Автор: Вся эта история началась весьма далеко от литературы. Я посмотрел вышедший осенью фильм «Сказка для старых», начинающийся как брат-побратим «Бумера», заканчивающийся как постмодернистская притча, наполненная сюрреалистично-мрачной образностью и многослойным символизмом. Фильм мне глубоко запал в душу, я посмотрел его аж два раза и тогда решил выяснить, кто же стоит за его созданием. В графах «режиссер», «сценарист» и «актеры» встретилось одно и то же имя.
При запросе «Роман Михайлов» всеведущий гугл демонстрирует нам несколько непрофессиональных фотографий мужчины лет сорока с короткой щетиной, небрежно сидящей на макушке копной коротких волос и выразительными широкими глазами, которые то и дело дружелюбно щурятся. Чуть пониже начинаются парадоксы: фотографии — старше, человек на них — моложе, волосы — длиннее (но небрежность та же самая), а усталости в лице, взгляде и мешках под глазами больше. Что ж, математика дело такое, не щадит никого. Неизменно одно — одежда. Свободные просторные лонгсливы (так теперь называются футболки с длинным рукавом), черные толстовки с капюшоном, опционально — шапка.
Внимательный читатель мог призадуматься: причем тут вообще математика, мы же сначала о кино говорили, да и вообще это литературная газета, что за безбожная эклектика, опять все в редакции напутали? Но все «при том», все при деле и про дело, просто таков Роман Михайлов. Доктор физико-математических наук, авторитетный ученый в прошлом (в некоторых источниках даже сказано, что профессор РАН), ныне же драматург, режиссер театра и кино, по личному признанию — эзотерик, поклонник индийской культуры и восточных духовных практик, много лет проживший в Индии, танцор, жонглер, карточный мастер и, что самое главное конкретно для нас — писатель.
Прошлое Романа Михайлова окутано тайной, конкретики о самом себе он приводит крайне мало, и его путь от математики к театру, кино и литературе приходится собирать по крупицам из разрозненных кристалликов информации, разбросанных по рунету то тут, то там. «Википедия» по-научному сухо перечисляет сухие факты научного пути Михайлова. В анамнезе — окончание мехмата МГУ, кандидатская и докторская в Математическом институте им. Стеклова, множество научных публикаций на темы, в названиях которых простой смертный не поймет ни слова. Затем — завершение научной карьеры, список опубликованных произведений, снятых фильмов, театральных постановок.
Мы же на этом останавливаться не будем. Всем известен тезис, что писатель (да и в целом любой художник) «всегда говорит о себе». Потому для преданных фанатов и пытливых исследователей взгляд на биографию творца крайне важен, даже если тот и пытается замести след, скрыть связь своей истории и творчества. Михайлов же как будто любит лишний раз напоминать, что его проза (равно как театр и кино) автобиографична. Все, что описано — увидено, все персонажи имеют свои прототипы, выход в иное измерение — осуществлен. Но обо всем по порядку.
Родился Михайлов в 1978 году на территории Латвийской ССР, в маленьком городе под Ригой, до которого не доходила литература, кино и прочие благовония человеческой культуры. Его последний (и наиболее легкий для восприятия неподготовленным сознанием) роман «Дождись лета и посмотри, что будет» начинается как раз рассуждениями героя о месте своего рождения: «говорят, наш город старинный — какого-то века». О роли автобиографичности в трудах Михайлова мы, конечно же, не забываем, и сразу же проводим соответствующие параллели. Чем не самый что ни на есть город N? Эталонный, упорядоченный, такой же, как и миллионы других городов — все они «какого-то века». Где родился, то впоследствии и воспроизвел на бумаге, переведя один из десятков тысяч провинциальных городишек постсоветского космоса в космос метафизический.
Не придется становиться доктором физико-математических наук, чтобы простейшей арифметикой рассчитать векторы эпохи, на которые пришлось взросление Михайлова. Детство — конец восьмидесятых и последние издыхания готового расщепиться на атомы Советского Левиафана, юношество — сумбурные, притягательные своей романтической свободой и отталкивающие криминалом и бедностью «девяностые». Выражаясь современным языком, «бэкграунд» Михайлова для будущего творчества оказался что надо. Таков абсурдный закон, кричащий о вопиющей нелогичности всего человеческого бытия — чем страшнее и тяжелее время для народа, тем плодотворнее оно для культуры. Даже не будучи профессиональным культурологом, можно заметить, какое колоссальное влияние на искусство и создание новаторских шедевров оказало начало ХХ века. Время Верденской мясорубки, Октября, продразверстки, Красного и Белого террора — зато модернизм, экспрессионизм, конструктивизм, киноавангард и бесчисленное множество прочих «измов». Все потому, что страшные времена порождают запрос на эскапизм и бегство в иные пространства.
