Последний гигант эпохи

Юрий Кузнецов (Кузнецов Юрий Поликарпович, не путать с десятками однофамильцев-тезок) – гигант, стоящий в стороне от всех других великих русских поэтов. Я вижу так: безграничное Русское Пространство и Время и в нем – соразмерное им Собрание Вершин Русской Поэзии, от Державина и Пушкина до Рубцова и Куняева. Каждая вершина напоминает огромный сияющий внутренним светом многокилометровой высоты столп, завершающийся серебристым куполом.

В стороне от этих столпов стоит другой, такой же необъятный и высокий, но совершенно на них не похожий. Он редко сияет равномерным светом. Он искрится и вспыхивает. Внутри его сверкают молнии, гремит гром, раздаются взрывы. Иногда он чернеет и сливается с мраком. Иногда становится нестерпимо красным или ярко зеленым. Купол тоже меняет цвета. Но случаются и минуты блаженного стояния в сиянии. В эти минуты из него льется тихая родная музыка, в которой хочется раствориться, и навсегда остаться жить в звуках его стихотворений.

Но никогда это желание не успевает осуществиться. Столп снова начинает вспыхивать, сверкать молниями, музыка становится грозной и уже не зовет раствориться в себе. Столп отбрасывает тебя. И ты понимаешь, что можно раствориться в звуках Фета, Тютчева, Лермонтова, Пушкина, Блока, Есенина, даже в звуках Маяковского, но Кузнецов – иной. Он втянет тебя, как в воронку, покажет картинку рая, опустит в ад, как вихрь пронесет по Мировому Пространству-Времени и потрясенного вышвырнет в унылую действительность, которой ты, в общем-то, рад, потому что жить в кузнецовском мире-мифе невозможно. Смертельно опасно.

Юрий Кузнецов… Последний великий русский поэт. Не я придумал так его называть. Ещё в семидесятые, в бесконечных пирах и разговорах в общаге Литинститута, или во время выступлений в самых разных аудиториях, или в переписке (в той ещё нормальной переписке письмами, написанными – да и фиг с ней с этой тавтологией! – от руки и отправленными по почте), постоянно вспыхивало его имя. А рядом с именем возникали эпитеты – гениальный, видящий сквозь время, пронзающий время строкой, открывающий новые смыслы, а иногда и содержащие совершенно очевидную смесь непонимания и осуждения, покрытую налётом глупости автора эпитета – эпатажный, маргинальный.

Впрочем, два последних определения были широко известны только в очень узких кругах знатоков литературы и никак не могли повлиять на отношение к Кузнецову огромного большинства читателей. В семидесятые-восьмидесятые их количество исчислялось миллионами у всех поэтов вместе взятых, а конкретно у Кузнецова были десятки тысяч читателей и почитателей. Его книги издавались тиражами двадцать-тридцать тысяч экземпляров и раскупались влёт.

Однако вернёмся к определениям и эпитетам. Почему – поэт и русский, полагаю, понятно настолько, что говорить об этом нет ни малейшего смысла. Есть смысл сказать, почему – великий. Но в каких единицах измеряется величие поэта?

Вот с единицами измерения величия государственных деятелей, учёных, даже спортсменов – более-менее ясно. А с поэтами – как? Мерить чем? Количеством написанного? Так я думаю, что даже Лев Николаевич Толстой, чьё полное собрание сочинений состоит из девяноста томов размера примерно А4, по количеству не сравнится с тысячами безымянных графоманов, сочинивших сотни тонн прозы и, как говаривали некоторые студенты Литинститута семидесятых годов, стихозы.

Количество, конечно, тоже может играть некоторую роль, но только в определённых случаях. А исполнитель главной роли в создании картины величия или ничтожества поэта всегда один и тот же – качество текста. Об этом, с времён появления первых литературных произведений до наших дней, сказано много раз и многими. Вот, например, как эту мысль выразил в восьмидесятые годы девятнадцатого века Афанасий Фет в одной из строф коротенького своего произведения «На книжке стихотворений Тютчева»:

Но муза, правду соблюдая,

Глядит — а на весах у ней

Вот эта книжка небольшая

Томов премногих тяжелей.

Честно говоря, не знаю, сколько томов может насчитывать полное собрание сочинений Юрия Кузнецова. Вроде бы есть пятитомник, изданный в начале десятых. Своими глазами не видел, в руках не держал. Но читал то, что написал о пятитомнике Сергей Куняев (сын Станислава Юрьевича).

