Судьба Каролины

1.

Честно сказать, очень мне не хотелось ехать в это богом забытое место. Конечно, мог бы и увильнуть, прикинуться больным, как в прошлом году. Впрочем, в прошлом году я не так уж и много выгадал. Сослался на мнимые боли в почках. Покричал, когда молодой, неопытный парень-терапевт постучал ребром ладони по моей пояснице. Оставшись в городе, сразу же  получил повестку из комитета комсомола.

Меня записали в РСГ (ремонтно-строительную группу), и каждый день, кроме выходных, приходилось ездить на строительство институтского профилактория, таскать цемент на грязных деревянных носилках, кидать тяжелые и мокрые белые кирпичи, а в дождливую погоду сидеть в грязной и прокуренной бытовке, постоянно глядя на часы – смотреть, сколько еще времени осталось до четырех часов, официального конца рабочего дня. Правда, всего за полчаса я доезжал до дома на автобусе и мог посвящать вечера литературному творчеству. Только было ли это лучше и интереснее картошки?          

В Белавке мне не понравилось сразу. Во-первых, не было никакого леса поблизости. До горизонта тянулись унылые осенние поля, перемежающиеся труднопроходимыми балками да оврагами, заросшими лопухом и крапивой чуть ли не по пояс. Во-вторых, поселили нас не в частных домах, у старушек, как это обычно бывает, а в одном большом бараке с несколькими тусклыми лампочками без абажуров, свисающими прямо с гнилой крыши.             

Работали, конечно, не слишком много. На студенческих сельхозработах никто никогда не утруждался. Грязные, кривые картофелины стучали о металлические ведра, и у меня, честно сказать, до сих пор этот однообразный звон в ушах стоит. Вялые и некрасивые девушки в болоньевых курточках как раз и занимались «вторичной подборкой», то есть кидали в ведра те клубни, которые оставил на поле комбайн, а юноши носили ведра к пятидесятикилограммовым матерчатым мешкам, лежащим у края борозд. Когда мешки наполнялись, к ним подтягивался маленький грузовичок. В кузове уже стоял длинноволосый Гоша Огурцов,  неформал и забияка. Он принимал мешки и прижимал их друг к другу, чтобы они не падали.           

После ужина делать было совершенно нечего. На улице, как правило, моросил постоянный осенний дождик. Парни лежали на нарах и вяло переговаривались. Кто-то пытался читать, кто-то бренчал на гитаре. Однажды до нас дошел слух, что в селе Подлипки каждое воскресенье бывает дискотека. От нечего делать решили рвануть туда. Вышли сразу после ужина, и за полтора часа прошагали километров десять по грязной дороге, едва различимой при помощи карманного электрического фонарика.   

Подлипки после Белавки казались чуть ли не Парижем, только Эйфелевой башни не было. Зато был добротный, кирпичный, только что построенный клуб с портретом добродушно прищурившегося Ленина, с настоящим ВИА в лице трех гитаристов и косоглазого клавишника.       

Тогда, в восьмидесятых, деревенские парни на дискотеках не танцевали. Танцы были привилегией исключительно девушек. И быстрые, и медленные. Несколько девчоночьих пар, переминающихся посреди зала под какой-нибудь шлягер типа «Яблони в цвету», — обычное явление сельской дискотеки.

Никому никогда не приходило в голову заподозрить обнимающихся девушек в чём-то нехорошем – времена стояли пуританские. Одна из них, рыжеволосая Оксана, оказалась неплохой певицей. По какой-то причине она не любила местный ВИА, смотрела на парней свысока, но те старались не замечать презрительное отношение девушки, и который раз просили ее: «Ну, спой, Оксан! Ведь у нас солистов нет. Давай из Каролины, ты хорошо её песни поёшь».      

Оксана каждый раз пела «из Каролины» (а мы были в Подлипках всего лишь три или четыре раза за этот картофельный дождливый сентябрь). С первого посещения дискотеки мне почему-то  запала в душу одна песня, с нелепым таким припевом: «Мальчик–неваляшка, красная рубашка, посиди со мной, милый и родной».

А потом, в последний раз посещения дискотеки в Подлипках, я провожал Оксану до дому. Сразу скажу, чтобы не интриговать читателя понапрасну – никакой любовной или даже банальной сексуальной истории не предполагалось. Просто дикая скука картофельного прозябанья под перманентным дождём должна была хоть чем-то разбавиться – хотя бы видом асфальтированной сельской улицы и кривого фонаря (в Белавке не было ни фонарей, ни асфальта). 

