Екатерина Блынская. Семистрельная, Колёк

Мы семейно всегда любили экзистенциальные темы. Вот тема смерти мне нравилась с детства. Моя мощная бабка, наследница коломенских старообрядцев, ещё пятилетней водила меня на похороны.

Я помню только одни, на Рогожской заставе, мы собрались тогда с незнакомыми старухами в единоверческой церкви, где меня маленькой крестили. Это был восемьдесят четвёртый год, я была страшно молода, а бабульки вокруг – просто собрание мумий. Настоящая поминальная кутья из разопревшей полбы с мёдом и чёрными надутыми изюминками. Сухие локти старух в самошитых тяжёлых, мшистых платьях задевали мою голову, покрытую платком.

– Покройся, озорница, – говорила строгая бабушка, когда я пыталась его снять.

Та покойница, единственная, влипла мне в память ещё и потому, что её звали, как меня. И сам храм – весёлый, нарядный, летний, с мельтешащими огоньками свечей, высоко стоящими над моей головой. «Неужели можно быть такой жёлтой и сухой и одновременно быть Катей?» – думала я тогда, копаясь в мелких мыслях о вечном.

– Крестися, Катерина: «Осподи» – на лоб, «Спаси» – на пуп, «Сохрани» – на правое плечо, «Помилуй…» – на левое, и добавь «мя».

– А что это: «мя»?

– Меня, значит. Но ты говори: «мя».

Всё схлынуло. Время вытрясло шелуху и окалину, осталось только то, что было врезано намертво божьими резцами. Для чего? Для меня, для составления меня такой, какой я должна стать.

Со временем ушли навсегда традиции прощания и траурные марши с пьяными задрогшими музыкантами, идущими за похоронными процессиями по дворам, за торжественными чёрными машинами, роняющими лепестки искусственных цветов и часто сами цветы под ноги провожающих.

А ведь, кажется, это всё ещё рядом.

Моя бабушка была последней, кого хоронили по-старинному, в землю Люблинского кладбища, в старой его части, где тогда ещё не было огромных площадей чёрного мрамора, семейных армянских могил. А прощались с ней у подъезда, поставив гроб на табуретки.

Это было начало двухтысячных годов. Сейчас всё изменилось в корне.

Тихо приезжает труповозка, тихо выволакивают мертвеца, чтобы особо нежные соседи не дай бог не драпанули от такого зрелища. Смерть приходит тихо, тайно. Она тоже толерантна к людям, у которых мода на искусственную скорбь. Они ведь все теперь чужие, эти соседи. И не надо им ни с кем прощаться. Некоторые заказывают домашнее отпевание, но тоже как-то осторожно.

Да и не по карману теперь москвичам успокаиваться в могилах. Последний приют дорог.

Потому мне так понравилась сибирская традиция продолжать закапывать своих мёртвых в землю. Просто потому, что земли много, а крематориев там почти нет.

Провожая Соньку в школу, мы часто наблюдали прощание или подготовку к нему. А умирали в Тайжине очень часто. Десять лет назад местные удивлялись –  почему. Быстро привыкли. В ДК посёлка можно было столоваться на поминках и все этим, даже с удовольствием, пользовались. Потом открыли марганцевый завод, стали экономить и отключать дорогущие немецкие фильтры. Хоронить дешевле, чем включать их даже раз в неделю, а уж обслуживание… И народ стал помирать ещё чаще.

У дверей обшарпанных поселковых подъездов каждый божий день алели одинаковые крышки гробов, поставленные «на попа».

Из квартир доносилось тягучее бормотание отца Максима, читающего «усечённый» чин отпевания.

Отец Максим у нас вообще не стеснялся, и вся его работа заключалась в двадцати минутах чтения, особенно при отпевании древних стариков. Родне было тяжело в узких комнатах стоять вокруг гроба и дышать свечным духом. Никто из местных не был привычен к церкви и ее правилам. Местные по-прежнему жили в безвременном гало коммунистической мечты. А отпевать было надо, как и крестить. Просто потому, что так делали все.

