Девяносто пятый

Ещё один «детский» маршрут. Странно получается: почти все дороги, которыми
я ездила в детстве, оказались маршрутами нашей автоколонны.

«Девяносто пятый» у нас любят все. Во-первых, он начинается в Капотне – там очень уютная автобусная станция с чудесным буфетом, приветливым доктором Галиной и не менее приветливой уборщицей Альбиной. Чистота, цветы, запах пирогов. От начальства далеко, патрули БД сюда доезжают редко, может заглянуть Валерьич, начальник колонны, но это свой человек. Мы, конечно, не зарываемся особо – чистоту поддерживаем, курим, правда, где ни попадя, но окурки мужественно доносим до урны. Во-вторых, маршрут лёгкий, если не считать пути по МКАДу – тут нужно держать ухо востро, особенно когда отъезжаешь от остановки и встраиваешься в поток.

По правилам автобус, отходящий от остановки, обязаны пропустить, но кто следует этому правилу? Выкручиваемся как умеем: чуток влево – машина проехала – влево, опять влево – и так до тех пор, пока очередная машина просто вынуждена будет затормозить. Во времена моего детства девяносто пятый ходил до метро «Каширская», сейчас маршрут укоротили – мы идём по Каширскому шоссе, разворачиваемся на 7-м микрорайоне и дуем обратно в Капотню.

В деревне «Беседы» (давшей имя одной из остановок на МКАДе) находится храм Рождества Христова – там нас с младшей сеструхой покрестили. Туда я много лет ездила на девяносто пятом – исповедоваться и причащаться. Добирались от дома до Сабурова, там ждали девяносто пятый и катили в «Беседы». Впрочем, ездили на автобусе только весной и осенью, в остальное время ходили пешком – по берегу реки Городня, через заброшенные совхозные поля и дальше – через промзону и огороды, до самого МКАДа. Но в распогодицу берег размывало, а часто и затапливало – пешком уже не пройдёшь, к тому же в Храм всё-таки стоило прийти в чистой одежде и обуви.

Я хорошо помню тот день, когда нас крестили. Мне было пятнадцать, сеструхе – двенадцать, стоял конец мая, а когда мы шли от храма к остановке – нам навстречу бабушка в платке гнала с выпаса корову. Да, теперь никто и не поверит, что тогда в «Беседах» были коровы. И куры были, и гуси даже. Впрочем, куры есть и сейчас, и петухи орут так, что их слышно в Москве.

Помню, как на квадратиках пола играл солнечный свет, как вместо крестильных рубашек у нас были видавшие виды футболки, а крёстная тётя Галя неспешно объясняла какой-то деревенской женщине, что вот, де, её звали крестить мальчика, но она отказалась, хочет непременно девочку, а вот теперь у неё две девочки-крестницы. Помню наши латунные крестики со слюдой – у меня зелёный, у сестры голубой – никогда в жизни я не видела ничего красивее их. Помню, как купила в лавке иконку – Казанскую Богоматерь, чтоб подарить в школе своей тогдашней симпатии – черноволосой учительнице химии с несчастливым лицом и такой же несчастливой судьбой.

Помню, как отец Александр сказал мне после Крещения: «Ты такая красивенькая, смотри, чтоб не было никаких ребят на мотоциклах!» Я очень серьёзно кивнула ему. Это после, через много лет при Бесединском храме появилась воскресная школа и даже детский клирос, на котором пели уже мои дочка и сын, а в ту пору ребятишек здесь было мало: мы с сестрой да Монах, да ещё какие-то малыши, которых приводили к самому причастию, к открытию Царских Врат. Вот не помню, к стыду своему, не помню, как звали Монаха! Было ему лет одиннадцать, кажется, его приводила мать – высокая и неразговорчивая, в чёрном платке, я помню её со спины перед иконой Богородицы.

Монах был похож на любопытного галчонка, которого какой-то придурок окунул в банку с белой краской – волосы как молоко, а глазёнки чёрные, и сам такой вертлявый! Он так истово молился, клал поклоны, что все в храме говорили, что он будет монахом. Конечно, Монах сразу начал набиваться в компанию к нам с сестрой – иногда мы шугали его – всё-таки маленький – иногда нет, тут зависело от погоды и настроения.

Однажды летом, кажется, или весной он приволок новенький перочинный нож необыкновенной красоты – с такой же слюдяной зелёной ручкой, как мой крестильный крестик. Доверчиво вложил его мне в руку, а сам умчался занимать очередь на исповедь. Я сунула ножик в карман куртки и быстро вышла из храма. Вокруг белели каменные памятники маленького кладбища, которое мы называли почему-то архиерейским. Под один из памятников я и положила нож, придавив его сверху камешком до лучших времён. Должно быть, он лежит там до сих пор. Монах, как ни странно, сразу поверил, что я потеряла ножик.

Он решительно старался не плакать, пока его мать с другими женщинами ползали под церковными лавками. На исповедь я, конечно, в тот день не пошла – отправилась домой, не дожидаясь автобуса. Я уже сто раз пожалела о том, что сделала, но было стыдно и страшно вытащить этот проклятый нож. Я так никогда и не сказала об этом на исповеди, а теперь, наверное, это звучало бы странно. Монах, говорили, и вправду принял постриг, подвизается где-то под Псковом.

Спустя семь лет после крещения я венчалась здесь же, в Беседах – и венчал меня тот же батюшка, что и крестил, – наш отец Александр. Моя сестра тоже выросла, теперь она жена священника, у неё четверо детей-подростков, моих племяшей.

После литургии вокруг Бесединского храма подолгу не смолкают сейчас детские голоса: кто идёт в воскресную школу, кто в трапезную – угощаться пирогами и учиться лепить пряничные домики, кто-то просто носится по архиерейскому кладбищу, как мы когда-то, силясь разобрать надписи на белых камнях.

Куда там, надписи были неразличимы ещё во времена нашего детства!

А я, проезжая мимо Бесед на своём «Лиазе», всегда даю короткий гудок. Если на обочине стоят люди, они удивлённо смотрят на меня. Я улыбаюсь и отворачиваю лицо.

Ольга КОЗЭЛЬ