«Самоотвод» Маяковского в стихах

День памяти Маяковского, день самовольного его ухода 95 лет назад… Казалось бы, ничего тут ни прибавить, ни убавить. Однако вчера вечером, на репетиции одного интереснейшего литературно-культурологического (и москвоведческого) мероприятия Ольги Артемьевой, посвящённого семье и дому одного из декабристов (её семье), у нас зашла речь и о Маяковском — даже так сказывается преемственность, отмеченная Лениным (декабристы — Герцен — народовольцы — 1905-й — Великий Октябрь). Вновь мелькнула у инструменталиста-гитариста мысль о странности ухода Маяковского… А как на ней оттоптались недоброжелатели не просто поэта одного, а всего воспетого им революционного, стартового момента жизни нашей родины!

Действительно, как писал совсем других убеждений и времён европейский писатель Милан Кундера, — смерть явление интимнейшее, не менее индивидуальное, чем жизнь, и потому право на самовольный выход из жизни в любой момент надо внести в конституции и билль о правах человека (примерно такая мысль либерала сквозила в романе «Бессмертие», цитирую смысл). В нашем случае поворот этой мысли — важен именно в связи с причинами, а даже не способом ухода.

Один из поздних биографов поэта, Александр Михайлов, например, был в «Точке пули в конце» уверен, что уход пролетарского поэта детерминирован не только личным, но и неким «разочарованием в сталинизме»… А уж антисоветчик и диссидент Юрий Карабчиевский в «Воскресении Маяковского» развил и вовсе конспирологию такую лютую, что Маяковский, стреляя в себя — стрелял, получается, во всю Советскую власть и революцию, «исправляя ошибку большевиков»… Нагорожено на излёте Эпохи было столько, что записка поэта — вновь пришлась кстати… А там чётко сказано «товарищ правительство» и «моя семья» (жуть какой удар по традиционным ценностямъ нонешних россияновъ)!

И я понял, что тема, увы, актуальна и не исчерпана. И заголовок мой из «ЛР» 2015 года, №13 (ответ Наталье Сидориной) от 23 февраля, — надо повторять вновь, — «Не воруйте у поэта вы хоть это»!

А чтоб не одна биографическая ниточка тут была — дадим и стихов немного (связанных с печальным событием), упрямо обращённых к поэту в его футуристическом гробу…

Вот что писал, например, точнейшим образом выражая чувства огорошенных этой новостью современников, Павел Панченко спустя два дня после того выстрела:

В.В.Маяковскому

Сердце поэта упало навзничь,
И захлебнулась песня.
Ваше слово,
Товарищ маузер,
Сказано неуместно!
Только подумать...
Всё выше пламя,
Пламя стены Кремлёвской,
Пламя стены,
У которой плавил
Песни свои
Маяковский.
Только подумать...
Гудят комбайны...
Дым над страною, искры...
И -
Донесло до степных окраин
Не голос его,
А выстрел.
Что же, страна!
Молодыми славься,
Чьей силе под блузой
Тесно...
И ваше слово,
Товарищ маузер,
Сказано... неуместно!
Сердце завода не знает пауз,
Бьётся
В победной
Сшибке...
Ваше слово,
Товарищ маузер,
Сказано... по ошибке!

Газета "Известия" 16.04.1930

Есть даже оратория, «озвучившая», как теперь говорят, это стихотворение. Но мысль прозрачна: не может ТАКОЙ крупный, значимый для СССР поэт уходить столь прозаически, как встарь, по неким личным причинам, как раскритикованный им поделом Есенин… Потому что давно не себе одному принадлежит — причём по своей же воле.

