Автор: Чрезвычайно редко публикую свою прозу в Сети, и тем более в родной «ЛР». Сэ моветон, как говорили наступающие французы. Главному редактору не комильфо занимать собой лишнее пространство, отвлекать внимание читателя от постоянных и новых авторов. Однако, помимо интереса к этой прозе самих авторов, есть одно обстоятельство всё же дающее мне повод злоупотребить служебным положением разок.
Работа моя по сборке заново «Поэмы столицы» уже в контексте добавления новых её частей — переваливает за условный рубеж первого тома, то есть собственно к не публиковавшимся (только немного из 3-й части «проговаривался» — по требованию сетевых коллег в марте революционного 2012-го) эпизодам. Это, без преувеличения, работа титаническая (кропотливейшая и длительная) — на первый, уже опубликованный в 2008-м, том ушло полтора года, примерно по три страницы в день, с минимальными правками, сокращениями, и важными уточнениями кое-где. Учитывая, что писалась она, «П.С.» в первом своём издании (две части) шесть лет с перерывами (1998-2004) — это соразмерный и немалый срок.
Поскольку, помимо лирической составляющей «П.С.» имеет ещё измерение политической хроники (2-я, 3-я, немного 4-я части), кое-что подправить там было важно — не в сторону конъюнктуры дня, безусловно, а именно большей документальности, хронотопоса ради. Наблюдая и анализируя попытки работы в этом же жанре Василия Кузьмина («Комсомол имени Летова»), Алексея Макарова («Идеализм-2005«) и Дмитрия Леонидова («Палеонтология обратной стороны«), я решил как первопроходец среди «нулевиков» убрать некоторые неточности и «классические» жеманности, расплывчатости. Как ни странно, помогли такому радреальному взгляду на собственную прозу не только книги современников, но поездки в Ленинград, концерты там, открывавшееся после них пространство иначе изначально строившегося города (всё познаётся в сравнении).
Но сейчас я хочу, по какому-то летнему ещё, настойчивому и альтруистическому-коммунистическому в корне своём желанию — опубликовать как раз «дополитическое». То, что окаймит изменчивый «времяворОт» этого текста согласно структурному замыслу, появившемуся лишь в 2011-м, с рождением моей первой дочки, озарившему, в том числе и собственные творческие посевы (созданные словом пространства), из кухни томского Академгородка…
Д.Ч.
не понимать и не предчувствовать, что из этой каменности можешь вынырнуть своей гибкостью ты… не понимать, не верить, но просто ощущать. или увидев вдали справа – как неизменную опору взгляда, солнечную боковину высотки на Котельнической, ощутив как вдох всё расстояние в три моста, что нам предстоит пройти к набережной Максима Горького – обнять и отнять тебя у твоего Города, чтобы вести в свою Столицу. и чувствовать ещё ладонью под всем нашим движеньем твои шаги на входе в Шлюзовую набережную, в осеннем (по веяниям) путепроводе, пешеходном тоннеле, или как он тут называется…
всё не важно, даже слова, что мне снились позже, бесконечно позже, за порогом века – доказывая, что Поэма Столицы живёт объективно, а я ухватываю из неё только небольшие словосочетания, когда могу разглядеть. но всё что во сне пишу в блокнот, не запоминается, исчезает за порогом ночи – и только ты важна, за тебя держаться! ты ведёшь, как пишущее перо за собой по Поэме, и пока есть ты, она продолжается, хотя не имеет ни начала, ни конца…
нас уводило теперь от Шлюзовой, заново, за мосты, как никогда потом и конечно же до этого – пространство непознанного вместе. я запросто мог там бывать и даже бывал, случайно забредал на Твои островки, но когда вместе оказались, сплюсовались – всё открылось совершенно иначе и слитно. и именно в совершенстве, в затаённых, бережно умалчиваемых мурашках и восторгах, которые рождаются от вида опорных стен Столицы — так, издали, но только когда рядом ты, моя Тан. моя до сих пор тайная, не угаданная ни в ближних зелёных стенах торцом глядящей на реку четырёхэтажки на Шлюзовой (под которой пахнет болотом и немного шампунем), ни далее, за кафельными изнутри магазинами и уснувшими заводами кожевнической привокзальной промзоны.