Оттого и отец Максим не очень старался.

В тот день я вбежала в комнаты Славкиной бабули и увидела её, маленькую и высушенную, будто бы уже не человек, а гигантская саранча под одеялом… Тогда отец Максим мне помог, с чистым сердцем отозвался.

Уже несколько дней бабуля не могла умереть. Она то замирала, то отмирала и вращала мутными глазами, то снова забывалась и часто дышала, откинув голову. Видно было, что её распирает какое-то дело, а она не может сказать какое. Глазами не видит, не говорит, не слышит. Часует уже.

Я вбежала в комнату, скинув свои меховые унты и шубку, пахнущую снегом, села на бабулину кровать и взяла её за узловатую ручку.

Феня, наша родня, Славкина тётя, смотрела на меня подозрительно. В глазах её читалось: «всё-то вы, москвичи, знаете, везде-то вы бываете».

– Крестик есть у бабули?– спросила я, глядя на едва живую старуху и не глядя на приятную женщину Феню.

– На что? Она и в бога не верила.

– Дайте ей в руку крестик.

Снова одарив меня укоряющим взглядом, Феня вышла и вскоре вернулась с простым алюминиевым крестиком на чёрной верёвочке.

– А говорили, не верит…

Бабуля слепо схватила крестик и сжала его в ладони, не открывая глаз, выхватив его подобно хамелеону из ночного укрытия.

Я смотрела на неё и думала, что здесь точно что-то не так. Крестик… здесь в Тайжине отродясь не было храма. В Осинниках тоже. Значит, бабуля была в Кузне, посещала службу. Когда-то. Крестик совсем гол. Значит, лет сорок он точно был на ней.

– Знаете что, я схожу за батюшкой, – сказала я, выглядывая в бабушке что-то необычное.

– Зачем… Она же ещё… живая… она же… – возмутилась и заплакала Феня, высморкавшись в платочек.

– Причём тут это! Вы слышали что-то о соборовании? – спросила я её.

– Н-нет… а что это?

– Это таинство. Но оно для живых. И думаю, бабушку надо соборовать…

Я встала, поправила шапку, снежинки на которой стали уже каплями.

– Измучила она меня… И себя… Не уйдёт никак… – сказала Феня, тихо плача.

– Потому что она ждёт. Вот почему, – сказала я и вышла.

Я побежала мимо Сада Мира, через дорогу к храму-клубу, где с самодельной дощатой колокольни погромыхивали обрезанные кислородные баллоны-колокола.

В храме пахло настоящей церковью. Когда-то мой юный Славка тут работал ударником на установке, играл в группе с пацанами. Клеил девок. Дрался за клубом. Теперь всё чинно.

Я вошла и сразу двинулась к работнице в сером платочке. Та выпучила глаза.

– Служба только по выходным! – выпалила она испуганно.

– Мне нужен батюшка, – отрезала я. – Соборование пусть проведёт.

Работница куда-то метнулась, и пока я разглядывала серо-зелёные стены бывшего клуба, с навешанными на них иконами, издалека послышалось шуршание, шорох и тяжёлые шаги.

Вышел необъятный отец Максим в чёрной шапочке и в полном обряжении.

– А… вы… я так и понял, что никто из местных…

– Добрый день. Хотя… какой там доб­рый… У нас умирает бабушка.

– Умерла? – переспросил отец Максим цепко и совсем по своему чину внимательно глядя на меня.

– Нет. Нужно соборовать.

Отец Максим улыбнулся в бороду. На самом деле он был моложе меня года на три, но сейчас казалось, что от собственной значимости он раздуется до митрополита.

– Я сам… не пойду, довезёте? Потом назад?

Я кивнула.

Выбежав из церкви, бросилась звонить мужу. Он проснулся и немедленно подъехал на машине. У напряжённой моей непосредственностью работницы я купила лампадку и иконку «Семистрельную».

