Взгляд на «Что делать?» из семьи

Чернышевский считал, что женщинам следовало для достижения настоящего равенства предоставить максимальную свободу. И свой брак сделал своеобразным полигоном для испытания теории, разрешая жене всё, вплоть до супружеских измен. Скорее всего, Чернышевский ещё и сильно комплексовал, считая себя вовсе недостойным женщины, у которой была масса поклонников. Скромный преподаватель гимназии, вдобавок «некрасив, неловок и казался флегматиком», по отзывам самой Ольги Сократовны.

Непонятно, почему же она сделала такой выбор. Однако, когда Чернышевский, находясь уже в ссылке, посоветовал ей скорей выйти замуж за кого-нибудь другого, чтобы обеспечить себе и детям нормальную жизнь, Ольга Сократовна предпочла остаться женой преступника Чернышевского. И своим сыновьям всегда говорила, что их отец – честный и достойный человек.

Чернышевский, будучи в ссылке, продолжил писать полемические статьи, за которые платили такие высокие гонорары, что Ольге Сократовне хватало и на достойную жизнь, и на новые наряды. (Вот ведь удивительное дело: статьи государственного преступника публикуются в России, и за них он ещё получает хорошие деньги!) Но Чернышевский вообще молодец. Не строил из себя великомученика, а продолжал заботиться о своей семье. И в долгой разлуке продолжал любить свою незабвенную Лялечку.

Несмотря на заявления о полной эмансипации, Чернышевскому нравилось, когда женщина что-то требует от мужчины, ничего не предлагая взамен. Вот и в романе у него Вера Павловна, оставляя мужчину, говорит:

«Я думаю, что не буду нуждаться, но если буду, обращусь к тебе, позаботься же, чтоб у тебя на всякий случай было готово несколько денег для меня, ведь ты знаешь, у меня много надобностей, расходов, хоть я и скупа, я не могу обойтись без этого. Слышишь? Я не отказываюсь от твоей помощи. Пусть, мой друг, это доказывает тебе, что ты остаешься мил мне».

Ничего себе претензии эмансипированной дамы! Но, может, Чернышевский только продумывал варианты, как удержать подле себя Ольгу Сократовну? Сделать так, что она зависела от него материально? В конце концов он понимал, что семья – это экономическая ячейка общества. Правильно понимал.

Впрочем, роман начинается с определения «Дурак», очевидно, самоопределения. Ну и дурак же я, Чернышевский, что доверил печать этой прокламации ненадёжным людям, которые меня и выдали, и вот я в результате оказался в тюрьме. Это и есть «Первое следствие дурацкого дела» – так называется вторая глава. Далее автор долго издевается над читателями, что вот же хочет написать серьезный роман, а получается какой-то любовный фарс с весьма странными героями. «То и другое решительно против моей воли», – это слова самого Чернышевского, потому что о чем бы он ни хотел написать, все равно получается любовный роман.

И вот сидит Чернышевский в Петропавловской крепости и лихорадочно выводит на листке: «Что делать?» Отнюдь не в том смысле, что надо делать революцию, а конкретно, что же ему теперь делать в сложившихся обстоятельствах.

Что же делать, что же делать? Объясняться в любви Ольге Сократовне. Иного не остаётся. Живой же человек он был в конце концов, которого разлучили с любимой женщиной и, очевидно, навсегда.

Что же, он в камере только и думал, как там революция без него состоится? Он же честно признался, что «Содержание повести – любовь, главное лицо – женщина, – это хорошо, хотя бы сама повесть и была плоха…» Отсюда и мелодраматический тон повествования о семейной драме во второй главе и издевательский пассаж:

«У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего… Истина – хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей».

Чернышевский знал, что никакой он не писатель. Но – истина состояла в том, что ему надо было высказаться по поводу, чтобы просто жить дальше. Совершенно ведь психоаналитический приём, хотя психоанализа тогда ещё не придумали, а вот Чернышевский, представьте себе, уже ходил в царство сна, и истинные причины событий открывались Вере Павловне именно во снах, то есть всплывали из бессознательного.

«Так неужели же я люблю его за то, что он выводит меня из подвала? не самого его, а свое избавление из подвала?» – во сне думает Вера Павловна о Лопухове. Не у Чернышевского ли в конце концов Фрейд почерпнул известный приём?

А в том, что автор в самом деле неважный писатель, читатель убеждается буквально с первых страниц. Чернышевский нанизывает ужасные глагольные цепочки: «Мать перестала осмеливаться входить в ее комнату»; обожает повторы: «Это другим странно, а ты не знаешь, что это странно, а я знаю, что это не странно», или: «Они даже и не подумали того, что думают это; а вот это-то и есть самое лучшее, что они и не замечали, что думают это».

Вообще, повторы выдают внутреннюю тревогу автора, его зацикленность на определённом предмете, как и неуклюжие выражения типа: «Господин вломался в амбицию», «Люди распадаются на два главных отдела» и т.д.