я нашёл случайно этот узел столичных лучей-волос-улиц, удостоверившись, надышавшись затем твоими русыми, угадав в них толику запахов, что конечно не мерещились тут походя, а предсказывали тебя. вели к тебе во Второй Павловский переулок по Дербенёвской улице и немного по набережной. но привели не сразу, а только тем летним вечером — усталого, за «Тульской» и её мостом как рубежом возврата, за монетным двором и долгим как бульвар сквером. в котором нам встретился потом разок на лавочке согбенный аксакал Чингиз Айтматов… и что-то явно разглядел, угадал или вымыслил, зависнув своим красноватым (от давления?) оком в нашем будущем. оно тогда ещё разговаривало на «вы»…
стараясь вдыхать больше свежего воздуха от Тебя-реки справа, а не болотновАтого слева от Шлюзовой, мы выходили из твоих краёв и заходили в мои, по ту сторону, раз за разом, через жару или сумерки, в нашу Столицу. не планируя путей, не загадывая вообще ничего, но следуя лишь указаниям солнца – где перейти на теневую сторону, где забраться в добрый (хоть и имеющий кнопочный кодовый замок) приоткрытый подъезд… и я случайно напевал нашу песенку годичной давности, что записывали летом в таганской квартире одноклассника, тут поблизости, за рекой, год назад – «Прямо к Солнцу». нам с тобой приходилось действовать наоборот, идти только в тени, когда жара разбушевалась в августе, и знакомые запахи сухих стен и раскалённого асфальта отгоняли от себя…
это случилось ещё раз по ту сторону Тебя-реки, у серого углового дома. когда я тебе показывал Новоспасский пруд у одноимённого монастыря, куда месяц назад добредал измождённым зубрёжкой, по набережным от Кропоткинской и Кремля, ещё тебя не зная и готовясь к экзаменам на Психфак. готовясь до странных иллюзий, что земля под ногами содрогается (или просто так «сердце в пятках» бьётся?), до нервного, неоправданного изнеможения – готовясь к экзамену по математике, совершенно ненужной психологам…
у длинного пруда был только один плюс – прохлада, дающая остудиться перегруженной чужеродными формулами и алгоритмами голове. я смотрел там на парочки с завистью бесполого человека или даже инопланетянина, а дОма, то есть «дома» на улице Мясковского, глядя (словно подглядывая) перед сном в зеркало деревянно-резнО обрамлённое моим многосторонне-талантливым дядей (сверху сплетённые и увлекаемые в полОн Бубном Судьбы — Мужчина и Женщина весомых достоинств), видел удивительное и новейшее, багрово увенчанное оружие, которым обладаю, но которое не востребовано…
конечно, именно так тебе не рассказал этого, но понимал, что в этот раз хоть мы и присядем у пруда, и даже увидим аналогично гуляющих (почему-то больше с колясками), но здесь нам не будет хорошо и уместно настолько, чтобы забыть о прохожих. и вот тогда-то с восходящими буквально от воды подсказками-веяниями, мы побежали к серому угловому дому, то ли ища у него просто защиты от пыльного ветра, то ли всё же – пытаясь найти себе место, где никто не увидит напрямую (а обнажиться хотелось немедленно, от переизбытка этой вдвоём воспринятой тяги к целованию друг друга). тебе – возможно, немного из жалости, потому что вообразила меня предэкзаменационного, одинокого. мне – без каких-либо разночтений, потому что твоя стройность и угадываемость нежного под сарафаном требовала, звала вычитывать. быть исцелованной тщательно, внимательно, со словами вперемешку, которые поначалу казались нам вместе полнейшим бредом… а потом только, когда научились прислушиваться и понимать последовательность слов и поцелуев – Поэмой Столицы…
сговорившись, мы рванули от неприступных низких стен монастыря наискось, протиснулись между отмеченным тобой ар деко и крепостным средневековьем — к возвышению двадцатого века над прошлым, к первой же возвышенности. и действительно – к №1, подъезду дома номер два, что был на правой странице (если глядеть сверху) или как бы в середине распахнутой книги, за обложкой здания, часть внешних нижних окон которого закрыта фанерками, и не потому что он пустовал – нормальный и даже шикарный, напоминающий вертикальными рамками-двубалкОниями мой на Каретном жилой дом, но чья-то неустроенность просвечивала, а может и заманивала внутрь таким образом. в этой квартире или даже квартирах жили почти так, как стремились сейчас мы, распахнуто веяньям дня – но в волнах вина и по законам компаний. мы же открыли только что доступный нам, и лишь нам, на двоих, без соглядатаев восторг.