Семистрельная мне была по душе.

Отец Максим сел впереди с пакетом, в котором шуршали и позвенькивали предметы для соборования.

– Добрый день… – сказал Славка, позёвывая.

– Добрый… Хороший морозец стоит, – крякнув, сказал отец Максим, умещаясь в маленьком пространстве. – Приходите на службу… как-нибудь…

– Хорошо! – прервала я отца Максима. – Придём, как сможем! А вообще-то мы ходим, правда, не часто.

– Плохо! А надо часто! И в Осинники на ездите в храм?

Славка улыбнулся.

– В тот большой?

– Да!

– Знаем… Это наш товарищ его строил. Эх… знали бы вы, как и на какие деньги…

– А это неважно! Я, конечно, тут только два года, но у меня уже шесть человек… в приходе. – отец Максим хотел снова что-то длинное сказать и глянул на Славку, тоже заросшего бородой.

– Нет, самоспасателю не мешает… – отозвался Славка на вопрос, плавающий в хитрых Максимовых глазах… Никто в Сибири кроме священников не ходил, как он.

– А… ясно… ну, как сможете, приходите…

Мы довезли отца Максима до дома бабули, я засветила перед Семистрельной лампадку, напугав Феню, и вышла дожидаться Максима в машине, держа её прогретой. Мы тихо переговаривались со Славкой.

– Думаешь, поможет ей Максим? – грустно спросил Славка. – Как она быстро слегла… и никак не помрёт. Она давно уже так мается.

– Конечно, поможет. Странно, что никто не догадался раньше.

– Она ж неверующая была. Работала в войну коногоном, потом на поверхности… Шестеро детей, дед помер в шестьдесят первом… Они религии боялись, как огня…

– Это неважно. Родилась-то она ещё до революции, крещёная была.

– Это да.

– Ну, вот… и крестик мне Феня нашла. Представляешь? Причём крестик хранила бабуля.

– Да ты что? Даже так? У бабули был крестик?

– Был и есть.

Отец Максим, отдуваясь, вышел с красным лицом. Проковылял до машины, сел, хрустнув сиденьем.

– Она… открыла глаза и… улыбнулась… – сказал он одышливо. – Сколько лет бабушке?

– Девяносто четыре скоро, – ответил Славка.

– Теперь спокойно ко Господу отойдёт, – вздохнул отец Максим.

– Послезавтра, – сказала я с заднего сиденья.

– Почему?..

– Завтра мой день рождения. Она не умрёт завтра. Она не сделает этого.

– А отчего вы именно образ Семистрельной Богородицы взяли? – словно, пытаясь меня разговорить, спросил отец Максим.

– Потому что умягчить хочу злые сердца, – ответила я.

Отец Максим пожал плечами и замолк. Он больше нас не звал на службу и ехал молча. Кивнул, когда мы протянули ему деньги, и как-то всё подозрительно смотрел на меня и Славку, да так, что я сказала:

– Что, отец Максим, не поймёте, кто мы и чего мы? В кого верим? Зачем приехали?

Максим ухмыльнулся. Он покивал головой, как сытый першерон, и, попрощавшись, вошёл в свой подъезд.

Объяснять что-то было бы долго.

Бабушка на другое утро весь день улыбалась. Я нарядилась и накрыла стол у нас со Славкой на квартире. Мы узким семейным кругом отметили мой день рождения, тихо и без приключений. Пришли все дети бабули. Как оказалось, в последний раз они сидели за одним столом. А наутро бабуля тихо отошла.

И я понимала, что она меня так отблагодарила. Наверное, за то, что я услышала её без слов. Я даже ещё не жена её внука, не мать его детей, а просто близкий в будущем человек, только через год ставший продолжением её крови и рода.

Семистрельную через мою свекровь мне потом вернула Феня с каким-то первобытным страхом.

Я так думаю, испугалась Феня этих святых стрел.

