Илья Эренбург. Так зреет победа

«Красная звезда» №238, 9 октября 1942 года

Что нужно для победы? Одни скажут, тщательная подготовка операции, другие превосходство вооружения, третьи — отвага. Для победы нужно всё: и пот сталеваров Челябинска, и мужество бронебойщика, и карты Генштаба, истерзанные цветными карандашами. Всего важнее для победы человеческое сознание, зрелость чувств, накал воли.

Я говорю об этом на клочке родной земли, только что отвоёванной у немцев. Направо, налево трупы фрицев. В предсмертной судороге они цеплялись за чужую, враждебную им землю. У одного в руке горсточка земли. Магистр права или просто колбасник, он шёл за добычей, за мехами, за пшеницей, за золотом. Он получил щепотку земли.

Атака должна была начаться в тринадцать ноль-ноль. А в двенадцать двадцать бойцы прорвали оборону. Младший лейтенант Рашевский, командир роты, двинул своих бойцов до срока. Ещё длилась артиллерийская подготовка. Немцы сидели в блиндажах. Они твёрдо верили, что между последним снарядом и русским «ура» пройдёт пять минут: добегут до пулемётов. Лейтенант Рашевский проявил инициативу, и он настиг немцев врасплох. Так начался разгром 87-й немецкой дивизии и очищение от немцев северного берега Волги. Может быть наши далёкие друзья задумаются над примером лейтенанта Рашевского и спросят себя: что лучше — выступить за час раньше до назначенного срока или опоздать на год?*

В шестнадцать часов был очищен от немцев весь северный берег Волги, освобождено двадцать пять населенных пунктов, захвачены трофеи. 87-я немецкая дивизия считалась жемчужиной германской армии. Её называли «зелёное сердце» — эти колбасники любят воровать под нежную музыку. Солдаты «зелёного сердца» валяются мёртвые на чёрной топи или плывут вниз по Волге. Те, что спаслись, оставили в штабе полковое знамя, а на берегу Волги штаны: через реку они переправлялись налегке.

27 августа генерал Штутниц передал командование 87-й дивизией генералу Рихтеру. В прощальном приказе №67 генерал Штутниц писал: «Наша славная дивизия промаршировала через Бельгию в Париж и на Луару, а потом через Вязьму и Гжатск в Ржев. Я уверен, что воинский дух дивизии будет жить и приведёт нас к скорой победе».

Где этот «воинский дух»? Тряпка со свастикой, кипа документов, да портки «завоевателей Парижа», оставленные на берегу Волги. Здесь они не маршировали, а драпали. Прошел всего месяц со дня патетического приказа генерала Штутница, а его дивизии уже нет, раки жрут утопленных фрицев, черви заняты закопанными. Унтер-офицер Курт Декер, эстет и обжора, который восхищенно вспоминает о страсбургских паштетах и шампанском, вздохнув, говорит: «Мы должны были сохранить предмостное укрепление для дальнейших операций». Мне остается ему ответить: «Благодарите бога, что вы сохранили штаны. Здесь вам не Париж и не Елисейские поля, здесь — Россия».

Часть, которая освободила северный берег Волги, была необстрелянной частью. В ней много узбеков, казахов, татар. Против нее находились опытные старые солдаты Гитлера. Наша взяла, взяла храбрость, инициатива, находчивость. Накануне атаки на холму состоялся митинг. Оттуда хорошо виден Ржев. Этого города больше нет, но он жив в сознании каждого бойца. Узбеки и татары говорили на своих языках, русские на русском, но был у них один общий язык: ненависть. Она кинула вперед бойцов лейтенанта Рашевского до срока. Она заставила пехотинцев обгонять танки. Она помогла минометчикам тащить по болоту минометы. Она была очистительной грозой, и это она сбросила немцев в Волгу.

