Автор: Хочется несколько слов написать о маме, ведь 14 октября ей исполнилось 60, а 31-го – десять лет как её нет. Десять лет… Как много уже прошло, а если начинаешь вспоминать ту осень, ощущение спирали времени. Но теперь осознанно только светлая грусть, и мамин образ с её тихой скромной улыбкой, с её стойкостью в трудные моменты, с её тёплыми добрыми руками, с её умением слушать и сказать коротко, точно, самое важное. Она была очень серьёзной, глубокой – с детства. Отличницей, спортсменкой, читала книги под одеялом с фонариком, потому что столько читать даже мама-писательница (Майя Фролова) не разрешала. А ещё боялась смерти, не понимала праздников – ведь праздник очень быстро кончается, в чём тогда смысл (когда пришла к вере, эти вопросы разрешились).
Однажды зашла к ней на работу – она указала на окно: «Смотри какой сугроб – тает, как живой». А потом спросила: «Хочешь прочитаю стихотворение?» Я сказала «да» и она достала тетрадку из стола.
*** За окном вознесённый сугроб ветра лапами моет лоб. Весь причёсан – то вниз, то вверх раскудрявился – как на смех оседает, живёт, дрожит, ледяная пружина спит… Белым снегом в лицо пылит. Потихонечку, но – бежит… Сила взрыва – тугая мысль притворилась белым холмом, принакрылась серебром, заключилась в сугробе том. А он – белый и молодой скоро станет живой водой!..
И тут же закрыла, спрятала обратно. Это был единичный эпизод. Не потому что ей не хотелось делиться написанным, ведь она была – с горящим пламенем внутри, но усмирила этот огонь уважением к миру других людей, была очень сдержанной и в этом вопросе.
Пишущие люди часто жалуются – дома не читают, как бы не замечают их трудов, а у неё был папа и она у него. Помню эти скучные с точки зрения ребёнка литературные разговоры, когда мама садилась в кресло, а папа на диван – как они зачитывали друг другу куски текста, обсуждали, дополняли, спорили… Стихи – это личное пространство каждого, а проза и публицистика – совместное. И до сих пор спрашивают – как возможно писать вместе? А так! Ведь творчество непостижимо как и любовь.
Она была очень доброй, понимающей, заботливой мамой. Приходя за мной в садик – приносила приятную мелочь – конфетку, попрыгунчик, лизун, блокнотик. В школе не ругала, если случались плохие оценки, разрешала «выходной» раз в две-три недели, на последние деньги покупала так желанные мной кассеты и плакаты с Натальей Орейро. И она всегда меня слушала, учила, делилась…
Часто в памяти всплывает домашняя, уютная картинка – мы с мамой лежим – голова к голове, между нами растянулась кофейного цвета сиамка Мангуста, закатное розовое солнце залило всё вокруг. Мы читаем книжки и нам просто хорошо вместе… И как раз об этом, мне кажется, одно из моих любимых её стихотворений.
* * * И самолётами не сблизить расстояний, Не одолеть разверстых километров, Лишь жизнь сама бежит быстрее лани, Быстрее ветра. Мы так живём, как будто есть важнее, Нужнее что-то, чем родные лица. Другим обижены, мы о другом жалеем, Как будто что-то в жизни повторится. И словно нам, лишь только мы попросим, Как детям, ожидающим подарка, Вернут сегодняшнюю осень И этот миг, пронзительный и яркий.
Она умела любоваться красотой Божьего мира, где под внимательным любящим взглядом всё оживает и приподнимается над обыденностью.
Полина СМОРОДИНА
АННА СМОРОДИНА
(1962–2012)
* * *
Мне жизнь замазывала рот,
а дух боялся,
что в заточении умрёт,
и выйти рвался.
И те, кто видел мой позор,
мои метанья,
мне выносили приговор
без состраданья.
И – одержимая страстьми –
молюсь и плачу:
«Мне тошно, Боже, меж людьми,
одной – тем паче».