В статье Куняева немало критических замечаний, порой весьма острых и убедительных. В частности автор критикует комментарии, которые (далее – цитата из статьи) «…практически невозможно читать. Они перемешаны с «многочисленными версиями и редакциями стихотворений», причём помещены мелким шрифтом под каждым текстом отдельного стихотворения. Разбираться в них просто физически утомительно любому простому читателю. Уж лучше бы составитель последовал «академическому принципу»: в отдельном разделе в конце каждого тома – черновые и ранние редакции, и в отдельном – комментарии. И именно в конце каждого тома, как это сделано в томе прозы. Принцип же «свободного расположения» попросту испортил издание. К вящему сожалению. Но самое тяжёлое впечатление оставляют послесловия к каждому тому в исполнении Вячеслава Огрызко». Конец цитаты.

Сергей Куняев приводит и многочисленные довольно оскорбительные высказыванию Огрызко в адрес некоторых поэтов, критиков, литературоведов (кому интересно – смотрите сами, ссылка выше).

Обширную цитату из статьи Куняева я привёл по единственной причине: любой знаток творчества Юрия Кузнецова хоть что-нибудь да слышал об этом пятитомнике, а некоторые читали его и даже имеют в домашних библиотеках. А я знаю о нём не только от Куняева и вполне разделяю его мнение.

Кроме того, данный пятитомник – замечательная иллюстрация к размышлениям о весе томов премногих. Так вот: вовсе не обязательно включать в собрание сочинений всё, что написал тот или иной автор. Особенно детско-юношеские сочинения. Об этом тоже, и вполне внятно, говорит Сергей Куняев.

Желание запихать в собрание всё написанное, если его осуществить, приведёт ко вполне закономерному эффекту. Некий многотомный толстотомник (не о собрании Кузнецова речь) будет выглядеть впечатляюще, а весить на изобретённых Фетом весах (давайте уже поверим гениальному поэту, что весы имела не только Фемида, но и Муза) значительно меньше, чем «книжка небольшая». А вот если толстотомник начинить только шедеврами, то, разумеется, он перевесит очень много «книжек небольших». Последняя фраза – пояснение к приведённому выше замечанию о том, что количество тоже может играть некоторую роль в создании картины величия поэта, но только в определённых случаях.

А если говорить именно о Юрии Кузнецове, то, на мой читательский вкус, любая его книжка – большая или небольшая, из тех, что изданы в семидесятые – девяностые, тяжелей премногих томов. Думаю, достаточно ста-двухсот прочитанных строк, чтобы у не чуждого литературе человека возникло ощущение, что он имеет дело с великим поэтом. А у Кузнецова –  тысячи строк, создающих образ Великого Поэта.

В 1982 году я, прочитавший все на то время изданные стихотворения и поэмы Юрия Кузнецова, а также немало статей о его творчестве, до хрипоты наоравшийся в ночных и дневных спорах о нём, впервые увидел поэта живьём. Кузнецов был назначен руководителем одного из семинаров большого совещания-съезда молодых писателей. В свой семинар он отобрал мою рукопись. А в итоге обсуждения моих стихотворений сказал несколько слов, возвышающих меня, и, видимо, очень обидных для остальных присутствующих. Дословно цитировать не берусь, но за суть сказанного Кузнецовым ручаюсь: пишущих много, поэтов мало, среди вас есть только один поэт, имя ему – Иосиф Куралов.

Вот это – имя ему, вместо – имя его, я запомнил навсегда. Как будто прежде у меня никакого имени не было, а вот в этот славный для меня день он дал мне имя, которое совершенно случайно совпало с именем, записанным в моём советском паспорте.

В общем-то, смысл действа и форма местоимения – ему, а не – его, вполне понятны: большой поэт признаёт молодого поэта и даёт ему имя. Притом громко. А голос у Юрия Поликарповича был внушительным и особого усиления не требовал. Но в данной ситуации был малость усилен. И в сочетании с явственно прозвучавшим пафосом вызвал в небольшом набитом под завязку (в семинар Кузнецова сбегались участники едва ли не всего совещания) зале, где проходил семинар почти истерику с аплодисментами и криками: «ура!»  

Я, с младых ногтей до сего дня процентов на девяносто состоящий из иронии и сарказма с примесями яда и желчи, не мог понять, чему радуется аудитория? Кстати, Кузнецову тоже не понравились эти бурные выплески то ли радости, то ли зависти. И он остановил их. Сейчас не помню точно – какими словами, но сказаны они были резко и тоже громко. Аудитория затихла. И на этом закончилось не только обсуждение моих стихов, закончился весь семинар Кузнецова. Я в нём оказался последним, которого он превратил в первого.

