Чаще разговаривайте с неизвестными

Это было осенью. Между октябрём и ноябрём. Сквозь серое небо уже давно не пробивались солнечные лучи, но скопившаяся впритык к тротуарам и ещё горящая цветом листва хотя бы немного украшала пустынный городской пейзаж. Шёл дождь, плыли дороги, машины, прохожие. В такую погоду очень не хочется оказаться на улице, но в моём случае судьба распорядилась иначе.

Две недели назад, когда у всех ещё было желание долго разговаривать, гулять и подставлять лицо косым лучам остывающего солнца, мы с подругой договорились пойти на выставку. Её нам посоветовал общий знакомый, сказав, что она посвящена контркультуре, третьему андеграунду, магическому символизму… В общем, must visited. Но это было две недели назад, а сегодня мне лишь хотелось остаться дома и провести остаток дня лёжа под одеялом.

Стою где-то в центре. Одна. Мои спутники – холодные ветры и серые тучи. Она вновь опаздывает. Я устала мёрзнуть и зашла внутрь. Там – никого. Я бегло прошлась по всем трём выставочным залам и хотела вновь выйти на улицу, чтобы позвонить подруге. Но неожиданно из-за угла выплыло что-то большое, цветастое, безобразное. На стене висело полотно омерзительное и этим же качеством невероятно притягательное. На меня смотрели искажённые не то в ужасе, не то в религиозном экстазе лица, нечто среднее между иконой и шаржем. Это было отвратительно, и потому невозможно было отвести глаз от этой картины.

Я была словно заворожённая, из-за этого подобия транса я даже не сразу заметила человека, стоящего рядом со мной. Фигура его никак не вписывалась в окружающее пространство: лицо было недоброе, весь он будто выглядывал из тени, хотя зал был ярко освещён электрическим светом. И среди всей этой мрачности не покидало меня ощущение того, что похож он совсем не на кладбищенского чёрта, как мне показалось на первый взгляд, а на священника. Так и почудились на мгновение расписные стены соборов, блеском разливающиеся ризы, защекотал в носу сладкий ладан. Но не кроток был взор незнакомца, во взгляде его отпечаталась свобода, выстраданная и с трудом обретённая. В этот момент я хотела лишь одного – чтобы он заговорил.

– Вы знаете, что хотел сказать художник? – обратился он ко мне.

– Я думаю, что…

– Нет, я спросил, обладаете ли вы знанием о том, что закладывал художник в эти образы.

И всё-таки никакой ты не священник, а обычный старик, находящийся на пороге полного забвения! Почему-то я была уверена, что с таким скверным характером уже ни один родственник не может его вынести. В эту же секунду я пожалела о том, что встретила его, что пришла на эту выставку, что не осталась дома, сославшись на простуду или рабочий завал.

– Тогда я не знаю, что хотел сказать художник, – ответила я в надежде, что он больше не заговорит со мной.

– А я знаю. Хотите расскажу?

С одной стороны, я хотела, чтобы он забыл про меня. Я хотела, чтобы он вышел из этого зала на пять минут раньше, и чтобы мы никогда с ним не встретились. Но мне надо выбрать – «да» или «нет». Отвечая «нет», я обрекала себя на изумлённый, а затем осуждающий взгляд, на превращение прямых светлых бровей в обиженные домики и на скверное настроение, испорченное, вероятно, до конца дня. И всё же я склонялась к «да». Не для того, чтобы избежать предусмотренные мной негативные последствия ответа «нет», а из соображения собственной выгоды. Подруга ещё неизвестно когда приедет, а я пока скоротаю время за беседой с этим странным полусвященником, получёртом, полу-не-пойми-кем. Более того, мне было интересно, что всё таки имел в виду автор.

– Ну расскажите.

Он отвернулся от меня и принял настолько театральную позу, что я еле сдержалась, чтобы не рассмеяться. Тишина. Так и не обернувшись ко мне он наконец заговорил. Знаете, с самого детства этот художник чувствовал, что сильно запоздал со своим рождением. В каждом московском закоулке, между линиями серой брусчатки, на широких проспектах – абсолютно везде ему мерещился запах крови, пролитой татарами, царями, императорами. Ему удавалось видеть город во всех временных плоскостях одновременно. С одной стороны улицы перед его глазами вырастали старинные терема, с другой – классицистические ансамбли екатерининских усадеб. Уже в юности он предпочитал думать, что эта способность говорит о его истинном таланте художника. Но позволю заметить, у его деда и отца была диагностирована шизофрения. У самого художника обнаружили только раздвоение, а порой и  растроение личности, а также периодический паралич воли.

В принципе, всё это идеально сочеталось с характером эпохи, на время которой выпало его существование. Да, наш герой был странным, иногда в большей, иногда в меньшей степени. Знаете, он очень интересным образом описывал свой художественный метод.