Различна судьба этих людей. Вот узбек Абдысамет Юльчиев. У него смуглое тонкое лицо библейского отрока. Далеко, в его солнечном краю осталась девушка по имени Зведа. И Юльчиев кричал: «Вперед! Алдиге! За родину! За Зведу!» Пулеметчик, он, когда было нужно, схватился за гранаты и стал потрошить немецкие блиндажи.

Вот татарин Бибаев. У него четверо детей в Казани. Его немолодое лицо изборождено годами. Он командовал отделением. Окружили немецких автоматчиков: «Мы из них сделали лепешку». «Маленько их пощекотали», — говорит татарин Ибрагим Багаутдинов. Его отделение захватило штаб полка с сотней секретных приказов и с полковым знаменем: паук на тряпке.

Казах Myхамедар Джантлесов командовал минометным взводом, уничтожил полсотни фрицев. Он с улыбкой добавляет: «Я лично два» — эта два ему особенно дороги, их он прикончил не минами, и с признательностью смотрит Джантлесов на свои крепкие жилистые руки.

Вот Иван Андреевич Шуйский. У него в захваченном немцами селе родители, жена, сестры: «Стариков жалко. Вот, где у меня скребет…» Его лицо было мягким, даже добродушным, обычное русское лицо с чертами расплывчатыми и неюными, как русский пейзаж. Теперь это лицо неузнаваемо: «Скребет… Я только тогда отхожу, когда бью фрицев…». Я слушаю его в темном блиндаже и думаю: так вызревает победа.

Старший лейтенант Доровиков, получив четыре ранения, оставался в строю, отвечал: «Потом… дойти до Волги…» Лейтенант Рашевский, раненый, продолжал командовать ротой. Огнем из винтовки он уложил тридцать немцев. Дрались отчаянно, исступлённо: год испытаний не прошел зря.

Прекрасно боевое братство народов нашей страны. Гитлер гонит вперед рабов или наемников, а узбеки рвутся к Ржеву, как будто перед ними плодоносные сады Ферганы. Русские бойцы мне говорили об узбеке Каракулове: «Хлеба не умел попросить. Тихий… А в бою смелее всех…» Можно под Парижем проиграть Францию — об этом знают солдаты 87-й дивизии. Можно на Волге отстоять Аму-Дарью. Об этом теперь узнали солдаты той же битой дивизии.

Минные поля немцев были хорошо оборудованы на триста-четыреста метров в глубину. Мины не остановили бойцов. Вот передний край врага. Несмотря на артиллерийскую подготовку, дзоты и блиндажи еще оставались серьезной преградой. Восемь месяцев немцы укрепляли этот рубеж. Все было решено в четыре часа. Порыв бойцов не дал немцам ни минуты передышки. Улыбаясь, говорит полковник Гавалевский: «Конечно, следовало бы об’явить лейтенанту Рашевскому выговор, но я его представил к награде».

Один пленный ефрейтор сказал мне: «Это бои не за развалины Ржева, а за зиму». Фриц кое-что понял. Слово «зима» он произносит с суеверным страхом. Конечно, немцы боятся и зимних холодов, но ещё сильнее они боятся зимних операций. Тот же фриц мне пояснил: «Всем известно, что зимой русские наступают». Ему кажется, что война длится по меньшей мере десять лет и каждый год с немцами в декабре приключается неприятность. А ночи уже холодные, под утро седина покрывает траву, как напоминание о близком снеге. Фрицы ёжатся, и не только от холода.

Ржев останется доблестной страницей в истории России. Здесь была проверена огнём сила нашего государства. Здесь слова «взаимная выручка» чертились кровью лучших. «За юг», кричали бойцы, идя на штурм ржевских кварталов и очищая от немцев северный берег Волги. Защита Сталинграда жива здесь, среди тверских болот.