А пожалеют – хуже нет!
Душа в гордыне,
как будто познан этот свет,
а тот – пустынен.
И тень, любимая, как мать,
не ждёт у края,
всё, что могла бы я сказать,
от века зная...
* * *
На заднем плане – детская, пелёнки.
В гостиной – чай. Сидят у самовара.
Лампаду зажигает у иконки
седая няня в одеяньи старом
и молится: «Господь, спаси дитятю.
Оборони, Неизречённый Свете!
Заступница, о Пресвятая Матерь,
в Твоей руце и ангелы, и дети!»
В заветный час у детских колыбелей
в бессмертной мудрости,
в бессмертной простоте
молитвенницы русские запели:
«О Господи, оборони детей!»
В преддверии грядущих потрясений,
раскола, и раздора, и страстей
старуха опускалась на колени
и плакала: «Оборони детей!»
Храни, Господь, весь этот обветшалый,
весь Божий мир, ведь в нём жила старуха,
которая бессчётно поминала
Отца и Сына и Святаго Духа...
* * *
Как в бирюльки играем:
то Пушкина ждём сообща,
то взыскуем свободы и даже
тоскуем отчасти.
Как невольники смысла – его беспрерывно ища
в каждом жесте случайном и горя и счастья.
То-то прежде писали: и Бунин,
и Тютчев, и Фет!
То-то вольно вздыхать нам по их
беспримерному слову.
У ночного окна вдруг подумать,
что вот уж их нет,
что апрель, холода,
что весна начинается снова,
что дорога черна, по обочинам пористый снег,
что судьбы не избегнуть –
какой бы ни выпал просёлок,
что её не отмерить – какой бы ни выпал век,
всё покажется короток или покажется долог.
И такая пахнёт из окна чернота, тишина,
потечёт такой воздух ночной,
и студёный, и пряный,
что нет выше отрады –
стоять до рассвета без сна
у распахнутой рамы...
* * *
...к милосердным коленам...
И. Бунин
Бессмертнику – о вечности твердить!
В дозоре встать деревьям и кустам,
Цветам – цвести, плодам – плодоносить,
И земляничным покраснеть листам!
Как радостно и вольно на юру
Покоем светлым заменяя страсть,
Былинкою, подсохшей на ветру,
К божественному замыслу припасть!..
* * *
Тень за облаком вслед, по земле –
то на холм, то в долину,
То покроет весь склон,
то откроет его половину,
То исчезнет совсем, то возникнет,
под ветром играя,
И без крыльев летит,
от восторга порой замирая.
И в неведенье детском, легко завершая дорогу,
Тень – за облаком вслед –
у небесного ляжет порога...
* * *
На магазинном пятачке,
на тусклой улочке саранской
я вспоминаю с постоянством
о бомжеватом старичке.
Как он стоял, как он просил,
с хмельной улыбкой окаянства,
схватив монету, как вопил:
«Моя княгиня марсианская!..»
И этот странный титул мне
пришёлся впору в день пустынный.
Мы с ним стояли на луне –
два марсианина простые.
И винно-водочный отдел –
его похмелья пункт конечный –
куда-то в космос отлетел,
закрывшись покрывалом млечным.
С самим собой он шутковал,
юродивый, как на театре,
и подаянье собирал –
в своей космической тиаре.
Но не шуткарь зануда-бес!
Крутясь вокруг
в пространствах злачных,
не даст достичь ни звёзд коньячных,
ни звёзд небес.
Располовинясь, раздвоясь,
живёт в бреду, на обе жизни,
земной юдоли соотчизник,
мой марсианский бедный князь.
* * *
Я Ангела сегодня увидала –
он на руках у матери сидел,
и сомкнутые крылышки-ключицы
под кофточкой торчали на спине.
Он рот раскрыл, точно галчонок,
и к ложечке серебряной припал.
Такой простой, такой земной ребёнок...
Я на него смотрела осторожно,
его коснуться было невозможно.
Счастливый Ангел мимо пролетал...
