«Он награждён каким-то вечным детством…»

Артель вольных критиков МГУ продолжает разговор о писателях, пока еще не известных широкому читателю, но, безусловно, заслуживающих его внимания. Сегодня их заинтересовало творчество отца Георгия (иерея Георгия Белькинда), Президента Образовательного фонда им. братьев Трубецких.

Вышла книга о. Георгия (Ю.Г. Белькинда) «Веневские тетради», заглавие которой недвусмысленно указывает на преемственность по отношению к О. Мандельштаму и В. Шаламову, перу которых принадлежат книги «Воронежские тетради» и «Колымские тетради» соответственно. Обе книги создавались авторами словно в противовес суровым реалиям жизни («Воронежские тетради» явились плодом трехлетней ссылки; поэзия Шаламова, по словам Д.В. Кротовой, «посвящена именно нравственному вопросу — о преодолении человеком нечеловеческих испытаний»). Каким же испытаниям противопоставляет свое творчество о. Георгий?

Переживание событий национальной истории как трагедии личного характера, умение брать на себя вину за всё происходящее традиционно было присуще русской интеллигенции. В этом отношении о. Георгий является носителем интеллигентского сознания в его исконном смысле. Ведь по словам М. Гершензона, русский интеллигент — это «человек, с юных лет живущий вне себя, в буквальном смысле слова, т.е. признающий единственно достойным объектом своего интереса и участия нечто, лежащее вне его личности — народ, общество, государство» («Творческое самосознание»).

Судя по собранным в книге текстам, автор сосредоточен по преимуществу на проблемах, лежащих далеко за пределами его личной судьбы, — и в этом отношении творчество о. Георгия трудно назвать лирикой в строгом смысле этого слова. Так, первый раздел книги посвящен памяти поэта Е. Туренко (и, в отличие от многих некрологов, автора в данном случае занимает действительно объект воспоминаний, а не смакование собственного стиля); второй раздел «Веневские письма» объединил очерки и эссе. «Что такое душа человека? Почему в мире так много зла? Как достичь счастья?» — вот магистральные вопросы книги, которые волнуют о. Георгия и которые прочитываются в подтексте стихотворений, составивших третий раздел «Хроника».

Издание можно назвать уникальным, поскольку в нем соединились вещи, которые на первый взгляд едва ли могут уживаться под одной обложкой: удивительно трепетное внимание к Другому (будь то ушедший из жизни поэт, случайные попутчики-гастарбайтеры или старшеклассники 2-й веневской школы), самобытный и возвышенно-поэтический взгляд на мир и богатая филологическая культура. Чего стоит скрытая отсылка к стихотворению Г. Иванова «Свободен путь под Фермопилами…» (1957) в поэтической зарисовке «GRECOTEL» (2013):

Три хохлушки, купаясь в Эгейском море, 
осуждают Олланда и громко спорят 
о границах Европы, которых уж не
закрыть теперь, не вернуть обратно 
тот Париж, где белым было приятно… 

Как и в стихотворении Иванова, действие в тексте о. Георгия происходит в Греции, а в современных купальщицах узнаваемо проступают «голубые комсомолочки», которые у Иванова «визжа, купаются в Крыму» над могилами древнегреческих героев. По верному замечанию С.Г. Бочарова, Иванов «мог иногда быть мастером исторических формул. Золотая осень крепостного права. Что это как не ёмкая и красивая историческая характеристика целой культурной эпохи?..»

В стихотворении, от которого отталкивается о. Георгий, исследователь отмечает редкий историософский размах, одним штрихом изящно соединяющий события V века до н.э. и советскую повседневность. Этим оно дорого и автору «Веневских тетрадей» в силу его глубокой обеспокоенности судьбой России и ее местом в системе координат мировой истории и мировой культуры. Подобно прецедентному тексту, в стихотворении «GRECOTEL» поверх современного ландшафта проявляются контуры прошлого: «как принимали нас в пионеры / на Малой Земле в Новороссийске». В то же время характерные анжамбеманы и парцелляции в сочетании с пристальным вниманием к местному колориту воскрешают в сознании читателя тень Бродского:

«Всё включено». Вплоть до рожденья Зевса. 
Хотя ещё в храмах турецкие зверства 
помнят, но храмы тоже, однако, 
все включены в расписанье экскурсий. 

К чести автора надо отметить, что данная преемственность им отчетливо осознается: «Странно… обнаруживать крепкую форму “Лагуны” / внутри своего сознания». В то же время о. Георгий удерживается от эпигонства, сохраняя верность собственной теме, а стилизация возникает там, где органично вырастает из смысла, не более того.