восторг восхождения попутно возрастающему желанию разоблачения, словно вдыхая всё глубже и глубже, и глядя всё время друг на друга, словно и нас самих вдыхая как подгоняющий теплом ветер… в подъезде оказалось не только прохладно, но и тихо. мы взбежали в новом для нас эхе и знакомых песчаных запахах пешком на самый верх к 21-й квартире, не доверяя лифту. ты встала у последнего до крыши лестничного окна и я обнял тебя сзади нерешительно, но с такой нарастающей силой, что, казалось, начну врастать тем самым невостребованным даром дядиного зеркала прямо здесь, невзирая на преграды одежд.
— Ты точно хочешь наверх? – спросила в незнакомой гулкости высокого потолка, чтобы немного остудить мой пыл и отвлечь…
— Да… надо многое тебе показать оттуда, там ничто и никто не помешает.
— Но увидеть могут: с той стороны Москва-реки слева дом такой же высоты, да и ближе монастырь, колокольня рядом…
— Увидеть могут, помешать нет, — ответил я решительнее того что соображал до этого и ощутил необходимость действия, потому что одни объятия и вдыхание свежего уличного запаха волос твоих были уже отставанием, возможно, от скорости ветра, которая нас сюда загнала.
решётчатая дверь пути на чердак – на замке. но строгие блюстители ограничений не учли нашей стройности. пролез между вертикальных дружественно-округлых прутьев первым я, тебе было ещё проще. незапертая и даже приоткрытая для вентиляции дверь сперва казалась слишком занозливой, а воздух за ней невыносимо жарким и голубиным – мы вступили в чужое душное царство, где поколения голубей безмятежно обитали с 1957-го, наверное, когда их массово и безвозвратно выпускали в небо в честь фестиваля молодёжи и студентов. понимая, что отсюда надо как можно скорее выйти далее, я открыл окошко на односкатную крышу, на наиболее солнечную и не просматриваемую при том с перекрёстка сторону. мы выглянули и поняли, что тут неудобно: выход на раскалённый скат, край крыши близко, а плоскость – только над нами, над окошком-выходом. но слева, за впалым углом, над крайним подъездом ближайшим к монастырю, увидели такие же — сдвоенные, как бы лесенкой надстроенные окна, одно над другим.
— Зачем архитектор такое выдумал? — улыбнулась ты, — в конце два…
— Видимо, не стали ещё один подъезд добавлять, чтоб не вторгаться в монастырь, а окошко от него осталось.
превозмогая голубиную духоту, мы скоро прошагали по доскам под дальним, верхним ребром крыши — всю конструкцию распахнутой прямым углом книги. к верхнему окну над последним подъездом – отдельная лестница приставная, и из него не только выход на плоскость, но и возможность с верхней «ступени» окна подобраться к верхнему краю «палубы».
прОпасть в сторону монастыря, высота, близкая Ты-река, ветер и видимая открытость сверху монастырской территории нас поразили сперва, мы в нерешительности застыли, удерживаясь за крышу окошка, хотя подошвы наши тут и не скользили. вдохнув решительности всё того же ветра, но уже без пыли, мы как будто поплыли по раскалённому железу, радуясь теплоизолирующим свойствам подошв из резины – но правый, не столь обожжённый солнцем скат крыши оказался гостеприимен.
я первым снял и компактно расстелил, подле вцепившейся в скат тебя, всю свою одежду, спасая загодя нас от железного тепла. высокая боковая стена, отгораживающая наклонную палубу односкатной крыши, целомудренно закрыла нас от монастыря и пруда, но со двора и колокольни при желании можно было увидеть. я, всё ещё в кедах, прошёл по крыше вверх и выглянул в сторону Тебя-реки, словно готовясь отплывать куда-то на этой книге-корабле.
туча, тянущая уже не голубиной сухой духотой, а небесной выстраданной сыростью со стороны Павелецкой, усугубилась за те десять минут, что мы брели в темноте чердака. обернувшись увидел тебя без сарафана, словно его и не было, лежащую и смотрящую спокойно в мою, верхнюю сторону. взгляд на меня возвращающегося вниз, как будто из воды вышагнувшего на берег – твой, долгий, удивляющийся и притом спокойный, и я доложил, как разведчик…
— Сверху видно всё нахламление на балконах, лыжи, тумбочки, санки…
— Представляешь, если хлынет, как там перемешает всё?
