По просодии ржавого дня

Кот Львовский (литературный псевдоним) – поэт, переводчик, музыкант-любитель, наивный художник. Родился 6 января 1995 года в славном городе Владивостоке, в максимально далёкой от культурно-артистических кругов семье технических специалистов. С июля 2013 проживает в Санкт-Петербурге, постепенно пропитываясь богемно-интеллектуальными миазмами. Своё первое стихотворение сочинил в семилетнем возрасте, но начало сколь-либо «серьёзного» этапа стихотворческой биографии датирует не ранее 2012-го. Публикуется на порталах Стихи.ру и Поэмбук, в сообществе «Кот Львовский || несуществующие песни» в социальной сети ВКонтакте.

Участник Литературного фестиваля имени А.А. Ахматовой (2023, 2024), Фестиваля пролетарской культуры «ПролетКульт» (2025), премии «Лицей» (2025), Специальной Премии «Велемир Хлебников» в рамках Международного конкурса поэзии «IL PARNASO — Premio ANGELO LA VECCHIA» (2025), литературного конкурса «Проба пера» (2025), открытых микрофонов в сообществе современных поэтов «Литературная гостиная», литературно-музыкальных вечеров в клубах «Другая Среда», «Классика и андеграунд», а также ряда других литературных мероприятий аналогичного масштаба. Редактор сообщества «Авторский клуб ПолиНова» в социальной сети ВКонтакте (2016 – весна 2024), входящего в состав Центра волонтёрских проектов «Гармония»; обладатель сертификата благодарности по итогам ДоброСлёта-2023 под в номинации «Поэтический волонтёр года».

Для тебя

И кости солнца,
и сладкую медовую луну,
и раковин таинственные буквы
в камнях убитых стен,
и дождь прилежный,
сверкающий, как диско-шар,
и стиснувшие горла нищих
безжалостные пальцы вьюг,
и тех, кто тоже был прохожим,
а ныне чернозёмом и суглинком стал,
и въевшийся в сердца поэтов неизвестных
когтистый вороватый холодок,
и шёпот страсти, звонкой, как дыхание орга́на,
и заселивших позвонки заокеанских гор
смуглянок в шляпах и узорных юбках,
и выцветшие переводы ненаписанных баллад,
и страх далёких революций,
свистящий и сквозящий в заспанных умах,
и паруса столетий,
плывущих мимо вечных льдов,
и Смерть, которая приходит
по душу новую в потёртых кирзачах,
и Жиля с кавернами в лёгких,
что в вечность с подоконника шагнул,
и дряхлую ихтиостегу – нашу общую прабабку,
и дремлющих туманных сопок лексикон,
и гладкую льняную робость
влюблённых тел,
и растворённого в любом обличье
покорного Кадмона – заготовку для миров,
и угловатое незыблемое время
безвестный мастер создал только для тебя.


Люби меня, моя Лилит

Во тьме безликого огня
войны, что свиток лет палит,
люби безжалостно меня,
моя обильная Лилит.


Медлячок для неизвестной Карлотты (вариант 2)

Смотри, моя Карлотта, как
рыдает океан
без головы, и облака
гремят над жизнью стран,

вдали жонглирует луна
поверьями людей,
а время варит зелье сна
у Б-га в бороде,

в высоких шапках мудрецы
степенно чифирят
из медных кружек. Это цирк
войны и вечный сад,

и в ядерном саду века́
невозмутимы, но
однажды ты увидишь, как
еврей летит в окно.


За власть котят, чистое небо и Ронявку

к северу вьётся лесок;
к сердцу ползёт холодок,
но твоих наливных рук
напевы – как сердца стук.
любовь – олень молодой.
любовь – конёк вороной.
любовь постигает дзен
пропахших кровушкой стен.

мы не качаем права –
просто качаем слова,
а слова качают нас
сквозь галактический фарс.
хохочет в короне тварь,
а за февралём январь
в свой мертвенно-бледный рот
убитый воздух несёт.

голову щедро сложить
велят строители лжи,
но неприметно у нас
в мыслях пульсирует джаз.
я рок-н-ролльный пижон.
нездешним я окружён
в гробу озябших небес,
где снег заснул на развес.

в нас неуклюжей своей
верой дрянной соловей
впотьмах всё громче свистал,
правя дыхания сталь.
сталь всё ровней и ровней
в наших районах дверей,
открытых в шёлковый плен
пропахших баландой стен.

станет червивой река.
плешивые льют века
время печальных ракет,
забывших и свет, и след,
но я, росяной поэт,
золотистый холод лет
и глюков державных жуть
в эту ночь переложу.

