Яна Жемойтелите: Если я не пишу, то очень плохо себя чувствую

Чем хороши собрания писателей вне постоянных мест их проживания (будь то конференция тематическая или просто выездное собрание собратьев по непризнанной профессии)? Конечно же программой, основным то есть содержанием этих собраний, конференций, но еще и кулуарным, неформальным общением! Помню, в выездных «Липках», рядом с деревней Ершово, оказавшись по роду работы в «ЛР» в узком кругу новреалистов двух поколений, мы фактически провели свой узко-стилистический семинар, обсудили многое из нового (тогда, в 2017-м, было много!), написанного коллегами. (Среди них были Роман Богословский и ныне покинувший пределы РФ и малой своей родины, Татарстана, филфаковский однокурсник Прилепина Ильдар Абузяров, автор «Х.У.Ш.» и других ярких проз поколения «нулевиков».)

Ныне же мне выпал удивительный случай познакомиться не только с новейшей прозой (позже будет рецензия на книгу «Период полураспада» 2024 года, изданную «Северным сиянием» в Петрозаводске) писательницы и библиотечной работницы Яны Жемойтелите, но и немного в общении с ней самой погрузиться в культурно-языковую атмосферу Карелии, которой я даже издали не видал. Разговор вышел интересным именно потому что был спонтанным, фактически разговором незнакомцев, которых объединяет страсть к производству художественного слова. И ещё объединяет, роднит «кровное», неотчуждаемое, а лишь нарастающее с годами внимание к судьбам произведений своих и чужих, и главное — к тем языкам, тем сигнальным системам, с помощью которых общаются не только современники, но и поколения…

— Вопрос для начала совершенно не по теме, потому что в двух ваших презентованных на конференции книгах всё вместе, — и этническое, и детское, и культурные вопросы, — требующее отдельного внимания. А читателям и мне интересно, с чего вы начинали. Само писательское слово, собственное, авторское, в связи с чем появилось в вашей
жизни?

— Желание пришло где-то в 12 лет, когда я начиталась Конан-Дойля и Оскара Уайлда. В общем, повлияла библиотека журнала «Огонёк», она вся дома на полке стояла. И я решила, что я тоже хочу писать произведения. Но как?.. Первый рассказ я в 24 года написала, совершенно спонтанно. Он получился у меня, вышел цельным, на следующий день написала второй. И как-то потом пошло-пошло… Теперь если я не пишу, то очень плохо себя чувствую, неуютно. Как будто я не делаю то, что должна делать.

— А самый первый рассказ куда-то пошёл в печать? И в каком году?

— В 1990-м, если не ошибаюсь. Газета «Комсомолец» тогда у нас была, в неё отнесла.

— Газета районная или пошире охватом?

— Это республиканская газета, Карельской АССР, «Комсомолец». Кстати, была очень интересная газета! Мы все её с нетерпением ждали, передовая была она в тот момент… Под мой рассказ была отдана целая полоса. С тех пор и пошло…

— Как рассказ назывался, о чём? Где поискать?

— Даже не знаю, где сейчас этот рассказ, найти бы на первом «носителе»! Назвала его «Последний аргумент марксизма». Я тогда работала на кафедре философии. Была весна, как раз под Пасху, на кафедру какие-то очень странные люди заходили, выходили, постоянно хлопали дверьми. Мой стол располагался у входа, и было открыто окно, сквозило, когда открыта дверь. В дверь даже как-то одна беременная кошка зашла, — не знаю, откуда она взялась, — видимо, собралась рожать у нас на кафедре… А за мною висел классический портрет Карла Маркса. И случай такой был: зашёл деятель из рескома КПСС, стал возмущаться, что в нашей столовой продают крашеные пасхальные яйца. После этого визита кто-то в очередной раз слишком сильно хлопнул дверью и тогда портрет Маркса упал мне прямо на голову. Вот так! Собственно говоря, это к написанию рассказа и сподвигло. Так что можно сказать, Карл Маркс меня и благословил.

— А рассказ сейчас, наверное, не «оцифрован», не опубликован в Сети?..

— Надо поискать в сборниках ранней прозы. Может быть, у меня где-то есть, если вам так интересно.

— А второй рассказ написан буквально на следующий день?

— На следующий же день! Тоже был юмористический рассказ, и назывался он «Мужик». О диких мужиках, которые ведут соответствующий образ жизни, и ближе он к обитанию в лесах. На тот момент абсолютно реалистическая проза у меня шла, однако и с элементами фантастики иногда. Называется это «магический реализм» теперь, как направление оформился он чуть позже. Поначалу-то я считалась юмористическим писателем, но потом как-то всё у меня в прозе становилось мрачнее, сообразно переменам общественным.