Конечно, я не помню слово в слово, о чём мы тогда говорили с Оксаной. Но одна тема запала в память. Женским чутьём уловив, что я человек случайный в её жизни, что скоро уеду навсегда в свой далёкий город, Оксана неожиданно разоткровенничалась. Так иногда люди рассказывают всю свою жизнь случайным попутчикам в поездах. 

— Везёт таким, как Каролина, — вздохнула Оксана. — Живёт в Москве, поёт в нескольких группах. Всё у нее есть – деньги, известность, поклонники. Её даже в «Голубом огоньке» под новый год показывали. Как первую звезду.… А голосок какой? Пищит, как котёнок новорождённый, пока его не утопили… А у меня что? Отец пьяница, тракторист, мать – медсестра на ФАПе, сама я даже в Воротынский агротехникум поступить не смогла – сочинение на двойку написала. Двадцать шесть ошибок. Ну, не даётся мне эта писанина! Почему в жизни всё так несправедливо, Женя? Почему вот у нее всё, а у меня ничего? Ничего, кроме этой непроходимой грязи и косого клавишника?

Я, помню, успокаивал Оксану, как умел. Дескать, всё наладится. Погоди, ты ещё молодая. Всё впереди.        

Оксана незаметно сиганула в гнилые, полуотворенные ворота. Я остался один и с отвращением пошёл назад, в сырой барак. Потом, когда  мне приходилось слышать Каролину по радио (телевизор я и в те годы почти никогда не смотрел, а радио слушал исключительно на кухне, когда готовил еду),  всегда почему-то вспоминал рыжеволосую Оксану и мокрые ворота, в которые она сиганула от меня, и запах мокрого, гнилого сена. А года через два после моего пребывания в Белавке о Каролине никто уже не говорил.

2.

Кто бы мог подумать, что я встречу её через тридцать лет? Не Оксану, конечно. Рыжеволосая  вокалистка из Подлипок совсем меня не впечатлила. Да я и не узнал бы её через такое время. Речь идёт о Каролине.  

В один из тёплых  июльских дней на балконе старого корпуса в Переделкино сидел с ноутбуком в руках прозаик и драматург Василь Бульба, русско-белорусская билингва. Его настоящее имя мало кому известно, также как и истинное количество славянской крови в его сосудах. Впрочем, и русские цари были немцы и датчане. Устав от перманентного тыкания в клавиши компьютера, Василий Миронович смотрел вдаль, на шелестящие кроны деревьев переделкинского парка. Угадав во мне человека, вышедшего из советского детства, он завёл малоинтересный мне разговор о необратимых переменах в нашей стране, о коррупции и вседозволенности, о социальном неравенстве. Часто так бывает – вроде бы и прав собеседник, и согласен с ним на все сто, но чем-то он тебя раздражает. То ли бесполезностью этого разговора, то ли предсказуемостью всех тем… Но неожиданно разговор перешёл в конкретное русло. Бульба вспомнил известное выражение Экзюпери о том, что мы в ответе за тех, кого приручили. Банальность, вроде бы, с которой не поспоришь. Но продолжение было неожиданное, конкретное.         

— Я четвёртый раз женат, и всех своих бывших не забываю. Первая у меня была учительница английского, ещё в Минске. Я ей до сих пор деньги посылаю на праздники. А вторая — очень известная в свое время певица. Каролина. Слыхал о такой? Сейчас её уже почти никто не помнит.      

Что-то знакомое я  почувствовал в его словах, вспомнились запахи гнилого сена, полуоткрытые, мокрые от постоянного осеннего дождя ворота, рыжеволосая девушка, долгая дорога по грязи в тёмную, околевающую под дождём Белавку. 

—  Каролина? Это не та ли, которая… (и я процитировал: «Мальчик–неваляшка…»)

— Надо же, помнишь!         

— А она жива?          

— А почему бы нет? На семь лет меня моложе. Ей всего лишь пятьдесят восемь. Почему бы не жить?        

Мне казалось, что песни Каролины я слышал совсем в другой жизни.   

— И где она сейчас?           

— Да рядом с нами. В Новопеределкино. Пешком дойти можно. Кстати, сегодня зайти собирался. Ты свободен после ужина? На машине съездить можно. Десять минут. Заодно и познакомишься.

— А это удобно?          