Однако — ушёл. И в этом, увы, никакой загадки, никакого послания. Экстраполировавший индустриальную эстетику и идею в том числе и на себя самого, на физическую ипостась своей любви (в одном из стихотворений — увидев слияние своё с Лилей как продолжение механической и величественной в своей громадности жизни города и его индустрии), поэт-завод был остановлен… Остался без сырья, нечего выплавлять стало. И был он внутренне очень сильно оскорблён и возмущён тем, что Полонская не может ради него покинуть мужа (Яншина — да-да, того улыбчивого душку, сладкоголосого милягу-актёра, что дожил аж до наших дней, до 1970-х).

Парадокс в том, что их стремительное сближение и вполне уже окружающим литераторам и театральной молодёжи известная близость — не были его целью. Как рассказывала Полонская, он до одури водил её по Москве, был рад что их узнают, он наслаждался её обществом не укромно, а открыто, учитывая и разницу в возрасте… Однако ему, не раз в пух и прах разносившему в стихах «законы Адама и Евы», старинные узы брака и все прочие церковно-венчальные предрассудки, почему-то стал важен этот условный момент: хотя бы гражданский, но брак. Самой, рослой ему под стать, красавицы Полонской, жадного обладания ею в своей келье на Лубянке — было мало. Вот она, социальность, первичность общественного, где встала-то боком! Не хотел, как один герой ненавистного ему М.Булгакова, чтоб «стала она моей тайною женой».

Позволю здесь процитировать кусочек из своего стихотворения «Отчего так счастливы поэты…» (из «пачки» стихов, появившейся благодаря общению с француженкой советского происхождения Верой НикольскИ, — да продлит солнце Франции её лЕта! — весенней серии текстов 2004 года):

Маяковский выругал Серёжу
дабы не качал костей мешок,
но и сам отказа от Полонской
вытерпеть не смог, нажал курок.

много ли просил поэт-громада
у изячной женской половины?
просто вместе жить и просыпаться,
чтоб сбривать заслуженно седины
рядом с моющейся любящей женой…

стоп: поблажки нам такой
не позволит профсоюз поэтов,
счастья личного обыденной ценой
платим мы за пение сонетов…

Сложно сказать, какой была та весна 1930 года. Похоже, что такой же примерно, как нынешняя — с отступлениями в холод. И мрак многомесячной городской, зимней части года, с недостатком света, позитивных эмоций и витаминов — конечно, наложил печать. И прошла юбилейная выставка его, с подведением итогов беззаветного служения революции и пролетариату своим словом — так тихо прошла, без внимания ЦК ВКП(б), что психанул бы и незаметный на его фоне Пастернак, и даже Николай Асеев. Но Командор молчал, угрюмо молчал и хмурился, и утешался близостью с Полонской — тем, что хоть на личном фронте победитель, и личная/общественная ценность его для Вероники выше верности каким-то там мужьям и веригам прошляков…

И ещё в апреле Маяковский грипповал, однако с высокой температурой запросто ходил по гостям, выпивал, курил (как все тогда — неограниченно, не ведая связи курения с раком, что обнаружат лишь в 1950-х)… В общем, не следил за здоровьем — о чём всегда заботилась строгая, взыскательная Лиля. Но в ту весну её, как назло, не было в Москве. Вопрос был всего лишь в разговоре по-семейному близких людей (по-семейному не в тривиальном смысле — единомышленников, с таким уровнем взаимопонимания, который не исчерпывается «супружеским долгом») — и, может, не потянулась бы рука к окончательному, демонстративному решению вопроса.

Да мало ли будет таких ладных собою, но неладных в семейном аспекте полонских?!! А Командор — один!..

Но это должна была сказать Лиля — сделавшая любовью своей, почти уже материнской, его именно таким, недосягаемо стальным голосом пролетариата, и предельно ранимым в личном измерении Поэтом… Увы, эта Ахиллесова пята была и у Советских, что становились победоносных образцом угнетённым всего мира, — у завоевавших власть пролетариев, славших Маяковского выступать по всему миру — в силу стальноголОсости его, пробивной силы образов, интернационализма постановки классовых вопросов!..

