Автор: Последние майские дни 1971 года. Яворовский район. Село Старичи. Там сейчас располагается Центр переподготовки солдат НАТО. А тогда это была окраина полигона Львовского высшего военно-политического училища. На опушке сосновой рощи расположился выпускной курс факультета журналистики. В понедельник у него государственный экзамен по тактике. И весь день отведен курсантам на самоподготовку. Но какая, к черту, самоподготовка в такую теплынь?!
Солнце припекает в этот по-весеннему безоблачный день так, что ни о каких учебных занятиях и думать не хочется. Ноздри пьянит янтарный запах смолы и хвои. Над головой бездонная синь неба и рыжие с подпалинкой коры стволы разлапистых сосен. Под ногами пружинит ковер из молодой травы и сухих елочных иголок. Пятница, полдень, благодать, а государственный экзамен по общевойсковой тактике только в понедельник. Впереди еще целых два солнечных дня. И потому боевой устав пехоты «Рота-Батальон» раскрыл только один курсант – Тимофей Ладин.
Более добросовестного и дисциплинированного человека среди будущих журналистов на курсе не было и нет. Да и он тоже снял гимнастерку и яловые сапоги, обмотал вокруг голенища свои портянки и выставил их в стороне на солнышке греться и проветриваться. Чемодан с секретными тетрадями, а Тимка, как мы по-дружески его называли, с первого курса был у нас по совместительству «секретчиком», в обязанности которого входило раздавать нам на закрытых занятиях прошнурованные и скрепленные сургучной печатью тетради. Потом он забирал их у нас, складывал в специальный чемодан, опечатывал его и сдавал под роспись в секретную часть факультета.
Чемодан этот он ещё не открывал, пластилиновый оттиск печати с суровой ниткой от замка к фанерной стенке чемодана, никто не потревожил. В этот безмятежный и расслабляющий день никому записи лекций по тактике были не нужны. И Тимофей, подложив фанерный ящик себе по голову, тихо посапывал, прикрыв глаза и лоб от солнца красной книжечкой боевого устава.
Остальной народ тоже наслаждался солнцем, теплом, сосновым настоем воздуха, свежей травой, на которой так здорово было поваляться пузом вверх, расстелив под собой потрепанную плащ-палатку и немного позагорать. Практически никого в сапогах не осталось, все по примеру Тимки разулись и, повторив трюк с обмоткой голенища смачно пахнувшими портянками, тоже выставили их на солнце.
Правда, портянки носили у нас уже не все. Некоторые особо ушлые вместо тяжелых яловых сапог достали себе офицерские хромовые, — неважно, что не самые новые, но главное – легкие и удобные в носке. И запихивать в них ногу в портянке будущему лейтенанту было уже неприлично. Тут требовались носки. И владельцы «хромачей» носили именно их. Хотя сейчас, на солнышке тоже выставили их на просушку и сквознячок. И тоже с подветренной стороны, чтобы суровые мужские казарменные запахи не доносились до отдыхающего на опушке курса.
Боря Миронов яловых сапог не носил. Он, пожалуй, один из первых на курсе перешел на хромачи. Как вернулся во Львов из летнего отпуска после третьего курса, так и надел их. Папа у него был полковником, служил в штабе армейской авиации в Риге, входил в близкий круг командующего Прибалтийским военным округом, куда и распределили в окружную газету Бориса, так что его самые новые среди всех сапоги и тонкие, прибалтийской вязки носки выделялись среди строя курсантской обувки.
Наш «Мироныч» был удивительно талантливым художником, рисовавший одним росчерком пера или карандаша карикатуры в стиле знаменитого в наше время датского юмориста Херлуфа Битструпа. Единственная проблема, — сюжет для рисунка Боре нужно было подсказать, — сам он его придумать никак не мог. Но воплощал идею товарища в считанные минуты, даже не пользуясь резинкой для стирания неудачных штришков. Их у него никогда не было. Что от карандаша, что от шариковой ручки. Числилась за нашим рижанином ещё одна особенность. У него была белая хлопковая рубашка с длинными рукавами. Эту рубашку Боря надевал под курсантскую форму, когда уходил в увольнение на свидание с девушкой.
Если в общежитие Боря возвращался вечером без рубашки, а жили мы с ним, Гусем и Оленьковым в одной комнате, это означало, что он был у девушки в гостях и оставил у нее свою рубашку, как знак того, что он к ней придет ещё не раз и у них что-то налаживается. Что именно, Борис никогда не рассказывал. Но если рубашка опять появлялась в нашем комнатном шкафу, это означало, что любовь дала трещину, и наш рижанин опять свободен для новых встреч и новых свиданий с новыми девушками. Самое смешное в этой истории было то, что рубашка возвращалась в общежитие всегда чистенькой, аккуратно выглаженной, — видимо, та, кому он её доверял от увольнения до увольнения, всегда надеялась на новую встречу и её серьезное продолжение. Заботилась о рубашке, как о чем-то родном. Но мечты не всегда исполнялись.