Михайлов прочувствовал это с самого детства, и процесс накопления творческого потенциала был запущен уже тогда. Абсурдная ситуация, когда люди, бывшие носителями идеологии, вдруг в одночасье возненавидели то, что проповедовали, не могли не надорвать что-то глубоко внутри столь наблюдательного и глубоко чувствующего человека, как Михайлов. По его же признанию, именно тогда он понял, «что людям, системам, форматам не стоит доверять, и увидел единственный ход выживания — он связан с игровыми пространствами, символическими дорожками и, соответственно, математикой». Становится ясна цепочка формирования интересов Михайлова. Повсеместный ужас привел в эзотерику, эзотерика — в математику и творчество, а не наоборот.
Михайлов не скрывает, что его детство и юность были «насыщенные», говорит об этом с неким подобием если не любви, то трепета и благодарности. Что удивительно — не добавляя «но…», после которого обычно начинается перечисление всего кошмара тех времен, запечатлеваемого даже детским сознанием сквозь призму юношеской наивности и остраненности во взгляде на мир. Даже если Михайлов и испытал все социальные и экономические тяготы, он об этом не говорит. Зато в интервью «Горькому» хвастается уникальными встречами с уникальными людьми, среди которых были и своеобразные учителя-наставники, и люди «с альтернативной психической реальностью, с альтернативным восприятием закона». Михайлов называет себя верующим человеком. Началось все, по его словам, «в детском православии, очень мистическом, с осознанием связей между живыми и мертвыми», потом, с двенадцати лет — десять лет сект, а затем снова православие, да и то не напрямую — как признается сам, произошло это через некую неохлыстовскую общину.
А где-то рядом, в общем-то везде и всюду был мир криминала — «визитная карточка» девяностых. Михайлов умудряется отдавать и этому миру должное, проникая в суть столь печально известного явления. Трудно отрицать, что стать бандитом в то время — это «очень сильная точка пульсации». И силу этой самой точки Михайлов оценивает очень точно:
Ты ходишь в школу и понимаешь, что вокруг ложь, нищенство и старшие с легкостью переметнулись в другую идеологию. И тут появляется альтернативная точка зрения: бритоголовые люди в кожанках, которые являют собой сильную эстетику и новую справедливость. Внешне это не выдавалось как нечто жестокое — это была новая этическая система: если мир рассыпается, свое место в нем надо брать силой. У человека тогда было два пути: следовать публичной лжи или альтернативной силе.
Сам же Михайлов избежал ношения кожанки и обривания головы, потому что нашел альтернативную лазейку — секты. О которых до сих пор вспоминает с любовью: «…мы брались за руки с братьями с сестрами, планировали захватить весь мир, освободить Вселенную. И это было офигительно. Просто офигительно».
Безусловно, любая кризисная эпоха в истории государства не терпит подхода к себе с позиций «добро-зло». Как известно, истина всегда лежит где-то посередине, и жизнь редко бывает окрашена в черно-белые цвета — истиной оказывается причудливое смешение яркого и темного оттенков, и зачастую сложно понять, какой где. Не отрицая негативную палитру девяностых со всем известными мифологемами бандитизма, пустых прилавков и невыплаченных зарплат на заводах, не стоит забывать и о распахнувшемся настежь окне в мир и о проникнувшем в него свежем воздухе небывалой свободы творчества и мысли, который до сих пор блуждает где-то на просторах России.
Уникальность Михайлова состоит в том числе именно в этом. Он не просто подсвечивает светлые пятна истории, но и умудряется проливать новый свет на два феномена, которые в сознании людей окрашены в сугубо негативные мрачные цвета (и, разумеется, за дело) — бандитизм и секты. Бандиты для нас воры и убийцы, отравлявшие жизнь честным людям (и с этим не поспоришь), а на секты мы привыкли смотреть либо с опаской, как на деструктивное движение фанатиков, либо со снисходительным презрением, как на «дурачков» не от мира сего. Но познание действительности и ориентирование в потоке бытия будет неполным, обрубочным, если не допускать иных трактовок знакомых явлений, не смотреть на вещи и сущности под другим углом. И Михайлов эту возможность предоставляет. Его опыт сект как связанных общим стремлением к гармонии общин, как спасательного круга для потерянных людей, чьи основы мироздания разрушили шестью росчерками пера в Беловежской пуще, прекрасно отрефлексирован в его последнем фильме «Снег, сестра и росомаха». Изображенная там секта — это сущность, противостоящая миру потерянных ориентиров и воцарению всеобщей пошлости едва ли не в набоковском понимании.