И мы понимаем, что автор, не заботясь о стилистике, стремится выплеснуть на страницы романа то, что его действительно волнует. Что же? Царская цензура? Похоже, нет.

Чернышевского волнует исключительно любовь к оставленной Лялечке, которая неоднократно ранила его в супружестве, и всё же, ушибленный её изменами, он не переставал ни на секунду её любить – в тюрьме, на каторге, в ссылке. Он писал именно любовный роман, только снабжая его политическими идеями, потому что не мог выпрыгнуть из своей среды и своего времени. Роман Чернышевского – это жирные любовные сливки, в которых для виду плюхнуто некоторое количество социально-политической заварки.

Интересно, что в романе Лопухов инсценирует самоубийство, чтобы освободить Веру Павловну для любви Кирсанова. В жизни Чернышевскому тоже пришлось пережить «гражданскую казнь», как бы умерев для общества и освободив Ольгу Сократовну для новой жизни с другим мужчиной. Мог ли он в этой ситуации думать исключительно о грядущей революции?

Текст выдаёт терзания Чернышевского. Подвал, откуда герой освобождает Веру Павловну, может быть рассмотрен и как символическая утроба. Сам же герой Лопухов (лопух, опять же дурак) – как замещение матери, которая заново рождает Веру Павловну и кормит её своим молоком (чаем со сливками), поэтому Вера Павловна не может любить Лопухова как мужа. Лопухов – мать, но ей нужен муж, которого она находит в Кирсанове.

Чернышевский, естественно, ни о какой такой матери не думал в процессе сочинительства, но так у него само получилось, потому что мысли заняты были женой и тем, как она без него утешается кем-то другим. Может быть, тем же Иваном Савицким, хорошим приятелем Чернышевского, который, ослеплённый любовью, однажды предложил Ольге Сократовне бежать, но она предпочла остаться с Чернышевским.

В тюремной камере наверняка Чернышевскому плохо спалось, как на гвоздях, а тут ещё ревность одолевала: вдруг Ольга Сократовна найдёт какого-нибудь Рахметова, нового человека, с которым устроит своё счастье? Он ей вроде бы и советовал так поступить, но внутренне не мог согласиться, потому что был нормальный мужик, который только ради идеи женской свободы ударился в мазохизм.

Но разве может кто-то вынести такое положение вещей? Мужики, представьте себе, что вы сидите дома, пишете прокламации, а ваша жена тем временем развлекается с другим мужчиной, и вы это смиренно терпите!..

Интересно, что ни у одной героини романа нет детей. Почему? Может быть, Чернышевский предчувствовал бесперспективность своего дела? Или же дети мешали полному освобождению женщины?

И всё-таки остаётся вопрос, что же такое есть в этом романе, что им зачитывалась вся прогрессивная публика конца XIX века? В чём смысл?

И чем он так затронул Владимира Ильича, что по прочтении вождь пролетариата остался перекопанный вдоль и поперёк, как картофельное поле по осени? А ещё, представляете, роман «Что делать?» был любимой книгой Маяковского!

Что так задело поэта в этой книжке, над которой кто только ни издевался после крушения социализма?
Что же ещё, если не сама любовь, вписанная между строк романа невидимыми чернилами, которые открываются только влюблённому взгляду. И пока жива была эта любовь, как некое эфирное существо, которая ещё некоторое время дышала даже после смерти самих возлюбленных, она продолжала вдохновлять проницательных читателей, которые «даже и не подумали того, что думают это; а вот это-то и есть самое лучшее, что они и не замечали, что думают это».

Яна ЖЕМОЙТЕЛИТЕ

---

От редакции: Вряд ли какая-либо редукция к личной жизни и личным же переживаниям поможет нам понять это произведение и раскрыть доселе нераскрытые мотивы автора. Кстати, подвергавший стиль Чернышевского высокомерной критике эстет Владимир Набоков, первым в эмиграции отверг психоанализ как метод разбора литературных произведений, и в особенности той классики, что имелась к началу ХХ века в русскоязычной среде (вспомним в «Других берегах» высмеивающий фрейдизм образ эмбриона, угрюмо подглядывающего за соитием родителей из кустов). Это ещё вопрос, кого более со своих позиций чистого искусства Набоков считал грубияном (худшая оценка творческого потенциала) — Фрейда или Чернышевского.

Поднимаясь по тексту постепенно вверх, отметим, что высокая оценка Маяковским «Что делать?» — категорически не случайна, а прожита и выстрадана им как пролетарским поэтом. Читая «Октябрьскую поэму», мы обнаруживаем перечисление впроголодь в первый год Гражданской живущей его семьи, включающей Осю, Лилю и собаку Щеника. Он не считал Осипа Брика ни чужим, ни соперником (тем более что в интимной жизни Лили тот давно был в прошлом), но очень тесно сотрудничал с ним как революционный интеллектуал (см. ЛЭФ, №1, 1925). Маяковский верил, как и его идейные современники, воспитанные на романе Чернышевского, что социалистическая революция — это не просто смена общественно-экономической формации в базисе, но это — и в надстройке расширение и (путём этого расширения, диалектически) слом всех прежних частнособственнических узко-индивидуалистских представлений о семье, включая «супружеский долг» и прочие «приданые» крепостнических времён.