В этот солнечный майский день, Боря, закурив тонкую рижскую сигарету с фильтром (мама раз в месяц присылала ему целый блок пачек RTF) и, затянувшись её сиреневым дымком, встал голыми ногами на возвышающийся под отдельно стоящей сосной на краю нашей опушки большую муравьиную кучу. Причем, одну ногу при этом он задрал вверх, заложив ее пяткой за голову. Мирон в детстве занимался гимнастикой и такой фокус ни для кого из нас, его однокурсников, давно не был никаким секретом. Маленькие красно-коричневые, практически рыженькие муравьишки быстренько вскарабкались на его ступню, рассыпались, закопошились между пальцами и полезли вверх, забираясь к завернутой повыше штанине галифе.
-Ты не боишься их укусов, — спросил Борю Матвей Борисович, — говорят муравьиная кислота, которая остается в теле от их укусов, может привести к чесотке, которую потом ничем не выведешь.
Матвей Борисович, так мы в курсантской среде называли своего товарища, уральского паренька, выросшего в таежном поселке, который когда-то, в тридцатых-сороковых годах был зоной для политических узников, хорошо разбирался в лесной живности, но Боря только усмехнулся на его замечание.
— Моя бабушка специально собирала в бутылку муравьев, чтобы лечить свой ревматизм. Потом мазала ноги медом и выпускала их на мед, чтобы они её кусали, даже спала с муравьями на ногах…
— Ну, ты даешь! — возмутился Матвей Борисович. – Через пятнадцать минут таких укусов твоя бабушка уже прыгала бы до потолка от непреходящей чесотки, ноги горели бы, как от огня…
— Ерунда! – отрезал Боря.
Он уже поменял одну ногу, стоящую на муравейнике, на другую, которую держал за головой. И начал стряхивать с себя непрошенных гостей.
— Ерунда. ерунда, — передразнил его Матвей Борисович. – Давай сам постой минут пятнадцать на муравейнике, я посмотрю, как ты запоешь.
Курсантский народ, гревшийся на солнышке неподалеку, внимательно прислушивался к спору рижанина с уральцем. Болельщики появились и у одного, и у другого. Заспорили, — можно ли продержаться на муравьиной куче пятнадцать минут или не стоит рисковать здоровьем.
— Я запросто просижу на муравьиной куче даже голой жопой, — сказал Валерка Гусь. – Хоть десять, хоть пятнадцать минут…
— Спорим, не просидишь, — загорелся Матвей Борисович.
— Просижу!
— Давай!
— На что спорим?
— На трояк! У кого, ребята, есть три рубля, — повернулся к нам Матвей Борисович. В его глазах вспыхнул огонек азарта.
Кто-то из толпы протянул ему три рубля.
— Отдашь с лейтенантской получки.
— Трешник есть, — поднял над головой деньги Матвей. – Давай!
— А-а-а, — во все горло закричал Гусь!
Он пошел на муравьиную кучу, как Матросов на амбразуру, разгоняясь. словно перед прыжком из открытой аппарели Ила, расстегивая по дороге штаны и сдирая их вместе с трусами со своей задницы. И с размаху грохнулся всей своей стокилограммовой тушей на муравьиный холм.
Холм тут же просел чуть ли не наполовину. Можно представить, какая страшная катастрофа произошла под крышей холма в огромном многоэтажном и многоквартирном мире рыжих муравьев. Они дружно брызнули в стороны, а потом, слегка придя в себя, выстроились в ровные колонны и один за другим, организовано, сходящимися лучами пошли в атаку на нашего товарища. Как будто ими руководил какой-то незримый, но очень опытный и эффективный полководец.
Тут надо несколько слов сказать о Валерке Гусе. Родная его фамилия была Гузь, но, выговаривая её всяк сбивался на привычное Гусь. Тем более, что Валерка на это прозвище не обижался. Наверное, привык за свою двадцатилетнюю с хвостиком жизнь. Ещё и потому, что до поступления в училище служил в Воздушно-десантных войсках и соотносил себя с этой большой летающей птицей. А он действительно был большим, под два метра ростом, страшно сильным, как это, наверное, присуще всем большим людям, очень добрым.
На четвертом курсе нас переселили в новое здание курсантского общежития, стоящего в стороне от основных корпусов училища. Жили мы на третьем этаже, а четвертый там еще не был заселен. Он предназначался для курсантов какой-либо страны «третьего мира», — в ЛВВПУ вместе с нами уже учились монголы, болгары, сомалийцы, должны были приехать ещё и йеменцы, но их все не было, и этаж практически пустовал. В день дежурства курса на случай тревоги, мы все, в том числе и «женатики», которые жили в городе и имели свободный выход за ворота училища, собирались там, в самой большой комнате и кого-то, чаще всего самого младшего по возрасту посылали за «Биомицином». Противного, но очень дешевого – бутылка 0,75 всего по 87 копеек, фруктово-ягодного портвейна, который назывался по-украински «Бiле Мiцне» (белое крепкое). Курсантам-выпускникам, получавшим по 15 рэ в месяц, – он был как раз по карману.