После совещания Кузнецов предложил мои стихи самому в то время известному поэтическому альманаху страны – «День поэзии», где они были опубликованы. А если быть более точным, не предложил, а взял, поскольку был назначен главным редактором этого альманаха на 1983 год. А совещание-съезд, о котором шла речь выше, состоялось в 1982 году. И уж если разжевывать всё до конца, то должен сказать, что в альманахе «День поэзии» каждый год назначался новый главный редактор из числа выдающихся поэтов той эпохи. Однако не могу сказать, что мне всего лишь повезло оказаться в нужное время в нужном месте. Многие оказавшиеся там, в то время просились в семинар Кузнецова. Он не принял никого. Причём отказывал довольно жёстко. И всё время подчёркивал, что авторов в свой семинар выбирает только он сам.  

Примерно через год, Кузнецов, прочитав новую мою рукопись, без моей просьбы, по собственной инициативе, написал предисловие к моей первой книге стихотворений, «Пласт», которая вышла в 1985 году. А двумя годами раньше, в 1983 году, опять же без моей просьбы, прислал мне только что вышедшую свою книгу «Русский узел» с надписью на внутренней стороне обложки «Иосифу Куралову на верный путь во мгле».

И всё-таки я называю Юрия Кузнецова великим русским поэтом вовсе не потому, что судьба когда-то свела меня с ним. Стихи его я знал задолго до памятной мне встречи. Две его первые книги «Во мне и рядом даль» и «Край света — за первым углом», изданные в середине семидесятых годов, полностью разрушили, созданную мной до знакомства с его стихами и спокойно бестрепетно во мне жившую, иерархию поэтических имён. Потом были и другие его книги, довершившие начатое первыми.

Разумеется, моя иерархия была выстроена сугубо для личного пользования. Почти ни с кем я ею не делился. Но, тем не менее, красивый воздушный замок имён превратился в кучу обломков. И пришлось мне строить новый. И в этом новом моём личном мифе имя Кузнецова заняло то место и приобрело те очертания, которые я представил в первых трёх абзацах данного текста. А теперь несколько его стихотворений.

Иосиф Куралов

Юрий Кузнецов

* * *
Бывает у русского в жизни
Такая минута, когда
Раздумье его об отчизне
Сияет в душе как звезда.

Ну как мне тогда не заплакать
На каждый зелёный листок!
Душа, ты рванешься на запад,
А сердце пойдет на восток.

Родные черты узнавая,
Иду от Кремлевской стены
К потомкам ливонского края,
К туманам охотской волны.

Прошу у отчизны не хлеба,
А воли и ясного неба.
Идти мне железным путем
И знать, что случится потом.

1974


Память

— Отдайте Гамлета славянам!
Кричал прохожий человек.
Глухое эхо за туманом
Переходило в дождь и снег.

Но я невольно обернулся
На прозвучавшие слова,
Как будто Гамлет шевельнулся
В душе, не помнящей родства.

И приглушенные рыданья
Дошли, как кровь, из-под земли:
— Зачем вам старые преданья,
Когда вы бездну перешли?!

1978


Вздох

Сукин сын отрезвел на минуту,
Очутившись один на мосту.
Горький вздох по любви и уюту,
Словно птица, замёрз на лету.

Покатился тот вздох по равнине,
Застучал ледяной пустотой.
Мать родная, ты вспомни о сыне
И навстречу ворота открой.

Сотрясая ночные болота,
Словно кашель,
застывший в грудях,
Он закатится прямо в ворота
И со стоном растает в руках.

1979


* * *
Когда песками засыпает
Деревья и обломки плит —
Прости: природа  з а б ы в а е т,
Она не знает, что творит.

На полпути почуяв пропасть
И дорожа последним днём,
Прости грядущего жестокость:
Оно придёт, а мы умрём...


Между двух поездов

В полосе запылённых цветов
Шли два вихря — попутный и встречный.
И запал между двух поездов
Сизый перечень противоречий.

Вырывали крыла друг у друга
Острота и изнеженность юга
И задумчивый северный свист,
А потом навсегда разошлись.

Он оправил кровавые перья,
Но под ними — пылит и свистит,
То вперёд, то обратно летит,
И ему никогда не простит
Любопытства, тоски и доверья.


Змеиные травы

Мчался поезд обычного класса,
Вез мечты и проклятья земли.
Между тем впереди через насыпь
Серебристые змеи ползли.

Людям снилась их жизнь неуклонно,
Снился город, бумаги в пыли.
Но колеса всего эшелона
На змеиные спины сошли.

Все сильней пассажиров шатало,
Только змеи со свистом ползли.
Незнакомая местность предстала,
И змеиные травы пошли.