это были уже слова твоего приветствия, потому что хлынули мои поцелуи – постепенные, от самых пальчиков ног вверх, от сухого, сухарного вкуса наших сегодняшних нахождений. немного удивлённая, ты глядишь не ускоряя, а напротив проверяя внимательность чтения, и я бы не пропустил ни одной родинки, их не так много, но следом за поцелуями хлынул дождь, сперва тоже маскируясь под поцелуи, и вроде бы даже веселя тебя этим. я оказался лишь одной из нот этого стокапельного стаккато…
— Он тёплый! – выглядывая из-под меня, ты приветствовала дождь, а он нас издали в ответ – громом.
считая, что укрываю собой тебя и одежду под нами, я всё же ощутил, как она намокает, поэтому извлёк и запрятал её в окно, а сами мы, вновь не сговариваясь, встали и пошли к краю «палубы». ты даже первой пошла, пока я возился, спасая сухость одежд в голубином тепле, и первым делом изучила неустанно намокающую утварь на балконах ниже, потом протянула руки вверх, пытаясь дотянуться до исходного тепла ливня, а от крыши валил собственный пар… всё это и была искомая нами территория слияния стихий, в которые мы нашли совместный вход – я через тебя, а ты внутри со мною.
свободные теперь во всём – я вновь в поцелуях снизу вверх, — и ограниченные только силой притяжения и прижима дождём к крыше, мы стояли, глядя на пригибаемые, раскачиваемые ливнем ветви тополей, на безмолвную близкую колокольню. и неистово сливались с дождём и друг с другом в азартном восторге и хохоте, который и стал сигналом наивысшего взлёта нашего в Столицу: бродяги по крыше, распахнутые ливню и невидимые людям.
под нами, под чердаком – покой и порядок книжных полок, комнат, и так десятилетиями, а наверху бесчинство дождя и мы в этом торжествующем хаосе. но всё же охлаждающая сила испарения дождевых капель не дала оглядеть всё пространство окрест – в сторону Таганки, Пролетарской и Павелецкой, в сторону стройки на Краснохолмской набережной… мы забрались теперь в голубиное тепло и духоту – благодарно, потому что пригодилась и эта подкрЫшная особенность столичного жития людей и птиц. и скоро обсохли в обратной прогулке по прямому углу чердака, к первому подъезду. запрятавшиеся сюда от дождя голуби не пугаются нагих людей – видя в них библейское, знакомое…
оделись на едва влажные кожи, прислушиваясь к акустике подъезда и отзвукам дождевым в нём, протиснулись обратно на лестничную клетку, и весело спустились вниз, как будто понимая теперь, угадывая и судьбу ливня: чем ниже шагали мы, тем всё слабее выливалась туча, и мы вышли в прохладный уже двор под последние струи. однако дальше подъезда не двинулись: ещё с листвы лило. и, пока стояли у двери, никем не теснимые и не вопрошаемые (на счастье нашего здешнего и вышнего произвола), пока прислушивались к уловленным ещё наверху интонациям дождя, из водосточной трубы справа нам пришло прощальное послание поразительное.
— Погоди, это же камень? – улыбнулась ты, а было среди водных звуков действительно слышно как по трубе вниз что-то стучит.
— Да, кварцевой породы, кажется, – я поймал его из раструба, — это послание нам, Тан, это наш талисман.
— Простой камушек? Но как он мог оказаться там, не туча же принесла?
— Понятия не имею. Тем и будет дорог.
я схватил и сунул в передний правый вельветовый малый кармашек мокрый камушек, и мы пошли огибать монастырь дальше, весело и озорно косясь на попрошаек, которые видеть не могли нас на крыше, и анафеме придать не могли. и только когда мы вошли во двор бесконечного сталинского дома и я тебе про нашу школьную группу и зимние репетиции стал говорить, — зазвонила та самая, пройденная колокольня, возвещая конец дождя. (да-да, играя за клавишами школьного электрооргана «Я хочу быть с тобой», выходит, я глядел не просто во двор, в мороз и в снегопад из комнаты с белым потолком Шурика, — я глядел туда, где мы теперь проходим, и куда от подъезда и прозрачно-кирпичных лестничных клеток не ступал ни разу, чужой песней припевал-приближал тебя, Тан моя)…