Люблю разглядывать это фото. Здесь Лиля очень красивая в мрачноватой задумчивости своей — причём такая, какой её видел и любил Маяковский! Шея, исцелованная им… И он глядит на неё спокойно, товарищески, вычитывая мимику музы, как бы спрашивая её совета или оценки.

Есть удивительное свойство лиц — на фото немного отражать собеседника, согладатая… Его может и не быть в кадре, но лицо от пребывания рядом с ним — неописуемо изменяется. Здесь — именно так, и сам Маяковский в кадре. И ощущается вечерняя летняя утомлённость всех не только от вина и папирос — при этом разговоры явно интеллектуально высокого полёта, отчего даже ведётся запись девушкой в торце.

Похожим был и тот стол, за которым Маяковский провёл свой последний вечер — каким описал его Катаев в «Алмазном моём венце». Там была в основном мхатовская молодёжь, и Командор в этой компании не выделялся, но отчаянно переписывался записками с Вероникой — а поскольку они проходили по рукам, то Катаев часто прочитывал реплики. В них Маяковский добивался свидания и бракосочетания с маниакальной, причём самоироничной настойчивостью. Его странный для молодёжи напор — не шёпотом, а письменной речью вгонявший в стресс Полонскую, — был ощутим всеми. Катаев только прощаясь с Маяковским у дверей, ощутил, насколько жаркая у него (и при этом небритая — что было редкостью и странностью) и прокуренная щека.

Это был не только гриппозный, это был и любовный жар, почти бред… А завтра утром, 14-го, уже выбритый, но вновь не выспавшись, он судьбоносно говорил с Полонской, резко отпустил её, дав денег на такси, и она не успела спуститься по лестнице, как услышала выстрел, вбежала и кричала, наверное, ещё слышащему поэту: «Что же вы натворили!!!» Её, знавшую его мышцы, поразила сила мощного не только в стихах, но и физически Маяковского — с пулей в сердце он продолжал жить, хоть и угасая взглядом, даже, как ей показалось в первый миг, силился привстать, чтобы видеть её…

Полонская потом, перед переселением в дом престарелых работников искусства (где доживала свой век и бабушкина старшая сестра Лидия Васильевна Былеева, актриса театра и немого кино), жила в нашем доме — в части эстрадников, где сейчас обитает Леонид Якубович. Гуляла по двору и поражала своей красотой и дворянской гордой статью даже в преклонные лета… И 11 января 1991-го года, ещё в СССР, она дала интервью… Обратите внимание на обстановку!

А завершу я нашу экскурсию к истории этого самоотвода «под нейтральным небом, под нейтральным флагом» (Е.Летов) — стихами Леонида Губанова. Характерно, что даже глубоко антисоветско настроенные поэты-диссиденты, в чьём кругу органично ощущал себя Губанов, не считали Маяковского чужим — нечто подлинное в нём, исторически первичное, не позволяло игнорировать Командора. Хотя, это Губанов же написал, отстаивая право Есенина на уход: «Ах, не язвите, футурист, наследник краснокожей книжицы! // Дороже мне бурлацкий свист, и то, что на плакат не пишется!»… И всё же — вот:

Убийцам Маяковского

Стоит бубновая осень,
такая блудная осень,
умаялся я за трелями…
На поляне лысин
удивительные росы,
Маяковский, когда вы застрелитесь?
Всем вам,
всем вам,
с серой Сеною непросеянных мук,
посвящается моя сепия губ.
Подлецы прилизались
по лицу не вязалось,
что подлец есть подлец.
Лили злобу и зависть
и, презреньем плескаясь,
кто-то к сердцу подлез.
Притаился и замер,
от него на душе
пахло рыжей Рязанью
ненамыленных шей.
Ох, тепло мне,
тепло мне,
только сыро
с дураком,
как с дипломом,
ойкать в сытость.