слова и заборы в ноль
пропахли кровью давно,
равно как, впрочем, и сны
пропахшей тоской стены.
погон золотых моча
бьёт тяжелее меча
в пропахший дрёмой висок.
к северу вьётся лесок…


Юдаевой

Да, я на фюрера похож,
как принц похож на барсука.
Да, не вояка я. И что ж?
Крепка и так моя рука.

Ни в жизни чьим-то палачом
не стал бы я, но не с руки
мне быть и жертвой – увлечён
я в дни без тех и без других.

Шипят гадюки в кураже –
в колодки втиснута страна.
Давно проплачен их сюжет –
известен загодя финал.

Невольно трафишь ты лишь тем,
кого врагами нарекла.
Что мнишь ты в липкой тесноте
добром, – лишь аватара зла.


Шарнир предпочитает умереть

бушуют провода и кровь
на улицах шершавых
шершавой ледяной страны,
что скована рубахой осмотрительно тяжёлой.

здесь сабли солнца и крутые лезвия витрин.
здесь каждый выход – лишь один из входов.
здесь продолжается бездонная священная игра,
а я в аддикции себя теряю.

в доходчивой морозной глубине
я постигаю, как дурак, удары собственные веско,
а пламечко безбожное, гранёное моё
реликвии обнять пыталось, но не может.

в гранёном ассамбляже чувств моих
мешает разобраться мне глубин и глаз охрана,
что не похожа на меня…
предпочитает умереть шарнир для ложной дверцы!


Колыбельная коту Василию

Спи, Васютка трудовой,
кот со справной головой.
В пламени стыда Земля,
но и ту кемар заклял.

Бродит по домам война.
Пусть не хряпнет нас она!
Шуровать на кой во тьму
мне, хоть лопни, не пойму.

Как у Васеньки-кота
ни мундира, ни креста,
ни дворцов, ни злата несть –
только истина и честь.

Мир не станет молодым.
Нас, мурлыка, выпьет дым.
Будет равенство в раю
и по душеньку твою!..


Облезлая недопесенка для Наташи

Мы с тобой продукты труда
многовекового и продукты распада.
Нас придумали святые злые города,
ненависть в Китае и страх в Багдаде.
Нас читают ритмы геноцида.
Нам сегодня места мало у мира в руках.
Над цивилизацией зреют облака.
Одряхлели катрены из снов люцидных.

Неуклюже копошатся корабли и муравьи
где-то между мантией и стратосферой.
Трамбуют автобусы в утробы свои
травмированных граждан вид осоловелый.
Драгоценная вселенская моча растворила
между серыми выстрелами тусклой весны
несколько холодных оболочек войны,
но разрушить их все королям не под силу.

От мякины очисти взгляда зерно,
чтобы выползла из нейронов личинка –
порождение скользких заражённых нор,
похотливая миланская ветчинка,
и резво услышишь, как в трухлявых хоромах
отравленной планеты рыдает океан
обезглавленный, и под канонад канкан
в бедную тебя ныряют пальцы грома.

Мы не слышали, как честно гробы и вороньё
поют, но глотаем дикую вечность
и сами изнутри озираем её.
В коллапс миропорядка, толпе мерещась,
внёс и я свою вонючую лепту.
Грибы музицируют – только держись.
Если из меня вытекает жизнь,
знай – в меня вселился романтический ректор.


Лексике Милюковской

          Народу нужен стих таинственно-родной,
          Чтоб от него он вечно просыпался
          И льнянокудрою, каштановой волной —
          Его звучаньем — умывался.
                             О.Э. Мандельштам

Ты нижешь острые костяшки звуков
сквозь бездну лошадиного прогресса.
Ты втиснута в печёночный футляр, сродни моллюску,
но встряхиваешь силой слова длинные футляры,
а я самоотверженно и грозно ковыряю
в носу, что, словно скорлупы кусок, остёр и всем известен,
и расщепляю взорванные грёзы
на кирпичи холодные и ломкую пощаду.


Потусторонняя эротика для Наташи

Мятежный мрамор одинокого нетронутого тела
из темноты исторгли вкрадчивые, мягкие лучи.
Мы хрупко отдадимся страсти раскалённо-белой,
отринув сальный мир уловок, басен и причин.

Ложится ночь весенняя на город привидений.
Пузырчатые речи генуэзских колдунов,
вползая в шелесты и тени,
соткут однажды нам с тобой пространства жёлтых снов.

В долине ада от картин соитий наших райских
бедняги Казановы эго обратится в прах,
а чудо-плотник иудейский, не познавший женской ласки,
от зависти заплачет на крахмальных небесах.