---

КОЛЁК

Зима, долгая и беспросветная, тянулась и тянулась. Небо невесело пухло всё новыми снегопадами. Потом лениво сыпался тяжёлый снег. Он создавал ватную глухоту, ложился метровыми пластами на обрезанные лопатами дворников края сугробов, на которых виднелись чёрно-серые мраморные жилы. Количество снегопадов было огромно. Следом выпадала сажа из котельной и оставляла свои временные следы, графически вкрапляя чёрное в белизну, часть земли в часть неба. Я не могла пойти на работу, потому что здесь, на посёлке, работали только свои. Мои попытки устроиться хоть кем-нибудь ни к чему не привели. Среди зимы освободилось в школе место вожатой, но дирекция требовала невозможного за нищенскую зарплату и я, вспоминая, что в Москве столько не получают даже уборщицы, отказалась.

– Сиди уже дома. Весною свадьба, а потом родишь, – сказал Славка.

– Но мне очень грустно, – хныкнула я. – Иди, пой. В Дэкашке есть прекрасный хор.

Я стеснялась прийти в хор и попроситься петь, поэтому Славка повёл меня. Держась за него обеими руками, я скользила по заметённой дороге к поселковому Дому Культуры. За деревянными резными дверями и просторным холлом Дом Культуры был похож на все подряд такие же советские заведения. Огромные мозаичные панно с читающими на траве девушками, мускулистые рабочие в спецовках, приветствующие молодое племя поднятыми вверх руками, и несколько неимоверно крутых картин, выложенных блистающей смальтой с дивными цветовыми переходами, с оттенками и тенями, сделанные руками настоящих местных мастеров. В остальном – Дом Культуры фонил запахом столовки, где никогда не прекращалась жизнь, и в большом холле почти всегда были разложены столы под скатертями. Поминки, свадьбы и юбилеи проводились здесь.

Когда Славка переобнимал всех своих воспитательниц, нянь и учительниц, поющих в хоре, и представил меня коллективу, словно что-то родное вдруг коснулось сердца. Они здесь жили так тесно и неразделённо, десятилетиями, годами, что хотелось плакать от умиления. Такой искренности нельзя было больше найти в Москве. Она оттуда ушла ещё в начале девяностых, вместе со старой страной, а тут никуда не делась. Жила в людях. Славик ушёл, а меня посадили между двух сопрано. Руководитель хора, длинный человек в интеллигентной одежде, поразительно сильно отличающийся от шахтёрской братии, Дмитрий Фёдорович, выдал мне листочек и карандаш для записывания песен. Я вернулась домой с таким полным и счастливым сердцем, что боялась расплескать это чувство разговорами. К счастью, Славка ушёл в ночную смену, и я заснула в гостиной на диванчике, с ощущением обретённого покоя.

Теперь у меня появилось важное дело, кроме домашних забот и гощения у свекра со свекровью. Свёкр сейчас работал на тракторе, чистил от снега улицы посёлка и я иногда видела знакомый красный кузов то там, то сям, останавливалась, махала двумя руками и он сигналил в ответ. Я часто выходила из тёмного подъезда встречать Славку, и как-то стала замечать, что при моём выходе из-за сугроба, вверх по косогору, всегда к моей скамейке бежит чёрная тень. Эта тень называлась Кольком. Служила сторожем на водоканале и выглядела, как чёрный ушастый пёс, размером с небольшую овчарку. Сперва я не замечала его, когда он, с другими собаками, пробегал, стремглав, по посёлку. Но как-то раз вынесла для него косточек и он аккуратно, из темноты вышел и взял в зубы пакетик прямо из моей руки. С тех пор я выходила в любую вьюгу, в любой мороз и холод, чтобы открыть ему подъездную дверь и впустить погреться.

– Колёк! Колёк! Колёк! – звала я его из метели и он прибегал припорошённый, довольный, гордый.