А к теме бандитизма Михайлов обращается в первой картине «Сказка для старых». Один из главных героев объясняет свой приход в криминал весьма нетривиально: «Потому что честность всю жизнь искал. И понял, что у людей, которых завтра мочкануть могут, честности больше». И оказывается, что украденный предателем «общак», который и ищет исповедующийся бандит — это не про деньги. Это лишь метафизический символ Истины, ради которой многие и пошли по скользкой бандитской тропе, видя, что мир закона онтологический фундамент существования из-под ног выбил. Михайлов не повторяет давно озвученные и всеми признанные диагнозы, а лишь предлагает еще раз поразмыслить — как именно и ради чего люди пришли в маргинальные с точки зрения большинства институции? И действительно ли жизнь столь однобока, как мы привыкли ее видеть?
Разговоры о создаваемом Михайловым кино в данном случае не фривольное лирическое отступление, а лишь еще один важный и необходимый штрих к портрету Михайлова как художника. Все его творчество неразрывно связано между собой — спектакли ставятся по сказкам и рассказам, романы отражают в том числе и сакральный мир театра, а кино выступает как новый способ трансляции высказываемых Михайловым идей, стихийный, ритмичный. Кино для него — это «ритмичная галлюцинация», которую ныне можно одним кликом отправить на другой конец земного шара, в отличие от театра.
Бросив удивительный мир математики и придя в искусство, Михайлов взвалил на себя непосильную ношу — создание нового в эпоху, когда все уже создано. Как открыть новые пути в искусстве, когда даже постмодерн со всей своей деконструкцией и сардонической насмешкой над, казалось бы, незыблемыми авторитетами всем опостылел? И Михайлов ответы на эти вопросы ищет, и ищет уже давно. Театром он занимается всю свою жизнь — первая театральная постановка прошла в ДК МГУ в далеком 1998 году. В нулевых устраивал экспериментальные перфомансы в потаенных московских клубах: то извивался под восточную музыку в женском парике, гриме и лонгсливе поверх платья, то, весь в красном, бился в конвульсиях под агрессивную какофонию техно-звуков, похожих на лязг гвоздя по ржавому железу. Однажды даже засветился на украинском телешоу «Танцуют все!», повергнув в шок жюри причудливой смесью танца и жонглерства (хотя затем они отдали ему должное, признав, что такого никогда не видели). А на вопрос ведущего «почему танцы?» ответил, что «танцы меняют реальность». А почему нет?
Пишет Михайлов тоже всю жизнь. Сначала дневники со снами и эзотерическими заметками, затем пьесы, затем — все остальное. И как отмечает сам, двигается он независимо. По личному признанию, «соцреализм» ему совершенно неинтересен — зачем тратить время на истории, якобы отражающие реальность? Ведь искусство, по мнению Михайлова, это про свободу, про свободу мышления прежде всего. И если «наука занимается властью над хаосом, то мой интерес направлен к тому, что еще не проявлено в реальности, к тому, чего еще не существует». Потому и никаких ориентиров у Михайлова нет — подобную ношу приходится нести одному. На вопрос, что Михайлов читал из современной литературы, он приводит ряд еще менее известных, чем он, творцов (за исключением Елизарова и Лимонова), а любимой книгой Евангелие от Иоанна — ведь она такая «воздушная, легкая, с изливающейся благодатью».
Не будем проводить дотошное расследование, сознательно ли Михайлов конструирует подобное амплуа или же честно говорит то, что думает. Заметим лишь, что Михайлов производит впечатление глубоко образованного и начитанного человека — в духе характерной ему причудливой образности говорит, что цвет Пелевина — желтый, Толстого — светло-коричневый, Достоевского — темно-зеленый, Бунин как рябина, а Хлебников — салатовый. В своих лекциях вскользь, как нечто само собой разумеющееся упоминает труды Пятигорского, Делёза, а на сцене однажды ставил «Символизм как миропонимание» Андрея Белого. Но оставим поиск типологических параллелей михайловского творчества профессиональному литературоведению (если оно этим заинтересуется).
В Михайлове прельщает то, что это самое «новое» он создает скрытно, практически безмолвно, без апломба и громогласного эпатажа — иначе говоря, никого с парохода современности сбрасывать не планирует. Его искания, эксперименты — это искусство в чистом виде, искусство ради искусства и только ради него. Ни на какую славу или прибыльный успех Михайлов, разумеется, и близко не нацелен — все его книги изначально публиковались на сайтах андеграундной культуры совершенно бесплатно, а когда театры обращаются к нему за разрешением поставить его произведения на сцене, он, по его же признанию, денег не берет. Потому что театр для него место сакральное. Да и в целом он не понимает, почему столь значимое место превратилось в удел элиты.