Понимаешь, мы когда-то осень кончили,
перевидев боль по слякоти шальной,
это наши опечаленные очи
арестованы кровавой тишиной.
По тропинке пляшет с палочкой Исусик,
ах, осиновых крестов все прибывает.
Ах, Исус, ты первый гвоздь им, каждой суке,
душу взвывшую да к небу прибивают.
Сколько голых ты прибил, нет счета им,
он потерян, словно счет подлецам…
Грустью, варварством идут крещеные
за сиренями сердца созерцать.
С мордой матовой, опухшей, ухают,
кроют матом богородиц кухонных
и с разбитыми очами-окнами
над святою рассветают водкою.
Темному до палача ― шаг,
телкою мычит душа,
трижды битой тишиной,
ногами ― молока ей!
Я, старуха с рваным ухом, надою,
я пощечин ранним утром надаю.
Бо-го-ро-ди-ца!
Пусть не родится.
Ах, по скулам деревянным валит пот,
я отбила, я отбила руку,
у курносой у избы из карих пор
словно черт, повылезал уголь.
Ага! А гад тайгою пишется
и в гладиолус не надышится…
Загадываю я на гада ―
дай карты.

У поэта была
последняя осень
и последняя зима,
предсмертным снегом застеленная…
Маяковский,
когда вы бросите?
Когда вы
застрелитесь?!

P.S. Отдельно надо сказать о музее Маяковского, уничтоженном министром-капиталистом Капковым — креатурой Абрамовича (вместе с Собяниным пришёл на смену Лужкову и его команде). Наш еженедельник много раз писал о том беспрецедентном погроме, что был обдуманно осуществлён системными либералами в музее, созданном совсем недавно, в СССР — в 1989-м. У меня нет сомнений, что как «тень на плетень» самоубийства поэта, так и этот либеральный погром — действия одного порядка. Пролетарского поэта длительно дегероизировали (как это делается силами буржуазных умишек — я рассказываю и продолжу рассказывать на примере Ивана Ефремова), а затем просто стёрли с карты Москвы его музей, дом, в котором его жизнь плодотворно торжествовала и закончилась…

Удивительно, что при бравировании по праздничным дням строками и образом Маяковского со стороны собянинских чинуш и клипмейкеров (в общественном транспорте часто вижу) — воз и ныне там. Разобранная композиция, рассованный по каким-то квартирам и чердакам музей — это факт не «проклятого ельцинского прошлого», а как раз путинского настоящего. Более того, при Ельцине-то музей этот был центром не только авангардной жизни современного искусства, но и оппозиционной трибуной (зал в подвале). Здесь выступал Владимир Селиванов из «Красных звёзд» и Слава Горбулин с Иваном Барановым из «28 Панфиловцев», здесь и сам я не раз читал стихи, иногда рядом с Александром Гордоном, здесь проводили многодневные конференции Бузгалин и Булавка. Презентация первой книги стихов рок-коммунара Алексея Кольчугина «Траектория кружения» тоже здесь проходила в 2011-м, летом… Фото ниже — оттуда, из музея, который я, олух, не догадался облазить когда бывал (раз десять) в подвале и приносил свои первые книги чтоб продавали в книжном здешнем.

А потом это всё разобрали и закрыли в 2013-м. Ибо — не положено! Как раз закончилась «болотная страда», волна оппозиционной активности спадала, и все точки концентрации оппозиционных умов в ЦАО — постарались тихо с этой карты убрать… Я писал уже, что будь воля у мэрии и погромно-вороватого Депкульта всё же возродить музей Маяковского — его могли бы перенести в Гендриков переулок (который по лужковской декоммунизации топонимики 1994-го всё же не лишили имени Маяковского) в двухэтажный дом, где на месте квартиры поэта офисные помещения. Но плевать им на Маяковского и на нас с их высокой мэрии. Тратить на сезонную перекладку плитки и прочие недолговечные «сопли Собянина» наши бюджетные миллионы — им легче (отчётности меньше).

Дмитрий ЧЁРНЫЙ