Канул поезд в пустое пространство,
И из вас никому невдомек,
Если вдруг среди мысли раздастся
Неизвестно откуда — гудок.

1968


Поющая половица

Среди пыли, в рассохшемся доме
Одинокий хозяин живёт.
Раздражённо скрипят половицы,
А одна половица поёт.

Гром ударит ли с грозного неба,
Или лёгкая мышь прошмыгнёт, —
Раздражённо скрипят половицы,
А одна половица поёт.

Но когда молодую подругу
Проносил в сокровенную тьму,
Он прошёл по одной половице,
И весь путь она пела ему.

1971


Шальная пуля

У меня весёлая натура,
У меня счастливая рука.
В чистом поле свищет пуля-дура.
Не меня ли ищет, дурака?

Вот она! Горячая и злая.
На лету поймал её в кулак.
– Здравствуй, дура! Радость-то какая!
И в ответ я слышу: — Сам дурак!

Я причину зла не понимаю –
Брошу пулю в пенистый бокал,
Выпью за того, кого не знаю,
За того, кто пулю мне послал.


***
Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.

Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землёй.

1977


Возвращение

Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым –
Ни могилы, ни боли.

Мама, мама, война не вернёт...
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.

Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука –
Фронтовые.

Всякий раз, когда мать его ждёт, –
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт,
Одинокий и страшный.

1972


Атомная сказка

Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.

Он пошёл в направленье полёта
По сребристому следу судьбы.
И попал он к лягушке в болото,
За три моря от отчей избы.

- Пригодится на правое дело! -
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.

В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.

1968


Тегеранские сны

Вдали от северных развалин
Синь тегеранская горит.
— Какая встреча, маршал Сталин!
Лукавый Черчилль говорит.

Я верю в добрые приметы,
Сегодня сон приснился мне.
Руководителем планеты
Меня назначили во сне!

Конечно, это возвышенье
Прошу не принимать всерьёз...
— Какое, право, совпаденье, —
С улыбкой Рузвельт произнёс.

В знак нашей встречи незабвенной
Сегодня сон приснился мне.
Руководителем Вселенной
Меня назначили во сне!

Раздумьем Сталин не смутился,
Неспешно трубку раскурил:
— Мне тоже сон сегодня снился —
Я никого не утвердил!

1978


Сказка о Золотой Звезде

Поехал на рыбалку генерал
И место целым штабом выбирал.

– Годится? – гарнул он на божьи мели.
– Так точно! – офицеры возгремели.

– Где удочка? – готова честь по чести,
Крючок на месте и червяк на месте.

– А где же стопка? – Стопку опрокинул
За воротник и удочку закинул.

Одну минуту свита не мигала.
Но на виду удача генерала

И слово генерала на слуху:
– Эге! Да это окунь! На уху!

Швырнул в котел, и снова честь по чести
Крючок на месте и червяк на месте.

– А где же стопка? – стопку опрокинул
За воротник и удочку закинул.

И две минуты свита не мигала.
Но на виду удача генерала

И слово генерала на слуху:
– Сазан? Зело годится. На уху!

Швырнул в котел, и снова честь по чести
Крючок на месте и червяк на месте.

И снова стопку водки опрокинул
За воротник и удочку закинул.

И три минуты свита не мигала.
Но на виду удача генерала,

И слово генерала на слуху:
– А, золотая рыбка! На уху!

Но, красотой и разумом блистая,
Возговорила рыбка золотая:

– Пусти меня, служивый, а за дружбу
Я сослужу тебе большую службу,

Достаточно желанья твоего... –
Но генерал не слушал ничего:

– Чего желать, когда я все имею:
И армию, и волю, и идею,

Звезду Героя, голос депутата,
Том мемуаров, ореол и злато,

И то сказать, жена и дочь в меху,
Сын – дипломат... Немедля на уху!

Подобной речи с трепетом внимая,
Раздумалась и молвит золотая:

– Герой! Моя судьба не в той воде,
Но что ты скажешь о второй Звезде?

И он махнул: – Согласен на вторую! –
И бросил в воду рыбку золотую.

И грянул гром! Ни свиты, ни машин.
В широком поле он стоит один,

В солдатской гимнастёрке, – и зажата
В его руке последняя граната.

А на него идут со всех сторон
Четыре танка из иных времён.

1991


***
– Как он смеет! Да кто он такой?
Почему не считается с нами? –
Это зависть скрежещет зубами,
Это злоба и морок людской.

Пусть они проживут до седин,
Но сметёт их минутная стрелка.
Звать меня Кузнецов. Я один,
Остальные – обман и подделка.

1981