Со 2-й конференции финно-угорских писателей. День 1-й

Лететь вдоль меридиана в направлении сужения меридианов, конечно, быстрее, нежели тянуться вдоль параллели. Закон вроде бы очевидный и универсальный, но, когда ты над картой СССР взлетаешь (а в этом-то направлении она точно не менялась), он ощутим почти воочию – если не лететь ночью. Но нам достался именно ночной полёт (нам, потому что я ещё в аэропорту гипотетически для себя обозначил участников конференции – и не ошибся). На одной женщине был «лингвистический» демисезонный редингот с латиницей на белом и пёстром «кандинском» фоне, плащ казался почти школьной доской (white board) ввиду роста и стройности хозяйки (Мокшановой). Другие угадывались по лицам, по «северным» скулам и глазам. Я же, в свою очередь, был вычислен по томику Арагона (о чём узнал в гостинице от лауреата премии «Гипертекст»), который не выпускал из рук ни в «Шереметьево», ни в самолёте, когда давали свет.

Из-под московской накрапывающей пасмурности мы вынырнули к неярким звёздам, и на северо-восток направились. Сдвиг временной был небольшой, полёт по ощущению недолгий, хоть и трёхчасовой, из ночи прилетели в ночь. Однако спать в самолёте – не всякий умеет, вот и окунулись мы в сон лишь на пару часов, когда были аккуратно распределены по номерам «Олимпийской», гостиницы полной спортсменов-паролимпийцев…

Уже в очереди на регистрации я был загипнотизирован диалогом на незнакомом мне языке (карельском или финском, не разобрал) – причём с яркой блондинкой, несомненно уроженкой СССР (Яной Жемойтелите – см. беседу, состоявшуюся позже), беседовал юноша, которого встречали сопоколенники ти-эйджеры с табличкой «Поэтические дуэли». Не понимая ни слова, я всё же погружался в атмосферу конференции до её начала.

День первый: утро, Торум-Маа и мамонты

Можно было бы даже проговориться, что сытнейший завтрак со шведского стола настроил на позитив, однако определяющей-пробуждающей стала высадка, ещё до всех последующих по времени и пространству достопримечательностей, у музея под открытым небом. Ни табличка «улица Собянина», ни далёкая от московского парникового эффекта прохлада сама по себе, не подействовали пробуждающе так, как этот урман, этот лесистый холм, вершина-опушка которого в недалёкой древности была оленьим стойбищем, местом компактного поселения оленеводов. По скользкой тропе поднимаясь вверх, мы буквально обхвачены были свежайшим, кислородно богатым и потому гостеприимным хвойным духом кедрового леса. Если подойдёт тут слово «вдышАться», я именно этим и занимался на подъёме, вспоминая похожие, близкие к городским окнам и крышам холмы – например, Горно-Алтайска лета 1994-го года или Кызыла лета 1986-го. Но нигде не было такого воздуха! 

Это и стало обрядом посвящения ещё до всяких слов – приветствием первооснов… Вдыхая силу леса, мы узнавали от хантов, что такое лабазы (на высоких четырёх «ногах» низкие, вполне сказочные на вид, но реально бытовавшие у хантов избушки на два спальных места максимум), какие идолы у хантов были почитаемы, сплачивались в команды с теми, кто в далёкой, ещё в Москве не окончившейся ночи были чужими, просто попутчиками.

Из городских своих стихий и строк, я к данному моменту выискал лишь по-новому зазвучавшие из «Празднества ящерицы» Джима Моррисона: 

Brothers and sisters of a Pale forest, children of night,

Who among you will run with the hunt?

Вскоре нам показали и тех, кто был дичью для охотников доисторического периода – словно из вечной мерзлоты вынутые в таком окаменевшем виде (а там-то они лучше всего и сохранялись, как раз в этих краях), мамонты, а так же шерстистые носороги (небольших размеров) и пещерный лев даже,- впечатлили своими специально увеличенными размерами на фоне естественного оползня довольно крутого урмана (это слово я узнал не здесь — из книги Вс. Колыхалова «Урманы Нарыма»). Материал, из которого эти фигуры сооружены – небывалый и инновационный на фоне пенобетона, например, это железобетон в самом прямом смысле, даже с бронзой, насколько я успел расслышать состав…

Экскурсия погрузила нас в недолгую историю отвоёванного у тайги городского пространства от холмов до Иртыша – причём и с рукотворным отступлением реки, — история эта началась конечно до СССР, но именно в СССР зашагала семимильными шагами. Здесь видна прогрессивная роль Гулага и ОГПУ, которой, надеюсь я упорно, перестанут стесняться потомки: как и вольные казаки-разбойники Ермака становились  цивилизаторами диких земель и ханств, так упрямо не приемлющие диктатуру пролетариата и потерявшие паству попы (немало «поусердствовавшие» крестными ходами в засушливые голодные лета 1932-33 – что умно высмеяно Андреем Платоновым даже), контрреволюционеры-эсэры, кулаки-вредители (как в романе «Бруски» Фёдора Панфёрова) в ходе перевоспитания физическим социалистическим трудом, создавали не духовные, как им бы хотелось (причём в пику «власти Анчихриста»), а именно материальные ценности, ставшие достоянием благодарных теперь И ИМ потомков.