Чем бы Михайлов ни занимался, он отдается этому полностью. На архивных записях его математических лекций из «нулевых» виден горящий своим делом молодой человек, бегающий туда-сюда вокруг зеленой меловой доски, рисующий недоступные простому смертному символы и все тем же ровным, стройным, как водная гладь тембром голоса вещающий о неведомых материях, в предложениях о которых понять хотя бы два слова — уже успех. В недавних интервью он признается, что работает сейчас (и в театре, и над фильмами, и над, надеемся, новыми книгами) гораздо больше, чем обычно. Михайлов жертвует самим собой и без остатка отдает внутренние силы на это самое новое. И свидетель тому — заголовок одной из статей в «Московском комсомольце», снисходительно отмечающий, что писатель Роман Михайлов снимает «самое бедное кино». И это чистая правда.
Михайлов признавался, что бюджеты двух его фильмов колеблются в районе одного миллиона рублей — совершенно смехотворная по меркам кинематографа сумма. Актеры снимаются практически бесплатно, персонал съемочной площадки, надо полагать, тоже не шикует — но труд продолжается, поскольку устремления Михайлова лежат далеко за гранью какого бы то ни было материального гешефта. И в этом он признается все также прямолинейно — дескать, хорошо, «что их [денег. — Н.О.] не было». Потому что именно их отсутствие позволило сформировать «настоящее сотворчество, которое не придавлено продюсером, капиталом и поиском успеха». Где Михайлов, по его признанию, действительно смог почувствовать жизнь. А что есть настоящее творчество, если не жизнь?
Возвращаясь к литературе, скажу уверенно — Михайлов действительно создает причудливые в своей вычурности художественные миры, не вписывающиеся ни в какое доминирующее литературное направление и не терпящие подхода с позиций выработанных академических инструментов. «Дождись лета…» можно взять и по обыкновению, без лишних сантиментов записать в постмодернизм, но столь любимой постмодерном ехидной насмешки здесь нет, даже наоборот — сквозь текст чувствуются любовь и сострадание.
Михайлов не подвергает космос девяностых набившей оскомину деконструкции. Это скорее причудливая, математически и эзотерически выверенная кодировка эпохи, с трудом поддающаяся дешифровке и какой-либо уверенной трактовке. В то же время за накинутой вуалью вывернутого наизнанку мира, то и дело грозящего расщепиться на части, как атомная бомба, прослеживаются вполне конкретные черты известной нам реальности, хорошо знакомые самому автору — вездесущие бандиты, разборки, потерянная молодежь, наркомания, прохиндеи-политики и прочее.
Литературные опыты Михайлова заслуживают всяческого внимания со стороны каждого, кому опостылели устоявшиеся литературные жанры и чья душа жаждет чего-то нового. Что такое «сказка» для большинства людей? То, что читают детям. А для Михайлова, по его собственному признанию — любимый жанр литературы, притягательный своей простотой и уникальный в своих художественных возможностях. Сказки для него предстают как кристально-чистый, очищенный от лишней мишуры жанр, далекий от психологизма и копания в душах героев. В то же время сказки обладают уникальной жизненной энергией и живут по каким-то собственным законам, отличным от тех, к которым мы привыкли.
А ведь правда: как часто мы задумываемся над тем, что именно в сказках мы совсем ничего не понимаем? Почему животные вдруг начинают разговаривать, почему вдруг репку начинают тянуть кошка и Жучка, откуда все эти мифические существа и по каким вообще правилам существуют вселенные сказок? По Михайлову, сказка попросту начинает «жить в нашем сознании, мы наполняем ее жизненностью». Так почему бы не реабилитировать этот исконно-детский жанр и не даровать ему новую жизнь уже среди взрослых читателей? Чем Михайлов и занялся, выпустив в 2019 году сборник магических сказок «Ягоды». И при помощи сказочного нарратива, того самого, непознаваемого разумом, продолжил разрабатывать характерные для всего его творчества мотивы — безумие, магическое превращение, взаимосвязь живых и мертвых и борьба с разверзающейся под ногами людей бездной, захватывающей и засасывающей в себя, прячущейся где-то в «среди мусорных свалок, где уже людей нет» и где «кто-то живет».
В интервью журналу «Сеанс» Михайлов заявляет, что «мы живем в изломе бытия». И старый мир, равно как и навязываемая годами культура, попросту не сработали: раскрылась бездна, затягивающая в себя, и единственный выход из сего печального положения — движение вперед, создание нового и нового. Со своими единомышленниками на киноплощадке Михайлов, по его словам, занимается как раз «исцелением бытия». Насколько ему удастся достичь столь амбициозной цели, покажет время. Сейчас же я глубоко убежден, что творчество Михайлова заслуживает внимания и к его движению можно попробовать присоединиться.
Никита ОКУТИН, Артель вольных критиков МГУ