Он мог без ошибки по одному человеческому лицу угадать прошлое человека, предсказать его будущее. Он погружался в галлюциногенную одержимость, где из реальных образов рождались вымышленные, слёзно просящие своего описания. Он считал, что невозможно считать себя писателем, не обладая подобной интуицией. И представьте, она касалась не только живых. Когда наш друг бродил по кладбищам, то он мог поведать о жизни людей, лежащих в безымянных могилах. Особую чувствительность он проявлял к массовым захоронениям насильственно убиенных. Скажу вам по секрету, в моменты особого нервного напряжения он ощущал себя запертым в теле бездомной собаки. Собаки, бродящей мимо склепов и крестов, выискивающей остатки закусок, оставленных на могилах.

Тяжёлыми были отношения художника с властью. Кажется, что ещё находясь в материнской утробе он чувствовал, как родительница его бродит по Красной площади – месту казни и пыток. Нечего таить – власть он не любил, это было взаимно. Но покидать Россию он никогда не собирался, его крепко держала здесь необъяснимая и древняя сила. Как интересно распорядилась им судьба! Дома его родителей были освящены канделябрами, прислуга передвигалась бесшумно, словно призрак. Но в картинах или книгах нашего героя мы не найдём ничего, что могло бы показать связь с прошлой культурой, наглухо забитой большевистским гвоздём.

На его полотнах царствует пошлость, наш художник не признаёт идеалов, он давит их прессом выражаемой скорби. Искусство для него сродни мазохизму – наш друг неистово изображает на полотне всё то, что воспаляет его напряжённые нервы, смотрит на своё творение и вновь испытывает пронзительную боль, мечтающую быть выплеснутой на холст. Отсюда происходит и мрачность образов: на всём пространстве его картин распластана смерть, – в каждом образе, в каждой детали. Лица героев словно вывернуты наизнанку и хранят печать совершённых ими грехов. Эти же безобразные призраки перекочевали и на страницы литературных опытов нашего художника.

В сборнике эссе «Полное и окончательное безобразие» он подвергает жестокому суду грехи прошлого, промахи настоящего. Как на своих полотнах герой наш соединяет иконописные лики с изображением сексуальных фетишей, так и стиль его изложения жонглирует высоким слогом и крепким русским словцом. Практически каждый упомянутый им человек подвергается суровому бичеванию, порою оправданному.

В единственном своём романе «Доска Дионисия» он соединил горячо любимые вещи: иконы, историю, тоскливые просторы России. И всё это вновь вперемешку с грязью и кровью. В его мире люди ковыряются в собственных корнях, но не ради узнавания тайн рода, а из-за наследного богатства. Служители церкви давно забыли о своём священном долге и безнаказанно собирают иконы у прихожан, а затем отправляют их на продажу. Но это получается у них только в том случае, если их не опередили городские налётчики, сколотившие бизнес на торговле древностями. И страшно от того, что наш художник изобразил не вымышленный мир, родившийся из галлюциногенной истомы, а реальный, в котором все мы живём.

Признаюсь вам, меня удивило, что в финале у него всё хорошо закончилось. Всё прямо по законам советских фильмов: бандиты наказаны, церковные реликвии отправлены в музей. Да здравствует советская милиция! Всё-таки не потерял он веру – веру в людей, искусство и справедливость.

Мой незнакомец замолчал. И кажется, что он уже не незнакомец, кажется, что мы с ним знакомы сто, нет, наверное, тысячу лет! Пауза затянулась. Мне надо было что-то сказать, обязательно надо. Я осмелилась посмотреть на него. Он сверлил взглядом картину, висящую на стене, но кажется взор его был направлен куда-то внутрь холста, обоев, бетона. На его глазах блестели чуть заметные слёзы. Я могла только догадываться, о чём он думает в этот момент, но, скорее всего, что мысли наши были заняты одним и тем же. Но вдруг он сам прервал молчание:

– Извините, я тут вам столько всего наплёл, а ведь даже не спросил вашего имени.

– Меня зовут Кристина. Удивительно, вы так много знаете об авторе, будто рассказывали про себя.

Мой собеседник слегка улыбнулся. 

– Очень приятно, а я Алексей.

И почему-то только в этот момент я обратила внимание на блестящую табличку под картиной: «Крестный ход», Алексей Глебович фон Раух.     

***

Алексей Глебович Смирнов фон Раух (23 июля 1937 – 30 октября 2009) — русский художник, писатель, теоретик искусства, участник Южинского кружка. Смирнов фон Раух был ярким представителем Второго русского авангарда, а также разрабатывал теорию магического символизма. В середине 70-х годов он оставляет изобразительное искусство и сосредотачивается на писательской деятельности. Результатом творческого поворота становится написание романа, цикла стихов, эссе и нескольких драм.         

Ульяна ПЕТУХОВА, Артель вольных критиков филфака МГУ

Ищу искусство в обыденности и люблю, когда оно балансирует между прекрасным и безобразным. Ценю литературу, открывающую двери в мир тонкого сплетения образов, эстетических контрастов, обостряющую восприятие нашего мира.