Его шкура вся была чёрная – от хвоста, весело загибавшегося пушистым колечком, до носа. Только на груди сияло пятно белой шерсти величиною с чайное блюдце. Поджарый и длинноногий Колёк выглядел уютным и добрым из-за длинной шерсти, хоть и держал в строгости всех окрестных собак. Он полюбил сидеть у моих ног на горке, с удовольствием глодая выкопанную из под снега кость. А когда я шла в баню, становился между мной и водоканальской псиной, которая, увидав Колька, пряталась в будку. Колёк, дождавшись, что я пройду, сам уходил куда-нибудь, и ждал, когда я буду возвращаться, чтобы опять построить псину – водоканалью и не дать ей испугать меня. – Он здесь смотрящий… – ласково говорил Славка, потрёпывая Колька по загривку. Славку обожали все без исключения собаки. Вот только в людях он вызывал либо ненависть, либо любовь. В этих эмоциях он не разбирался и просто старался делать больше добра, за что его начинали ненавидеть втрое больше, как выскочку и недобитого энтузиаста.

Уже стала постепенно слезать линялая шкура старого снега, засыпанная угольной пылью, летящей с котельной, когда я решила сходить на западную часть горки и посмотреть на дальний городок Мыски. Я ждала подснежников… Славка обещал мне незабываемое зрелище. Там, под горкой, за стайками, начиналась долинка, где раньше, во времена его детства, «колосился» школьный сад. Теперь всё заросло бурьянными травами и снова рассеялись по густым дёрнам таёжные цветы кандыки , о которых я столько слышала, но никогда не видела. Видимо, рано мы с Кольком пошли проведывать весну. Нераспелёнутые головки кандыков ещё только проклёвывали наст – чарым. Вдруг Колёк, перебежками, приблизился к самому краю горки, на которой мы стояли. Его хвост выпрямился трубой, а на загривке шерсть встала дыбом. Он оскалился и загавкал нетерпеливо и нервно.

– Что там Колёк? – испугалась я и почувствовала, как у меня снизу вверх немеют ноги. Из-под брошенной на горке серой коровьей шкуры вдруг вылезло такое же серое существо в мокрой шерсти, от которой источался пар смешанный с запахом старой псины и метнулось к нам. Я, будто приросла к месту, но Колёк рванулся вперёд и сшибся с молодым серым псом, сразу же повалившим его. Они остервенело дрались лапами, когтями и зубами, а я так бы и стояла, пока не поняла, что Колёк старый и этот, Серый, видимо молодой и сильный, его борет. Я сорвалась с места и побежала прочь, понимая, что сейчас достанется и мне. Навстречу мне бежали от посёлка несколько собак, на зов и лай Колька.

– Тут мне делать нечего! Сами справятся, – подумала я и забежала в подъезд, отряхивая ноги в меховых сапожках от мокрого раскисшего снега.

Но Колёк не победил и его блудная стая, состоящая из пяти убежавших собак, среди которых было три кривоногих и разнокалиберных сучки, в полном составе перешла под власть Серого. Как только снег облез совсем на пригорках и холмах, обнаружив нечеловеческое количество бутылок под своими девственными пеленами, Колёк, с порванным ухом ушёл жить на свалку и ко мне за едой, на зов, первым стал приходить Серый. Я гоняла его, стараясь, чтобы Колёк скорее схватил пакет с костями и мясом, но Серый налетал с рыком, гнал Колька, а потом возвращался и сжирал всё на месте, отбрёхиваясь от своих верных сук, которые любили его с человеческим жертвенным пристрастием. Я горевала и часто видела в окно, как Колёк пытается занять своё лежбище на косогоре, около водонапорной башни, но Серый его оттуда нещадно выживает. Наш хор дал концерт, посвящённый Дню Победы. Народу было много, в основном школьники и пенсионеры. Я два раза переряжалась из русского наряда в длинное, винного цвета платье, чтобы спеть в четвёрке лучших. Пролетела зима, и это радовало, а весной я почти уже привыкла к своей среде обитания. После концерта, в ранних сумерках, я возвращалась домой по Пятому Кварталу посёлка, где жили бывшие начальники и ИТР бывшего шахтового комбината. Весна ещё не совсем проснулась и пробудила землю, часто налетая ветрами, но уже внутри что-то тяжко поворачивалось, как в той сказке, про оловянные обручи у Ганса на сердце. Эти обручи тоски и ожидания готовы были треснуть. Недалеко от дома, народ, возвращающийся из ДК, весь разошёлся и я побрела по раскисшей земле, по дворам домой. Тут и вышла мне навстречу стая Серого. Я потопталась и остановилась на месте. Серый, понимая, видимо, что я его кормлю, не кинулся сразу, а подошёл, урча и кивая головой, требуя от меня еду.