В госпитале лежал немолодой боец с тяжёлой рваной раной. «40.2» значилось над его койкой. «Прогнали за Волгу», — сказал ему комиссар, и к ночи температура спала. Мы дошли в нашей ненависти до предела. Мы не можем жить, пока живы немцы. «От них трава вянет, а сердце сохнет», — сказал мне боец Илья Горев. Да, сердце у нас теперь сухое, как земля в засуху. Мы не можем ждать. Убить немца для нас стало необходимостью, как воздух. Мы будем жить, мы их убьём.

На Ржевском направлении

*речь об Англии и США, об Антигитлеровской коалиции

---

От редакции: У нас нечасто такие «календарные» ретро-публикации бывают. Однако самый слог Эренбурга, сцепление этого легко узнаваемого стиля с общеизвестными событиями, — как бы снимает вопросы «зачем сейчас?», «архивность» и прочее. В войне с немецким нацизмом, озверевшим расизмом, за само существование СССР, то есть в войне именно Отечественной всего содружества наций, — советского народа, — работало всё, от «Катюш» и чукотских охотников-снайперов до писательской мысли, слова, умения отразить им действительность в определённом наклонении. Конечно же, эта сила не имела аналогов в мире, хотя и американские, например, писатели участвовали в той войне: нобелевский лауреат Эрнест Хэмингуэй был не только военкором в Лондоне, но принимал участие в боях за Париж, Бельгию, Эльзас. Однако всё же это началось для него, антифашиста первого, испанского призыва, в 1944-м, когда исход войны был и союзникам ясен: 1942-й и 1944-й «две большие разницы». Битва за Сталинград только началась той жаркой в приволжских степях осенью — даже в августе (что описано избыточно как Виктором Некрасовым в «Окопах Сталинграда», так и Юрием Кузнецовым в «Сталинградской хронике»), когда Гитлер пытался взять реванш за битву под Москвой…

И писавший в «Дне втором» о вредителях на производстве (аутсайдерах соцстроительства) в числе прочих героев, Илья Эренбург неплохо знал как европейцев, так и нового, советского человека. Побывавший в Европе и, в том числе, в Германии, он не испытывает каких-то моральных сомнений, клеймя оккупантов и требуя их истребления. Потому что в СССР вломились не те немцы, что создавали величайшую культуру и технику (в ходе индустриализации, — отражённой в том числе и в «Дне втором», — в 1930-х прогрессивная немецкая интеллигенция не просто на работу приезжала, а часто переезжала в Союз), вломились вандалы, чётко показавшие, какой (и на чьих костях) рейх собрался тут строить фюрер.

А вот он-то, Гитлер-то, как громко аргументировал нападение на СССР защитой от «растлевающего влияния большевизма»! Русский авангард для нацистов — Маяковский, Мейерхольд, Шостакович, Татлин, Таиров, — «ублюдочное» искусство, логика эта очень напоминает мыслишки и ныне впавших в надстроечный социальный регресс… Защитой не просто немецкой культуры, а всей европейской цивилизации и её «традиционных ценностей» занимался фюрер! Кстати, переживания по поводу неуважения к немецкой классической культуре, проявляемого рабочими-социалистами на стройке, где он подрабатывал, — есть и в «Его борьбе», — причём рабочие жестоко били Шикльгрубера за такого рода национализм, ему приходилось увольняться со строек не раз из-за этого.

Наличие евреев в ЦК ВКП(б) предъявлялось как casus belli и повод «подневольным совкам» не слушаться большевиков — причём нацистские пропагандисты умудрялись переплетать этот агрессивный антисемитизм с темой английского банковского участия в индустриализации СССР (хотя, немногие концессии включали участие не одних англичан, но и американцев-инвесторов, и Гитлер это прекрасно знал, — кстати, описано это во «Времени, вперёд!» и Катаевым), — однако чего не переплетёшь, чтобы усомнить граждан социалистической страны «с коммунистической стороны» в идейной чистоте руководства?.. Они-то, национал-«социалисты», несли куда «более лучшую» цивилизацию вместо нашего реального Интернационала с бесплатными (всего за 20 лет завоёванными упорным коллективным трудом): здравоохранением, дошкольным, средним и высшим образованием, которые из нынешней капиталистической РФ (численно равной тому, предвоенному СССР, даже поменьше его) вспоминаются как невероятная для трудящихся сказка…