Пронзительное стихотворение «О избранном» (2006) открывается аллюзией на творчество И. Чиннова, болезненно переживавшего разъединение с Россией. Подобными настроениями поэт-эмигрант близок лирическому герою о. Георгия:

Давай судиться, Тихон. Я — истец. 
Каштаны улицы моей, мой город, мой отец
В могиле на горе, мой город, мой прибой 
Солёный, сладостный… Скажи мне, чьей рукой
(Я плачу) жизнь моя отъята от корней… 

Юрист по образованию, Чиннов выступает не истцом, но «свидетелем обвинения» Создателю, — и закономерно, что данное стихотворение не могло не привлечь внимание автора «Веневских тетрадей»:

И я свидетель обвинения
(Я плакал чаще, откровеннее),
Но, принимая во внимание,
Что при ближайшем рассмотрении
Черты божественной гармонии
Заметить можно в мироздании; <…>
Что, что скажу я в заключение?  

Религиозный путь Чиннова был непростым: размышляя о Боге, он демонстрировал, по словам И.Б. Ничипорова, «драматичное столкновение веры и скепсиса». Глубоко символично, что о. Георгий, для которого эти ключевые вопросы бытия уже позади, самим фактом обращения к приведенному стихотворению имплицитно вступает в диалог с поэтом-эмигрантом, — хотя содержание, казалось бы, этого не предполагает.

Другой диалог — с директором 2-й веневской школы — передан столь рельефно, что трудно не согласиться с автором предисловия профессором М.М. Голубковым, который назвал «Веневские письма» стихотворениями в прозе:

«Вечером 6 апреля звоню С.Ю. Петрушину: “Сергей Юрьевич, у меня к вам несколько вопросов. Можно задать?” Директор чувствует подвох, но как вежливый человек соглашается: “Пожалуйста, отец Георгий, спрашивайте?” — “Сергей Юрьевич, скажите, что такое душа, как достичь счастья и почему в мире так много зла?” — Молчит. И я молчу. Мы ведь знаем, что на это отвечают не словами, а жизнью. Мы ведь знаем, что за это отвечают жизнью. Знаем и молчим — два взрослых человека — об этих детских вопросах, молчим о нашей общей тайне, о тайне вечной человеческой души…»

На вручении премии «Антибукер» Б. Рыжий очень точно сказал:

Поэт стоит не на стороне справедливости, а на стороне жалости — не сострадания, но высокого сожаления, объяснить которое, выразить можно только стихотворением. Именно поэтому, именно потому, что поэт несправедлив, нелогичен в своих привязанностях, верен музыке, слову… — именно поэтому поэт “всюду неуместен, как ребенок”…

Столь же неуместным читателю может показаться оформление «Веневских тетрадей», чья обложка являет взору нарочито неприглядную фотографию веневского рынка, а ее оборот — некролог А.Б. Коновалову, одному из основателей клуба краеведов «Веневский уезд». Последнее трудно назвать широко распространенным в издательской практике. «Фото на обложке — из самых памятных. <…> Уже ведь и рыночка этого нет. Может, кого-то уже нет и из попавших случайно в кадр горожан?» Объяснения автора глубоко трогательны, хотя едва ли целесообразны. Подобной высокой сентиментальностью без оглядки на обывательские представления о здравом смысле, а также стремлением задавать неудобные, «детские» вопросы о. Георгий доказывает, что он — поэт, хотя «тетради» открываются опровержением этого тезиса. И все же неслучайно Ахматова в стихотворении «Борис Пастернак» (1936) дает поэту выразительную характеристику: «Он награжден каким-то вечным детством», — что ничуть не умаляет для нее значения его творческого дара. Проницательный критик А. Воронский буквально сближает детские впечатления с глубокими эстетическими переживаниями: «Увидеть мир… во всей его свежести и непосредственности… очень трудно. Ближе всего к этому мы бываем в детстве… и в необычайные, в редкие моменты нашей жизни…» («Искусство видеть мир», 1928) Очевидно, что для поэта подобная чистота восприятия — подлинный дар, без которого не может быть художественных открытий.

Стоит вспомнить также определение поэтического творчества из ломоносовской «Риторики» (1748), с легкой руки Тынянова вошедшее в наше гуманитарное сознание как «сопряжение далековатых идей». Эта особенность мышлению о. Георгия очень свойственна: так, характерный случай из миниатюры «Практика» он виртуозно увязывает с подробностями биографии Ш. Басаева, день подписания акта о капитуляции Германии соотносит с освобождением Венева, а звук летящего в июльском небе самолета уподобляет предчувствию смерти («Старость»). Оригинальность подобных ассоциаций налицо и в очередной раз заставляет усомниться в справедливости авторского признания: «Никакой я, конечно, не поэт, потому что не пишу стихов, но когда они приходят — записываю…»

Так или иначе, очевидно, что «Веневские тетради» представляют собой серьезную заявку на будущее, а выбранный автором историософский ракурс существенно расширяет наше понимание текущих и вечных проблем. О. Георгий не дает нам готовых рецептов, — но ставит перед читателем важнейшие онтологические вопросы, которые всегда ставила русская литература: «Что такое душа, как достичь счастья и почему в мире так много зла?» Трудно представить себе духовно здоровое общество, которое перестало над ними задумываться.

Анна СЁМИНА, преподаватель филологического факультета МГУ, Артель вольных критиков

(Веневские тетради. Иерей Георгий Белькинд. М.: Синаксис, 2022. 48 с.)