— Неудобно спать на потолке. А если серьёзно, то она с детства очень общительная. Правда, задувать стала много за последнее время. Кстати, не знаешь в Москве хорошего нарколога?         

С наркологами мне как-то общаться не приходилось, даже с нашими, нижегородскими. Бог избавил… А в Москве  и  тем более.     

На следующий день вечером мы поехали в Новопеределкино. Возле кладбища, на горке, образовалась пробка. Как всегда, надолго закрыли железнодорожный переезд. Рядом с машинами уже сновали таджики, предлагали игрушечные флаги Российской Федерации и устройства для сотовой связи.  

— Раньше все писатели на электричке ездили, а теперь… — Бульба задумался. – И кому нужна машина, если на ней проехать нельзя?!     

Прежде чем мы переехали ненавистную железную дорогу, шлагбаум открывали и закрывали не менее пяти раз. Зато после того, как миновали переезд и свернули направо, машина понеслась как по трассе. Вот и улица Лукинская, вот и  длинный кирпичный дом у церкви.  Отсюда очень недалеко до станции «Мичуринец», а от «Мичуринца» на машине пять минут до Дома творчества, и тогда никаких переездов на пути не будет. Пройтись по полю, возле Мичуринского пруда, одно удовольствие. И займет минут двадцать. Это не стоять полтора часа в пробке у переезда. Но Бульба не автомобилист, он таких вещей не понимает.       

Дверь открыла пожилая неопрятная женщина в махровом халате.  

— Привет, Елена, — сказал Бульба.  – Извини, что не один. Мы ненадолго. 

— Елена Степановна,- произнесла она мужским, прокуренным голосом и напряжённо закашляла в морщинистый кулак с чёрными ободками грязи на ногтях.             

— Ты не обращай внимания, что она шатается, — шепнул мне Василий, когда мы снимали обувь. — Атрофия коры мозжечка. Отравилась денатуратом.  

Женщина, действительно, слегка покачивалась из стороны в сторону.  

— А где же… — начал было я, но Бульба прервал меня:    

— Это  и есть Каролина. Она самая. В миру – Елена Ванюхина.   

— Я помню, у вас высокий голос был, — сказал я, чтобы не молчать. 

— Выпьешь столько, сколько она, любой голос потеряешь,  — засмеялся Бульба.           

Всё это было некрасиво с его стороны. Всё-таки женщина. Но Каролина как будто не понимала насмешек. Постепенно переместились на кухню. Обстановка там была довольно убогая – нелепые бежевые обои с рваными краями, с изображением коричневых электрических розеток (и кто это надумал купить такие?), загаженная, месяцами немытая плита. Из-под трубы с облупившейся масляной краской вылезали быстрые рыжие тараканы. Повсюду валялись порожние бутылки, в основном, пивные и водочные. 

— Ну, давай, остаканимся, — предложил Бульба. – Дай-ка наши коронные стопочки!          

Стопочки так и не нашлись. Каролина призналась, что продала их недавно у переделкинского рынка за двести рублей.       

— Ну и дура, — припечатал её Бульба. – Это же чешское стекло! И подарок белорусского писателя.

Принесённую Бульбой водку пришлось наливать в чайные чашки.  

— Мне тут недавно на ВДНХ, на книжной ярмарке, говорил один такой, раскрученный, — продолжал Вася. —  Журналист и писатель. Дескать, у меня нет времени заниматься самовыражением. Я завоёвываю литературное пространство. У меня семья, дети голодные. Кстати, очень хороший писатель, реалист. Хотя и чересчур зацикленный на политике. А я ему отвечаю – да, ты прав, конечно. А с чего ты взял, что я только самовыражаюсь? Я работаю над словом. Профессионально работаю. И ничего не завоёвываю. Ведь профессиональный писатель это всего лишь тот, кто хорошо пишет. А профессиональный певец – кто хорошо поёт. Сейчас поёт, а не вчера. Это вот у нас Каролина раньше хорошо пела. А кто теперь Каролина, кто?         

— А кто теперь Бульба, кто? – неожиданно парировала Каролина. – А раньше кем был этот самый Бульба? Отец – Мирон Бурбулис, мать – Шура Квасова. Какой ты белорусский писатель?            

— Не важно!.. Я белорусский язык знаю, пишу на нём, вырос на Витебщине. И вообще… Национальностью своей гордится только тот, кому больше нечем гордиться! В чём заслуга конкретного человека, если он родился русским, евреем, белорусом?            