– Серый, друг, иди – ка ты отсюда… И уводи своих гражданок.

Серый заурчал и оскалился, топотнул нетерпеливыми лапами.

– Ну, нет, друг. Так мы не договаривались… – сказала я, и присев, словно потянувшись за камнем, встала и забросив руку, свистнула.

Суки и Серый вздрогнули и опустили головы. И тут откуда-то из-за холма, где в стайках мекали козы и клохтали куры, вылетел Колёк и кинулся на Серого. Они снова сцепились в неразделимый клубок. Суки с визгом налетели на Колька, а я побежала к дому. От адреналина у меня тукала кровь в голове. После этого Колёк исчез. Серый со стаей тоже. Мне было жаль Колька до глубины души… Но ничего уже сделать было нельзя. Очистка не делала никаких различий между домашними и дворовыми псами, гребла всех подряд, приезжая таинственно и исподтишка. Но через некоторое время, я увидела пса, которого приняла за Колька.

Муж пошёл на комбинат, разбираться с начальниками по поводу задержанных зарплат для своего звена. Мы припарковались на обочине и я ждала его, глядя на дымящийся терриконник, на вершине которого мотало обугленными ветвями давно умершее дерево. Вдруг, в зеркало я увидела, что по дороге бежит чёрный пёс. Я выскочила из машины даже не закрыв дверь и побежала к нему по грязной обочине, закиданной горельником. Мы бежали друг к другу, из глаз моих выбрызгивались радостные слёзы, как у циркового клоуна.

– Колёк! Дружище! Ты меня нашёл, нашёл! – кричала я и люди на ближайшей остановке странно уставились на меня.

На шее у пса болталась верёвка. Я даже забыла, что в машине у меня спит трёхмесячный сынок… Пёс кинулся ко мне, стал лапиться, вымазывая мою светлую курточку, когтил её в порыве собачьего счастья… но… это был не Колёк. Я это увидела почти сразу… ростом меньше, блюдечко белой шерсти на грудке – маленькое… Сын его? Может, хотя бы, сын? Я обняла пса за шею, потрепала по загривку, он извивался в моих руках и ластился. Я взяла его за лапы и сказала с горя:

– Пойдём. Там у меня булка есть.

И мы пошли к машине кормиться.

Екатерина Николаевна Блынская – поэт, прозаик. Родилась в Москве в 1979 году. Окончила Театральную мастерскую Ролана Быкова, работала в театре. Окончила Экономико-гуманитарный институт, юридический факультет (гражданское право). Публикуется с конца 1990-х годов. Автор четырёх книг стихотворений. С 2010 года жила в Сибири, в шахтёрском посёлке Тайжина. Работала в газете «Время и жизнь», в городе Осинники Кемеровской области. В 2013-м вернулась в Москву. В 2017 г. окончила Высшие литературные курсы в Литинституте им. Горького (семинар С.С. Арутюнова, поэзия). Член Союза Писателей XXI века, член Союза Писателей Кузбасса. Лауреат международного музыкально-поэтического конкурса «Фермата» за 2016 год, дипломант литературного форума «Золотой Витязь». Публиковалась в журналах «День и Ночь», «Зинзивер», «Нева», «Сибирские огни», еженедельниках «Поэтоград», «Литературные известия», «Литературная Россия» и других.