиваль!» — 
                   взвивался вой шпанья,
«Но — коммунизм!» — 
                   был дикий рёв неистов.
И если б коммунистом не был я, 
то в эту ночь 
              я стал бы коммунистом!

(«Сопливый фашизм», Хельсинки, 1962)

Да, он был и хроникёром, он был всегда актуальным агитатором. И это был совершенно искренний, надличностный, гражданский пафос. Как и в осуждении стиляг, например в очередном «Дне поэзии»: «назову ли их стилягами, или просто сравню с телятами?» Позиция полностью совпадает с генеральной линией партии, общества — стиляги, пестрота, проамериканщина это зло и убожество, буржуазное и чуждое… Высокое культурное представительство было тогда в цене, и Евтушенко с этой ролью прекрасно, лучше прочих справлялся.

Но он же был уже и сценаристом, пятилетка после фестиваля 1957 для него была ударной, — поскольку социализм завоёвывал не только сцены и экраны, освободившаяся от империализма Куба звала! И вот замечательный сценарий, совершенно по-годаровски, то есть на бегу, пишет он уже на Кубе, поскольку у режиссёра Калатозова не было идей, а была только аппаратура и потрясающе талантливый, уже показавший себя в «Летят журавли» оператор (и замечательный художник, кстати) Сергей Урусевский (который во многом и «вывез» эту картину). Сцена выбора девушек в дореволюционный период Кубы американцами – «я выберу это блюдо!», это всё конечно евтушенковское проникновение в конфликт систем. И кубинская темнокожая девушка из беднейшего квартала, у которой в хлипкой хижине заночевал бородатый коллекционер нательных крестиков – та самая «Я – Куба», как и картина называется. Романтически и платонически влюблённый в неё кубинец с весёлой песней заглядывая к даме сердца, утром случайно увидел уходящего гринго… Вот столкновение Систем, двух систем ценностей, двух образов Любви (только одну из которых купить можно – только как тело)! Уверен, это – тоже Евгений всё прочувствовал, придумал.

Фильм, который сняли в 1964-м «советские гринго» не оценили ни кубинцы (сказалась разница культур), ни родные советские – но он от этого не перестаёт быть гениальным. Диалоги в нём, выбор пути крестьянином – с городскими рабочими или своей тропою, — это скорее российское периода Гражданской размышление, но всё равно достойно художественно «впаянное» в сельву, как и бомбардировка дома крестьянина этого, вытолкнувшая его в герилью… Коротенький фильм оценил даже Голливуд (он-то и сделал ДВД-копии), потому что в нём поют несколько талантов, и Евтушенко громче прочих.

Кубинские впечатления поэт запечатлел, например, в короткой строке о кубинской молодой матери с грудничком среди лачуг, которая (слышим стиль поэта): «интернационалом баюкала его»… Прекрасные же строки! Но не всегда авторы в силах граждански пережить свои строки, удержать взятые ими высоты уважения, миропонимания.

Там же, на Кубе он поразился цветастому миру, который, как позже он скажет, «отгородили от нас». Стал «среди серости» носить пёстрые галстуки и пиджаки – поначалу умеренно, позже уже без меры (этот «конфликт» монохромного и цветного мира позже оформят в фильме Ярмольника «Стиляги»)… Помогал поэтам менее известным в крайних ситуациях – знаменит эпизод вызволения из психушки Леонида Губанова, когда Евтушенко на своей «Волге» приехал и забрал его «под свою ответственность» (правда, он же способствовал такой публикации поэта в «Юности», что потом не печатали нигде). Глашатай социализма, постоянно «выездной», потихоньку приобщался к миру буржуазному – хотя, конечно, на понятной дистанции. Поворотным был момент едва не свершившейся контрреволюции в Чехословакии, и «Танки идут по правде, которая не газета» — прозвучало вполне однозначно.

Кстати, «Правду» там показательно жгли городские мятежные группы – которые отнюдь не «больше социализма» требовали, а уже клонились к капитализму, и это понимали все, включая Евтушенко. Дубчек выступал лишь стартёром «перемен, мы ждём перемен», которые при отстранении его от власти им же вскормленными «низами», сулили и распад Чехословакии (он отсрочился до 1989-го), и выпадение её из соцлагеря. Войска стран Варшавского договора утихомирили мятежников, ротировали развесёлого и глуповатого Дубчека, Брежнев очень мягко разрешал этот перезревший конфликт в пользу единства страны и соцлагеря – иначе приватизация, реституция, безработица, прочие атрибуты капитализма туда бы пришли уже в 1968-м. Такие, как Милан Кундера безусловные, желчные  антисоветчики – вот кто выходил на первый план «Пражской весны», и ничего кроме вмешательства НАТО на их стороне они не ждали, конечно. Неужели этого не знал Евтушенко – глашатай социализма, Советский голос и поэт-гражданин, Коммунист с нескольких больших букв? Знал, но хотел оставаться модным и «рукопожатным» на Западе, включая буржуазный. Мирное сосуществование систем влияло и на эти – такие радикальные, пропагандистские, плакатистские умы и голоса! Влияло не в пользу родины.