— Это когда 90-е настали во всей красе и пресловутой лихости?

— Нет, не только «лихости», ведь всё же надежда была какая-то в 90-е на перемены к лучшему. Это же было очень интересное время, и у нас в особенности — граница близко, враждебности нет былой. Новые веянья, новые книги, вещи и настроения. Борьбы систем нет, дружба, культурный обмен…

— Мне кажется, время было полно надежд для тех, кто умственно синхронизировался с этим процессом, но многие-то не приняли избранного в 1991-м пути. Верно, и в литературе это казалось поначалу обновлением, новым дыханьем в отсутствие «социалистических» запретов и прежних ориентиров. Восходящая звезда «фантастического реализма» Виктора Пелевина тоже как раз из этих сфер и настроений родом. Журнал «Химия и жизнь» его напечатал первым, если не ошибаюсь…

— Да, и к тому же очень много всего открылось, поток информации был избыточен! Как мы внимательно читали журналы-толстушки тогда! Всё это было интересно очень, и литература новая была. Постоянно всё обсуждалось, очень заинтересованно и положительно.

— Это конечно, однако не совсем в итоге положительно всё поворачивалось в социально-экономическом плане. Или даже совсем не положительно. Мы не знаем, например, что происходило в Петрозаводске в ходе приватизации. Наверное, всё-таки город был индустриальный и большой в рамках Карельской АССР, а что потом настало?..

— Не так уж он был большой, кстати, 276 тысяч человек населения всего, в 2010-м — немногим меньше, 262 без малого тысячи. А индустрии, верно, там сейчас почти не осталось. Но тогда, в начале 90-х даже, конечно, был совсем другой город, нежели сейчас. Всегда говорю, что я родилась и выросла в социалистической Финляндии. Там ведь очень
много было этнических финнов. В Союз писателей они приходили, проводились финские вечера, в республиканском СП было финское отделение. И литература действительно на двух языках существовала, на финском и на русском.

— Наверняка Майю Лассила проза там звучала…

— Майю Лассила недавно переиздали, кстати, в Петербурге. И у нас была презентация «За спичками». Был такой мощный журнал на финском, тогда он «Пуналиппу» назывался, «Красное знамя», потом его в «Carelia» переименовали. В журнале был молодёжный отдел, я начинала в нём по-фински своё писать. А потом как-то потеряло это смысл. Во-
первых, начался этот процесс исхода финнов в Финляндию. И читать стало некому. Журнал «Carelia» сейчас остался, но финский язык умер практически у нас. Во-вторых, я считаю, большая ошибка, что литературу решили далее делать только на карельском языке. Была же очень развитая культура на финском. Там же у нас потомки и американских финнов были, канадских, ингерманланцы…

— Я так понимаю, это из потомков идейных коммунистов, что ехали из Канады и США строить социализм в СССР? (Вспоминается из «За спичками» — «уплыл в Америку…»)

— Да, именно идейные ехали. Хотя некоторые во времена Великой депрессии просто искали работу. Были и финны, бежавшие от белого террора из Финляндии. Вообще 1930-е годы для Карелии были бурными, в плане населения прибыточными, здесь интересно жилось, много строилось. От приехавших в 1920-30 годы из Канады и США остались их дети, и вот они-то нас и воспитывали. И английский язык преподавали нам, у нас была английская школа. Нас воспитывали коренные американцы, как ни странно сегодня звучит, — то есть те уроженцы Канады и Соединенных Штатов, кого детьми привезли сюда с того континента.

— То есть помимо карельского, финского и русского был и четвёртый язык в обиходе?

— Перед 2-й мировой войной — конечно. Мне рассказывали, какие тогда были драки на танцах! Девушки предпочитали американцев, потому что они носили шляпы и умели танцевать. Даже я застала, как старушки по-английски говорили на улице. Сейчас это невозможно представить. А тогда приходишь ты в Союз писателей местный, а там по-фински свободно говорят. Мы ездили ещё до недавнего времени в Финляндию просто за сыром…

— Серьёзно? Только за сыром?..

— Ещё за «Фейри» и стиральным порошком, но сейчас-то всё это захлопнулось, и как следствие нет общения. Уехали носители языка. Я, кстати, не носитель. У меня язык выученный в университете.

— Ну, это прям совсем-совсем недавно всё прикрылось, с 22-го, получается? По-моему, был очень большой процент туризма и оттуда сюда.

— Сообщение шло активнейшим образом в обе стороны. И родственники постоянно катались, границей разделённые лишь условно. И было очень много совместных мероприятий культурных. То есть если мы к ним ездили, то обязательно и они к нам, культурный обмен был богатейший.

— И в 90-е, и в нулевые? Или всё же разница наблюдается?