Те самые лишенцы и враги народа без кавычек, в итоге доверие и даже уважение народа себе вернувшие по месту новой прописки. Понимать эту суровую, но справедливую историческую диалектику надо бы уже научиться: без лозунга «железной рукой ЗАГОНИМ в светлое будущее» и проектной работы Медведя и Ягоды, поставивших в трудармию эпохи индустриализации бесполезно для себя и страны сотни тысяч прозябавших до того заключённых, – не было бы ни Беломоро-Балтийского канала (спасшего Северный флот, Севморпуть и сам Север в годы ВОВ), ни Норникеля, ни деревянного Остяко-Вагульска, ни позже, уже на этом фундаменте в эпоху расцвета геологоразведки цветущего каменного Ханты-Мансийска. История градостроительства, в Москве растянувшаяся на века, здесь уложилась менее чем в сто лет — почти по сталинскому определению, в 1929-м высказанному, о пробеге в десять лет столетней дистанции…

Всё это я соображал, слушая историю города, начавшуюся в 1930-м – вполне человеческого возраста города (на семи урманах)… А сколько за то время сменилось периодов! От села Самарово уже в советские годы – просека в лесу, коридор в Остяко-Вагульск, по которому партия и комсомол настойчиво рекомендовали ходить группами, громко распевая песни, поскольку в лесу полно хищников. Двухэтажные бараки 1960-х, стены, меж окон обшитые шифером для теплосбережения, с туалетами на улице. Первые хрущевки на их фоне – конечно, другой уровень цивилизованности. 

Как один из этапов прогресса в надстройке перед нами явился показавшийся сперва лишь советской мозаикой годов 70-х – музей Г.С.Раишева (и экспозиция в нём к 90-летию художника). В котором нас ждали не только открытия его собственных, глубоко этносимволически укоренённых картин, но и отголоски в них мотивов и методов Матисса и Ван Гога.

Мы жадно фотографировали полотна, а, уходя, получили ещё и по книге, посвящённой работам художника. Давно у нас не бывало таких пиршеств впечатлений за один день… 

Напутешествовавшись по небольшому пространству Ханты-Мансийска, мы прибыли к библиотеке, которая поразила первым же своим залом – клянусь, в Москве её приняли бы за частную коллекцию, инсталляция с увеличенной печатной машинкой одна чего стоит!

День первый: день, открытие «Югорики»

Не задерживаясь на самом торжественном приветствии участников конференции, прошедшем в фойе в рамках открытия пока только книжной выставки «Югорика», отмечу первые впечатления уже в зале – конечно же, стихи коллег из Коми, а постепенно – и стихи на всех языках, что съехались сюда. Для меня это чистая музыка – ни одного значения слова не зная, оценивал с формальной стороны. Ямбы, хореи и дактили при собственном переводе авторов – показывали не только отличия чисто звуковые, сколько и понятийные, культурные. В этом и суть перевода – максимально приблизить именно к культурному контексту… 

Выступила от мокшей и Мошканова (фамилия-псевдоним Татьяны Шевцовой) – былой городской отстранённости как ни бывало, из стихов возникли зелёные, сельские просторы недавнего лета и очень древних лет. Замечательные по искренне-сельской «начинке» стихи на русском прочла русокУдрая участница поэтических дуэлей (как предполагаю) студенческого возраста, имя которой я так и не выяснил – а предложение напечататься у нас как-то проскользнуло мимо неё, словно пугливая лань отпрянувшей от моей попытки коммуникации на утро следующего дня…

На открытии выступила и старейшина поэзии хантов М.К.Волдина (на фото слева), чьё участие в конференции доказывало глубочайшие корни советской ещё традиции всесоюзного внимания к творчеству коренных народов (не просто внимания – популяризации его). Этой же, социалистической, природы была и политика коренизации самой власти в республиках – фактически попутно решению локальных задач управления, поднявшая национальные культуры на новый, равноправный уровень содружества с другими, «большими» культурами внутри СССР. (Впрочем, не будь зарождённого тогда «долгого слова», не будь сейчас таких действующих лиц этой аутентичной литературы, как Еремей Айпин, вряд ли бы проходила вторая уже такая конференция, — делал я себе субъективные «пометки на полях», продумывая акценты репортажа).

Событием дня стала презентация буктрейлера книги «Птичка на голове» Еремея Айпина – поразительно похожий на автора мальчик задавал своей по сюжету маме вопросы, из которых сложена вся поэтика этого произведения для детей. Этот не просто клип или трейлер-ритейлер, а короткометражный по жанру фильм вызвал у всей аудитории неподдельное умиление и интерес к самой книге. 

После бессонной ночи, конечно, многие поспешили в гостиницу уже после 18 часов по здешнему времени – среди них был и я. Дошёл пешком по улице Энгельса, вновь отмечая диковатую свежесть, а значит и ценность воздуха – который небольшой город не пропитывает своими запахами, как в наших краях…

Дмитрий ЧЁРНЫЙ, Москва — Ханты-Мансийск

Продолжение следует