Что любопытно, позиция поэта не повлияла на его издаваемость в СССР и странах соцлагеря. Брежнев был демократичен и не злопамятен – даже к любимцам Хрущёва. «Эстрадники» продолжали своё многостаночное участие в советской культуре и одновременно диссидентствовали в «Метрополях», например. На нью-йоркских кухнях, как вспоминал Лимонов, они об СССР несли такое, что самые злые «советологи» выдумать не могли, и ему, эмигранту, приходилось отстаивать там социализм! Семидесятые стали для них вполне «кассовыми» по суммарным тиражам книг, и в других искусствах всех привечали – Евтушенко и Окуджаву всё чаще видели на Мосфильме. Не очень известную, но неплохую (главную!) роль в фильме о Циолковском «Взлёт» сыграл Евтушенко в 1979 – правда, немного переиграв «старца» в какую-то схимническую сторону, а он был всё же учёный. Но к тому моменту ему можно было всё, его из советской культуры было уже не вычеркнуть, его ждали на ТВ, за границей…

Далее была перестройка, буквально в подоле выношенная шестидесятниками, ну и народное депутатство Евтушенко, как форварда этого поколения поэтов. Выступление с трибуны Съезда народных депутатов (1989), главным решением которого было отстранение КПСС от монопольной власти в СССР. И это историческое предложение внёс… да-да, Евтушенко (описано в «Иностранце в смутное время» Лимоновым), чья карьера без партии просто немыслима, чья идентичность строилась на партийности хрущёвского типа. Бредовые реабилитации шли и тогда, попутно «переменам» — Горбачёв счёл Бухарина (по своему признанию Вышинскому на показательном процессе – «заработавшего на десять расстрелов») достойным реабилитации. Та самая «демократия», рушившая «культ личности государства» (фраза Евтушенко) – переходила в стадию столь разрушительную, что поэт и гражданин мира (уже) Евтушенко, выходит, опровергал собственные же строки. Выход РСФСР из СССР в 90-м тоже выглядел логично в свете этих процессов. Ну, а когда в 91-м грянул август – с кем был поэт? С Кричевским и другими героями Советского Союза и одновременно «свободной России» (первые ордена дал Горбачёв, вторые – Ельцин) – стихи Кричевского, злые, маркобесные и бесталанные, Евтушенко включил в «Строфы века» в 1995-м. Потому что иная конъюнктура, полнейшая антитеза тому, что вещал в «оттепель» он сам – победила.

«Больше, чем поэт» — оказался меньше чем его же образ поэта-агитатора. Этот когнитивный диссонанс однако не должен омрачать самих стихов, самой «Братской ГЭС» и всего прочего, нам дорогого. Мы ведь с самого начала сказали, что судим поэта им же самим назначенным судом. «Но чёрта-с два вы все такими будете!» И суд этот постановляет – все книги, стихи доперестроечного периода, изъять в порядке конфискации имущества! А вот «Подавляющее большинство» — оставляем…

Последней зачем-то полученной им в 2013-м была вручённая в кафе тремя олигархами премия «Поэт»: иные награды похуже казни. Премия в 50 тысяч долларов, учрежденная по инициативе Анатолия Чубайса… Тут нечего прибавить. Надо только его стихи «Прощай, наш красный флаг» прочитать эпитафией – увы, как поэт он скончался вместе с гражданином. И рифмы «флаг/ГУЛАГ/бедолаг» вполне раскрывают его позицию. А ведь вспоминал, как плакали видевшие, как депутатишка-демократ спускал с кремлёвского флагштока знамя СССР! Но сам прочёл злую ему «поминальную» — флаг якобы сам был обманут, огораживал страну-ГУЛАГ, в котором ели суп из человечины (образ составной – но из его стихов). Вспоминал, как женщина в магазине ткнула в него пальцем – «он развалил СССР». Почему-то обратил внимание на дорогую шубу обвинительницы – видимо, око пижона видело это в первую очередь. Лучше бы к словам прислушался, она-то смотрела ТВ и его речь на съезде нардепов. А сам-то как воспринимал все войны, все распадные процессы в вырастившем его и им воспетом отечестве?..

Скончался голос рассветного и оттепельного СССР в США, в Оклахоме, в год столетия Великого Октября – даже тут некая символичность была, как и в дне рождения, опередившем Маяковского в календаре… Нет-нет, вы не думайте – стихи-то его давно национализированы по тому негласному приговору продолжающих, наследующих не позднему, а раннему Евтушенко. Их даже поют мои товарищи, рок-коммунары (Кирилл Медведев, например). И в год 90-летия поэта они, а не «гулаготура» взойдут весенними побегами – побегом от той капиталистической старости, что прибрала его к себе в итоге. На прекрасную «Москву Товарную» я написал ответный репортаж из нулевых, политическую сатиру «Москва Похабная», озвученную (что важно) при жизни поэта.

Дмитрий ЧЁРНЫЙ