— И в нулевые годы тоже, да и в десятые. Но захлопнулась теперь эта дверца. То есть была наша республика интересна именно культурным многообразием своим, открытостью, по-научному говоря мультикультурализмом.

— А как давно случился отказ от финского языка?

— Прямо на моей памяти. Читатели уехали. А литература на карельском языке, несмотря на все усилия, остаётся во многом наивной. И потом важно ведь знать, что классики карельской литературы, Яакко Ругоев, Ортьё Степанов, Антти Тимонен — все выходцы из калевальской Карелии, но писали на финском.

— То есть между финской и карельской литературами как таковой большой границы в их поколении нет?

— Не в этом дело. Язык беломорской Карелии – это диалект финского языка. А в Олонце у карелов – самостоятельный язык, я их почти не понимаю. Более того, классики карельской литературы не то что из одной местности, они все ученики одного учителя. Был в школе хороший учитель литературы у них. И Ругоев даже в 90-е годы говорил, что финский язык – это и наш литературный язык. Что не надо от него отказываться. Карельская литература на финском языке была действительно большой, от культуры всеобщей, европейской неотделимой. И в Финляндии могли читать спокойно их произведения.

— Ну, мы помним «певца олонецкой избы» (как он себя сам величал в письмах Горькому из нарымской ссылки) и на русском языке, Николая Клюева…

— Клюев-то русский был, исконно русский, из старообрядцев родом. Но олонецкой избы был певцом, этого не отнять.

— Пытаюсь многоязычия этого уловить тенденции… То есть в Карелии нынешней это билингва финский/карельский и русский, получается? Трилингва по факту…

— Так. И был, например, проект kielipesä — то есть языковое гнездо, детский сад для карельских детей, которые там говорили бы только на карельском. Но это такой маленький процент населения, что группы по 4-6 человек только набираются, некомплект.

— Я пытаюсь эту мотивацию угадать хотя бы интуитивно. Минус один язык – это тоже не в сторону привлечения населения…

— И вообще Петрозаводск нынешний потерял своё историческое своеобразие. Он превращается в обычное русское захолустье. Баня-охота-рыбалка-водка для привлечения туристов. А некогда был интеллигентный город… Сейчас, собственно, Сортавалу можно посмотреть у нас. Там остался финский модерн. Финны-то у себя его уничтожили, а у нас он есть, хотя порядком обгаженный, по традиции. Навставляли пластиковых окон там, двери поменяли. А Сортавала всё-таки развивается, они получили грант на развитие…

— Лыжная вся «ориентация» там сохраняется? Раньше весь Союз лыжами снабжали почти…

— Лыжная «ориентация» сейчас у нас, к сожалению, уничтожена. Лыжную фабрику в Сортавале, кстати, построили американские финны ещё до 2-й мировой войны, как и канализацию в Петрозаводске. Сейчас туристы ещё в Заонежье едут, но это русская территория, некогда очень богатая. А сейчас древние часовни деревянные можно посмотреть из уцелевшего. Там сказительница Ирина Федосова жила, к ней на могилу съездить можно. Но и там окрестности заросли борщевиком. Вот действительно страшно, что такое запустение торжествует. И причём появился в этом году отзыв в Сети, туда москвичи съездили. Увидели они, в каких условиях живут люди. И говорят: мы даже не представляли, что такое может быть. То есть до сих пор эти туалеты дощатые, медицинская помощь в десяти километрах пути в
лучшем случае.

— Но на этом всём фоне всё равно возрождается полная аутентики республиканской литература. Имею в виду ваши книги, бордовую и синюю, и в первую очередь «Красную книгу Карелии для детей», которая была презентована на конференции. Это переложение или оригинальный ваш текст, стихи в формате билингва?

— Нет, это не переложение, это совершенно оригинальное всё, от начала до конца. «Красная книга» — библиотечный проект, то есть Национальная библиотека Карелии на неё получила грант. А мою другую, синюю, как вы выразились, книгу «В поисках мельницы Сампо», что у вас в руках, мы с художником издали на свои деньги.

— Но всё равно в ней меня заинтересовало, что всё из «Калевалы», очень «взрослого» эпоса, в детском масштабе излагается.

— Она погружает в определённую мифологию. Да, и даёт знакомство с этими мифологическими, но и реальными героями. Плюс фантастика. Если ручная мельница Сампо действительно раскололась, то должны же где-то осколки быть. И вот дети понимают, что всё это богатство, какое у нас есть — железная руда, заповедники с редкими животными и рыбами, остров Кижи, Валаам, — это и есть осколки Сампо. Они проросли, причём и в каждом из нас, после того как разлетелись, ценностью материальной, человеческой… Получается, что мы сами – осколки Сампо.

Беседовал Дмитрий ЧЁРНЫЙ