Однако венцом этой цивилизации для подписывающихся её именем была расовая сегрегация — то есть на деле просто истребление, удушение газами и сожжение в печах концлагерей «лишних» обитателей Евразии в миллионных, по возможности, количествах. Для этого постарались и немецкие промышленники, техническая инновационная мысль, так сказать: способы массового истребления проходили проверку на рентабельность, затраты средств (не специальный газ, а выхлопной использовался часто, для чего подключали к камерам танки и грузовики) нацисты стремились минимизировать, а вот использование того, что остаётся от «унтерменшей», наоборот, было включено наподобие «ресайклинга» в быт новой, расширяющей свой «лебенсраум» Германии… В киевском музее Великой Отечественной (под Родиной-матерью который) в 2015-м я видел костомолку фирмы «Бауэр» — да-да, кости «унтерменшей» в ней превращали в удобрения. Вот до такого обесценивания может дойти человеческая жизнь, когда у государственного руля озверевший национальный капитал, а интересы корпораций (Сименсов, Бошей, Опелей, Круппов и прочих, поныне платящих «отступные» потомкам трудившихся на них заключённых) диктуют, быть ли войне…

Однако выяснение всего этого ужасного масштаба «европейского» расчеловечивания в самом прямом смысле — было впереди, и со своим «Убей немца» Эренбург нисколько не перегибал в ксенофобию, в национализм. Ближайшей задачей большевиков и РККА было развенчание мировоззрения «сверхчеловеков», новых господ, — навязываемого самым агрессивным образом, силой, террором — всего того, что Сталин точно определил 6 ноября 1941-го как возвращение в Россию максимально далёких от даже буржуазной демократии порядков царизма, помещичества, черносотенства (это были ближайшие для советских людей, понятные аналогии). И именно, и только поэтому война накануне величайшего праздника всего прогрессивного человечества, Дня Великого Октября, — была на станции метро «Маяковская» объявлена (перед партактивом столицы) Сталиным истребительной. Эренбург здесь лишь следовал генеральной линии ГКО.

Увы, позже, в 1956-м писатель встроился в кампанию «развенчания культа», что (совершенно не в связи с личностью Сталина, как мы-то теперь прекрасно знаем и понимаем) было началом безвозвратного отступничества номенклатуры от завоеваний Ленинского и Сталинского периодов социалистического строительства, от пути, собственно, к коммунизму кратчайшим путём. Ничего иного «подлинного» вместо «сталинщины», никакого возвращения к «ленинским принципам коллективного руководства» Хрущёв в итоге на руинах памятников Сталину не построил, увязнув в товарном производстве и глупых, разрушительных для экономики реформах, — взять то же раздвоение совнархозов!.. Бред лакея, дорвавшегося путём освоения метода интриг и подавления оппозиции (в 1937-м научился) до руководства партией и страной. А потому и сам вскоре был смещён сплотившимся против его бреда коллективным руководством. Но это всё — о другом и другое…

Жил Илья Эренбург в доме на улице Горького, почти напротив Моссовета, там же где маршал бронетанковых войск Ротмистров и пролетарский поэт Демьян Бедный, над книжным магазином «Москва». С неизменной трубкой, кутаясь в клубах дыма, Эренбург, у окна во двор, писал на печатной машинке свою итоговую многотомную книгу воспоминаний в 1960-х, — причём вспоминал подробно, вплоть до реплик и деталей одежды, и встречи с Лениным в эмиграции… Момент этой работы отражён в прозе смогиста Владимира Алейникова «При свече и звезде»: он ненадолго был допущен в кабинет писателя, удивился тому, как густо там накурено. Судя по фото, с трубкой же Эренбург и на фронте работал как военкор…

Д.Ч.