Гражданский брак приходил на смену церковным обрядам, на смену представлениям об «узах небесных» — прямое доверие друг к другу, не опошляемое ни публичными процедурами, ни государственными бумажками. Собственно, чтобы перестать быть «мужиками» в двух смыслах — сословном и выше обозначенном (грубо-собственническом в семейной жизни — хорошо прописанном Горьким в образе Михаила Власова в романе «Мать»), — русские мужики и совершали революцию, — в пределе чтобы уничтожить себя ещё и как класс, как пролетариат (построить бесклассовое общество). Это, сложнейшее но при том и важнейшее, измерение перемен в обществе, которое простится с «православием-самодержавием-народностью» — и беспокоило в свою эпоху (борьбы с крепостным правом, преимущественно — а он уже об эмансипации) Чернышевского! Об этом, о самом главном, свершаемом (отображаемом) обществом в масштабе личности и личного пространства (хоть понятие и не оттуда), о союзе личностей без околичностей (да простится мне тут рифма) писал Чернышевский в пространстве тюремном, откуда мало кто вообще живым выходил, где был уничтожен позже, в частности, пламенный революционер Нечаев — как бы замыкающий прототипом своим сюжеты революционного романа «Что делать?» и реакционных «Бесов».

Популярность публицистического слова Чернышевского — не просто могла прокормить супругу (вот была обоюдная Верность-то — хоть и в другом смысле, но с какой большой буквы!) и семью, но выводила на площади питерские просвещённые слои общества, когда свершалась над ним гражданская казнь. Будь он только личным озабоченным (каковыми в конце концов и хотели бы видеть психоаналитики всех революционеров, — в частности, наш современник Александр Лобок в книге «Подсознательный Маркс») — кто бы вышел его поддержать на Мытнинскую площадь 31 мая 1864 года?..

Нет, не мог такой человек писать только о личном, используя литературное образное отстранение и обобщение, а общественных идей «досыпая» для остроты! Он давно это личное рассматривал сверху, из масштабов напророченных им и сбывшихся уже после поколения его прямых наследников, народовольцев, перемен… Бездетность же героинь прозы Чернышевского вполне реалистична — для народоволок она была нормой (в борьбе за светлое будущее поколений — не до этого), в свою очередь в семьях большевиков стало нормой усыновление детей погибших товарищей, это была прото-коммуна, к которой не применимы подходы свергаемой ими обывательщины…

Кстати, феномен популярности произведений (причём не художественных, публицистических) государева преступника Чернышевского — не единичный. Как мы знаем из «перекрёстных» публикаций современников «иноагента» времён романовского царизма Герцена, его «Колокол», будучи запрещённым тогдашними аналогами Минюста, Роскомнадзора и вообще находящийся под всеми печатями недозволенности, — был популярнейшим чтивом у чиновников самого высшего ранга, включая губернаторов.

Нельзя ничего запрещать российской интеллигенции — для неё чем запретнее плод, тем и слаще (нынешние потуги затормозить, а то и запретить Ютьюб доказывают, что «воз и ныне там», что социальный регресс занёс нас примерно в конец 19 века). А если в тех плодах разумное излагается, так запрещающий их вкушать — тем скорее оказывается дураком и негодяем в глазах читателя. Не запрещать, но развенчивать, опровергать на том же самом полигоне рассудка — вот какой метод был бы действенным в борьбе царизма с революцией, подступавшей к нему всё ближе, и через три быстро сменившихся поколения (первое из которых — как раз современники Чернышевского), практически морально его и уничтожившей, ещё до физического финального акта в Екатеринбурге в 1918-м. Однако царизм не имел аргументов разума и злоупотреблял лишь силой, пока эта сила у него (в отсутствие разума) не закончилась в Первой мировой, не привела его к самоупразднению и капитуляции по сути.

Спасибо, уважаемая Яна Леонардовна, за оригинальную точку зрения! Как сторонники дискуссии, мы рады всем точкам зрения на процесс создания пусть и не изящной, но словесности того толка, который влияет на судьбы и умы. До сих пор мы публиковали только комплементарное о Чернышевском (причём и в жанре беллетристики в том числе), так пусть же будет всякое, разнообразное. Лишь бы внимание к его произведениям не ослабевало у тех, кто наделён привилегией читать и постигать. В качестве ответного реверанса — ниже даём фильм о нём нашего воронежского товарища.

Д.Ч.

Иллюстрация верхняя — московский памятник Н.Г.Чернышевскому на Покровских воротах, открытый в 1989 году