Марш благородного отщепенца

Я не карлик, хотя и не глыба.
Я шагаю по жизни один
по мурзатых автобусов лыбам,
по наветам фашистских вагин,

голосам беспощадным и чёрным,
по украденным Борькой мирам,
что вовек неизвестны учёным,
по Тартарам и тартарарам.

Я шагаю по ласковым казням,
по просодии ржавого дня,
по геройски оправданной мрази,
что идейно питает меня.

Я шагаю по ветхим изгибам
берегов, сотворённых во сне.
Я пишу и пою за спасибо –
неизвестно, на чьей стороне.

Я шагаю по мёртвым дорогам,
по прозрачным и хрупким стихам,
ублажаемым свято и строго
зрелым, как мандарины, мадам.

Я шагаю неровно, но метко
по годов разрывному лучу.
За ещё не знакомой брюнеткой
я сквозь сумерки быта лечу.

Я шагаю нетвёрдо, но дерзко,
в тон медвежьей болезни в горах
по гербарию славы имперской,
что намерен рассыпаться в прах.

Я шагаю по ржавой морали,
под собой, над собой и во тьме,
безнадёжно обвитый ветрами
заскорузлыми грёз и химер.

Я шагаю по вечным прорехам
ваших схем, построений и фраз,
по следам размозжённого эха,
по мелькающим лезвиям глаз.

Я, козёл отпущения школьный,
по житухе плетусь на ногах
полусогнутых зябко-невольно,
но в суровых стальных сапогах.

То подвижник, то трус, я шагаю
по продрогшим до боли дворам,
ошарашенно век постигая
по украденным Йоськой мирам.

Я шагаю по памяти серой,
по прозрачным и хрупким стихам,
по заре, что над скотством висела.
Знать бы, кто я – хахам или хам!


Той, которую однажды встречу

Ты заблудившаяся веточка натруженной, сутулой
оливы, солнце над которой издевательски горит.
Старуха ветви по-над морем горемычно развернула,
но приютил тебя, малютку, Третий – и последний – Рим.

Ты переливчатая, звонкая, блистательно-больная
частичка юга и лавровых, дославянских, неживых времён,
но петербургские дожди тебя, дитя, до дрожи знают.
Тобой балтийский ветер восхищён.

В твою бессонную диковинную душу
протоки Северной Венеции стремятся вразнобой.
Дворцовый мост и мост Риальто не клочки бесстрастной суши
соединяют – напрямик они срастили нас с тобой.

Как тень, шагаешь ты по улицам гриппозным,
где, провожая царства и господ в ничто, растворены
невидимо в тоске гранита, мрамора и бронзы
высокопарные фамилии птенцов твоей страны.

Ты в сны шуршащих облаков глядишься,
скупое солнце дёргаешь за бледные лучи.
Извержена из сана озорница-аббатиса,
запавшая вразнос на ребе, что такбир кричит.

В своих кипучих окровавленных молитвах я рисую
твой зыбкий облик – это приказала мне трава…
Те кадры мне доносит память, а теперь несу я
тебе цветы облезлые и тощие слова!

Ты тёплый, чистый поросёночек Мадонны,
богинюшка убогая моя.
Святой палач, ты честно даришь вопреки закону
мещанам два квадрата безмятежного жилья.

Пока ты только семенишь, как Чиполлино,
по марципановой дорожке с захудалым узелком,
но ждёт Синьора Помидора гильотина,
а шеи гоев и кяфиров затрещат под тесаком.

О ниточка забытая, нескладная камея!
Как аква, чтоб её, тофана, наша робкая любовь
ни запаха, ни вкуса, ни расцветки не имеет,
но пляшет, будто зайчик солнечный, по батарее лбов.

Ты узы бестолковые невольно разрешаешь,
в стихах лакуны заполняешь, не изучена никем,
и предвещаешь революции кривляющийся шабаш –
ну а пока я только маленький цыплёнок в кипятке.

Однажды сложатся запальчивые атомы иначе,
ну а пока я (здесь, в одной из Богом выпачканных стран)
на колесе распятый перламутровый pagliaccio,
горящий страшным богомольным пламенем бадхан.

Хрустят мои смешные кости, как брускетты,
на жерновах Господних, но тому я только рад.
На улицах больных я, словно листик неприметный,
туда-сюда сную, ободранный о фасции оград.

Мой облик тает, словно белый шоколад, беспрекословно,
и – просветлённый, как шарманщик-снеговик, –
я прорастаю розой уголовной
из пепла нежного пропитанных песком и солью книг.

Тюрьма Земли висит-качается во мраке
вселенной, но, piccina, помни – на беду твоим врагам
я в этом мире, что сродни патриотичной пьяной драке,
построю Третий – и последний – Храм.