— А кто тебя раньше-то знал? Кто тебя сейчас знает? Выйди-ка на этот рынок засранный, новопеределкинский, спроси-ка там у кого угодно, что такое бульба? Картошка — скажут, — по-белорусски. Картошка… Почём картошка? Двадцать рублей килограмм. Такая тебе, Бульба, цена. А я Каролина. Меня хотя бы раньше знали и пели…            

— А я и сейчас знаю, — сказал я, чтобы разрядить обстановку и процитировал: «Мальчик–неваляшка…»

— Это самая ранняя моя песня. Потом я вместо «красная рубашка» пела «я твоя милашка». Помните, когда я впервые «милашку» спела?    

— Нет, не помню.          

— На «Голубом огоньке». Рядом со мной ещё космонавты сидели, такие все привлекательные, в военной форме, с проборами в волосах. Герои Советского Союза. – Каролина налила себе ещё водки. – Извините, парни, закуски больше нет… Вот раньше мужчины были! В космос летали! Герои! Формы-то какие носили красивые! Погоны, ордена-медали. А сейчас одни алкаши. Или вот такие, как наш Бульба, творческие личности.       

— Я беларуски письменник! – заорал Василь. — Зразумела, дура? Трэба за закускай у краму схадзиц. А то у гэтай спявачки ни храна ежы.    

— Давай, беги, письменник… Кстати, может ещё бутылку захватишь?  

Пока Бульба бегал за бутылкой, Каролина попросила у меня в долг пятьсот рублей.            

— Понимаете, ни копейки нет с собой, — наврал я, прекрасно понимая, что Каролина не из тех, кто отдаёт долги. А спонсором быть не хотелось. — Все деньги в Переделкине, в комнате. Да и то только на заправку, до дома доехать.   

— Я понимаю… Но мне-то что делать? Ведь я нигде не работаю. Пенсия крохотная. Надо за квартиру платить, за свет, за газ… телефон уж полгода как отключили за неуплату. На сотовом тоже денег нет. У меня мама, старушка, в Покрове живёт. Соскучилась по дочке. Плачет ночами, бедная. На автобусный билет до Покрова дадите? Двести рублей дадите? Мама плачет! Старушка плачет! 

— А вы разве не из Москвы? – спросил я, давая понять, что о деньгах говорить не хочу.            

— Что вы, я приезжая. Из Владимирской области. Спасибо Бульбе, сумел в своё время квартиру получить как советский писатель. Вы не смотрите, что мы тут собачимся. Васька человек хороший, порядочный. И писатель неплохой. Не зря ему квартиру выделили! Он и сейчас бы хорошо зарабатывал, если б эти скоты в Беловежской пуще, в его родной Белоруссии, Советский Союз не развалили. Пьяные  животные себя хозяевами почувствовали. Каждый своей вотчиной заправлять захотел. Украина… Да когда в истории такое государство было, Украина?            

— Это вы правы, — согласился я. — Украина означает «окраина».   

Королина не захотела продолжать нейтральную политическую тему. Славянский вопрос её не занимал.        

— Потом мы квартиру продали, — продолжала она, а мне Бульба третью часть отдал, отсюда эта однушка. Никто мне не помогал, несмотря на всенародную известность. Кто я? Отец — пьяница, мать — продавщица в гастрономе. Я даже в техникум поступить не сумела во Владимире — сочинение на двойку написала.  Двадцать две ошибки. И почему в жизни всё так несправедливо, а?  Почему вот у этих, с голосами кошачьими, всё, а у меня ничего? Ничего, кроме этого гадкого спального района, откуда до метро в автобусе надо сорок минут пилить?  

Я слушал Каролину и меня не покидало чувство, что эти слова мне уже приходилось слышать в другой обстановке и от другого человека. Вскоре вернулся Бульба. Он налил себе четверть чайной чашки и категорично заявил, что больше пить не будет.      

— Не могу больше. У меня режим. Я пишу каждый день после завтрака, а потом ещё до пяти часов. Только вечером позволяю себе немного расслабиться.     

— Молодец, — ответила Каролина. – Его не случайно минские друзья прозвали Железной Задницей.

— И тебе заканчивать надо, Каролина. Кстати, могу тебя на работу устроить. Уборщицей в издательство. Деньги, прямо скажу, шуточные. Зато это дисциплинирует. Не будешь спать до двух часов дня. Будет у тебя… как это… трудовая гордость! Каждый день к восьми утра на работу. Пол подмела, из мусорных вёдер выбросила – и назад!        