Однажды, перепив «Биомицина», мы начали соревноваться друг с другом, кто с четвертого этажа общежития, из его окошка добросит пустую бутылку из-под портвейна, как Сережа Тюленин в фильме «Молодая гвардия» по немецкому штабу, до противоположной стороны улицы. Там находился заросший редкими деревьями пустырь. Когда подошла очередь бросить бутылку Гусю, вдруг подул ветер и огромная оконная рама с двойным стеклом, которая была открыта настежь, поехала навстречу Валеркиной руке.
Грохот был страшный. Но поразительно, — дырка в двойном стекле получилась ровно по контуру бутылки. Как будто раму прострелили пулей калибра 0,75!
В это можно верить и не верить. Начальник факультета полковник Орлов конечно не поверил, что стекло было разбито случайно и почему-то не стал допытываться, почему так неправдоподобно экзотично. Может, чтобы не затевать громкого скандала, что навредил бы и ему. Как мог начфак не доглядеть, что курсанты во время дежурства пьют какой-то зубодробительный портвейн. Единственное, что потребовал он от Гуся, а курсант признался, что разбил окно он, вставить в раму новые стекла. И Валерка вместе со своим тезкой, другом и соперником по броскам бутылок Оленьковым потащили эту раму через весь город к стекольщикам.
Но вернемся на опушку сосновой рощи, где Гусь высиживал свои пятнадцать минут на муравьиной куче. Он обхватил ладонью самое беззащитное место своего тела, атакуемого рыжим войском, мошонку, тряс её, пытаясь сбросить мелких наглеющих воинов неумолимого противника, сбивал их щелчками со своего орудия и ласково приговаривал при этом:
— Куда лезешь, дурашка?! Тут тебе — не по Сеньке шляпа.
Матвей Борисович его подзуживал.
— Это самки, Валера, они самые кровожадные.
Вокруг Гуся и Матвея Борисовича давно собрался весь курс. Проснулся даже Тимка Ладин, забыв в стороне свой драгоценный чемодан. Хохот стоял такой, что его могли слышать даже в Старичах. Кто-то (на курсе помнят, кто) достал фотоаппарат и начал снимать эту уморительную картинку – Гусь сражается с муравьями, атакующими его задницу и передницу.
— Уберите папарацци, — кричал нам Валерка. – Увижу хоть одну фотку, — убью на месте!
Убить он никого не мог. Это знали все. Помню, на Новый год моя будущая тёща, которая работала диспетчером на кондитерской фабрике, принесла домой праздничный торт, украшенный всяческими розочками и завитушками. Килограмм на пять весом. Резать его никто не стал. Видимо, в семье торты уже всем приелись. Через пару дней мать моей невесты предложила отнести торт в курсантское общежитие.
— Порадуй ребят. Все-таки Новый год.
«Радовались» за весь курс только Гусь и Оленьков, которые в тот день, когда я принес в комнату торт, оказались в общежитии. Тем, кто ходил в увольнение, кремовая радость не досталась. Тезки слопали все до последней крошки сами. Правда, запили потом чаем.
Гусь протянул мне под нос кулак и с выражением лица, как когда-то говорил о себе генерал Лебедь, ласкового убийцы пообещал:
— Попробуй только не жениться на такой теще, — прибью на месте.
Его пожелание через месяц я выполнил с большой радостью. Тем более, что заявление уже лежало во Львовском Дворце бракосочетаний.
А ситуация вокруг муравьиной кучи и сидящим на ней голой задницей Валерки Гуся сгущалась. Нам всем было смешно и весело, а ему, чувствовалось, не очень. На ногах его, на ягодицах, на выглядывающей из-под гимнастерки спине уже не было просвета от облепивших его насекомых. Он время от времени приподнимался, стряхивал их с себя, но они все лезли и лезли, волна за волной. Тучей, словно их здесь были тысячи и тысячи. Гусь еле держался. Он уже ничего не комментировал. Только покрепче сжал губы и поглядывал на часы.
На циферблат смотрел и Матвей Борисович. Стоя в центре гогочущей толпы, он держал в одной руке часы, в другой – вожделенный «трешник». И отсчитывал последние минуты.
— Тринадцать… Четырнадцать… Пятнадцать!
При слове «пятнадцать», Гусь пулей вылетел с муравьиной кучи, выхватил у Матвея из рук «трояк» и, матерясь и отряхиваясь, молнией улетел куда-то. Только его и видели.
…Чем он лечился от муравьиных укусов он никогда и никому не рассказывал. Мы видели только то, что в пятницу на обед и на ужин он не ходил, спал, завернувшись в одеяло. Ребята принесли ему из столовки пару кусков хлеба и котлеты. Но он до них не дотронулся. Субботу и воскресенье он тоже провел в койке. А в понедельник встал и пошел на экзамен по тактике. Получил свою «четверку». На выпускном вечере в окружном Доме офицеров жены курсантов факультета КПР заглядывали в зал, где праздновали получение офицерских погон лейтенанты-журналисты, шептались между собой, отыскивая взглядом за столом нашего Гуся. Теперь уже легендарного на все ЛВВПУ лейтенанта.
Виктор ЛИТОВКИН