— Правильно, Василий. Как мудрые люди говорят, ученье – свет.  А неученье — чуть свет… и на работу! Спасибо, дорогой. Поздно мне полы мыть. Меня тут выступать звали.          

— Это куда?           

— В клуб АЗЛК. Там что-то вроде кружка.      

— Петь, что ли? – усмехнулся Бульба.       

— Не кощунствуй! Куда мне теперь петь! Не петь, а рассказывать. Об эстраде семидесятых. Там есть один пенсионер, инженер бывший — Рогинский, Михаил Львович. Так вот этот  Рогинский интересуется эстрадой семидесятых годов. Недавно он читал доклад на тему «Судьба Каролины».

— Как звучит здорово! Прямо-таки как роман! – воскликнул Бульба. – Вот и Женя тебе то же скажет. Ну и о чем он говорил?      

— Да обо всём. Как я жила в Покрове, как музыке училась, как провалила экзамены во Владимире, как с этим гадким Брезкуном встретилась, как начала петь…             

— А обо мне он что говорил?        

— О тебе? Да ничего почти. Говорил, что в таких-то годах Каролина была женой журналиста Василия Квасова. Квасов напечатал о ней статью в  журнале «Молодёжная эстрада».           

— Это я-то журналист Квасов? И это всё, что он знает про меня?   

— Так доклад был обо мне, Вася. Он назывался «Судьба Каролины», а не «Судьба Бульбы».           

— Вот паразит! – огрызнулся Бульба. – Вечно эти исследователи всё переврут. Все они такие… Помните, как Есенин писал о Брике?

Вы думаете, что Ося Брик – 

Исследователь русского языка?       

А на самом деле он шпик       

И следователь ВЧК.

Прошу тебя, Ленка, не ходи больше на такие сборища. Бездарные пенсионеры тешат себя байками, косят под исследователей.     

— Почему это косят? Рогинский – настоящий инженер, кандидат наук. Он коробки передач конструировал для «Москвичей». А ещё он любит всё старое, советское, настоящее. Советские мультфильмы. Советские кинокомедии. Советских певцов и актеров. Космонавтов тех же и всякие космические изобретения.           

— Так почему же он факты неправильно интерпретирует? Почему не сказал, что Василий Квасов  работал для «Книжного обозрения» и «Вечерней Москвы», а для русской и белорусской литературы ишачил день и ночь неугомонный Василь Бульба, двуязыкая бабочка славянской культуры? Почему Рогинский не доложил в своем клубе, что этот письменник бяздарны, никчэмнасць, кватэру ёй зрабив у Маскве, хай и у жудасным раёне…      

— Хопиць, Бульба! — закричала Каролина. – Надоел ты мне. Иди на +ер!  

— А вот и пойдём, — уже спокойно, после некоторой паузы, сказал Бульба. – Именно туда, куда ты мне указала. Всё, Ленка. – Он медленно поднялся с шатающейся табуретки и двинулся к двери. — Сейчас я тебе тысячу рублей дам. Больше нет, не сердчай…        

Каролина молча приняла бумажку:       

— Заходи, если время будет. И вы, Женя, заходите. Скучно одной. Раньше хоть телевизор смотрела. 

— Где, кстати, телевизор? – вскинул глаза Бульба.         

— Отдала водопроводчику. Он мне смеситель менял на кухне да бачок унитазный устраивал.

Бульба только махнул рукой:        

— Ну, всё, бывай.         

Уже в машине он спросил меня: «Она у тебя деньги не вымогала?»       

— Нет, — ответил я. Мне показалось, что такой ответ не подольет лишнее масло в огонь.           

— Надо же! – удивился Бульба. – Обычно она у всех просит.   

На переезде нам повезло – стояли не больше десяти минут. Было уже поздно, начало темнеть. Из ресторана «Дети Солнца», который нынешние тупые нувориши назвали просто «Солнце», доносились ритмичные звуки. Женский визгливый голос что-то пел, а музыка (и бывают же такие совпадения!) удивительно напоминала ту песню, которую пела рыжеволосая Оксана.        

— Слушай, Василий, — не сдержался я. – Ведь это же песню Каролины поют, ту самую:

Мальчик–неваляшка,

Красная рубашка,

Посиди со мной,

Милый и родной.

Бульба прислушался.         

— Нет, не эту, — добавил он вскоре. – Хотя все они похожи друг на друга, эти песенки.

Евгений ЭРАСТОВ