Андрей Платонов и наше небо над его Чевенгуром

Платонов — это не выписанная антиутопия, тем более, не сатира, но проба с тем, что есть в самой наличной реальности, по правде и по истине, построить то, что живо в людях — в поколениях людей, в самой природе и ее случайном устроении. Устроить правду на земле.

Сатира предполагала бы осмеяние, обличение, а это возможно только тогда, когда есть некий материал нормы. А у Платонова наличной нормы нет, у него есть потребность в этой норме, как и у его героев, которых жизнь выбила из условностей бывшего мира и как бы высветила им МЫСЛЬЮ будущее — красивое, заветное и нормальное.

Вот они его и устраивают с подручными материалами кто во что горазд. Им некуда возвращаться, их прежнее существо раздавлено новым временем, они этим временем выдавлены в новь — и с последним отчаянием они в этой нови пытаются жить по-новому, с доверием к очевидности мысли, к ее доводам. Но им в любом случае некуда возвращаться. Бывшее — умерло, да они в нем и не жили.

Настоящее, как вещное, отвратительно, но в нем жива мысль-истина. Поэтому у Платонова и фраза, предложение живет мыслью и ей служит. Потому что ничего кроме мысли у этого наследника эллинских мыслепытателей нет. Сам Платонов едва ли не повторил вместе с большевизмом судьбу своих героев.

Умер после войны, но это была не та жизнь, которой он мог бы жить, а дожить может почти любой. И погибают герои Чевенгура, погибают большевики-ленинцы, погибает комидея. Остается оболочка сталинской фразы с имперским, золоченным декором, лишенной собственной мысли и потому держащаяся идейной инерцией, имитацией и страхом, ложью — на условностях и эксцессах времени.

Мы, вероятно, финал наблюдаем этой попытки истории стоять вровень с мыслью, в котором, вдобавок ко всему, эпоха человеческого напряжения и труда по мысли, попыток этого труда, осмеяна и употреблена самым скотским образом, переварена и выблевана.

Сантери МАТЯШ

---

От редакции: Схематически вроде бы так. Но именно схематичность была наиболее чужда писателю. Благо со схемами он имел дело как инженер ежедневно… Живое, удивительно затейливое, текучее какое-то, причём без неудобных костылей «народности» как у того же Солженицына, слово Платонова, как и его писательская судьба — как раз полная противоположность схематизму. Да и трагизму, который легко пририсовывали Эпохе и строителям коммунизма («от коммунизма самого же умученных») зарубежные ценители отечественной словесности — находящиеся по ту сторону условного, а потом и реального iron curtain (да-да, мы-то помним, что возник он, «железный занавес», из фуллтонской речи Черчилля, а не по воле Сталина).

Всё-то им трагизма не хватало! Да подлинный-то трагизм — это ваше, господа эмигранты, неучастие (чем глупо кичился тот же Марк Алданов) в том эпохальном, небывалом советском рывке человечества к свободе-равенству-братству (только вместе, только триадой!) из тисков самоэксплуатации, который верно обозначен выше как источник, в том числе, вдохновения и прозы Платонова. Не ровня вы ему, особенно с вашей жалостью.

Проза Платонова оптимистична без «позолот»: оптимизм в ней сущностный, глубоко материалистический и коммунистический. И совершенно верно — сатиры (куда Платонову советовал письмом свернуть Горький) тут быть не может. Только искренность очевидца и важность исторического момента: неповторимость способных стать коллективным организмом жизней только в нём, — Эпоха, настойчиво ищущая отражения в нюансах речи, реплик, поступков.

Строитель социализма в буквальном, прямом смысле, он проживал всё, о чём писал. И был без переносного смысла инженером человеческих душ (его и термин, кстати, легко перепорхнувший в речь Сталина — и он-то помнил, у кого его взял). Вот это был самый настоящий пролеткульт — без дополнительных шапок, рамок. И из «клеточек» письменной речи Платонова куда легче восстановить картину Эпохи в её развитии (то есть именно в противоречивости, конфликтности, в трениях и прениях, в диалектичности), нежели из документальных даже кадров строек индустриализации, а не позднего шестидесятнического кино «Время, вперёд!», например. А если проживал события прозы не сам писатель, то проживал родной ему человек — жена (прототип «Песчаной учительницы»). Кое-что довелось прожить и его сыну Платону, из чего вроде бы следует трагический финал — он же приговор Эпохе, которая не состоялась в лучших представителях её (за два года отсидки по политической статье заразился туберкулёзом, а отец, его выхаживая, заразился фатально, однако прожил с инфильтратом десять лет)…

Ну, мотивы таких мадригалов мы помним с конца 1980-х очень хорошо, ими изобиловал эфир, всё тогда буквально надламывалось темой репрессий, даже Бухарина (чья дерзкая, но с достаточной для обвинения фактурой речь и рефлексия о десяти расстрелах — вряд ли поддельна, тоже узнаваемый стиль, всё-таки оратор, публицист и немного теоретик-то он известный, основатель Института марксизма-ленинизма) Горбачёв в угаре им же запущенных процессов реабилитировал (в 1988-м). Тогда-то перестроечники, диссиденты, переставшие таиться, легко зачисляли в «свои» талантливых, сильных писателей (у них было право, правда — права предисловия перед первой публикацией, Платонов был «писателем до востребования» в исторически судьбоносный момент — в итоге, увы, в момент начала соцрегресса). Вот и «Чевенгур» с «Котлованом» тоже провозгласили приговором, «самооговором», эдакой «чистухой» даже «коммунистической утопии». По крайней (но не последней) мере, так нам эти произведения преподносили в школе, по экспериментальной программе в системе Эльконина-Давыдова. Чуя привкус политической упаковки, я тогда Платонова вообще не читал, принципиально. Как и «Разгром» Фадеева, например (я многое тогда, как хомячок, откладывал за щеку). Читаю зато теперь, умея распаковывать в контексте, на фоне стилей современников. И вот теперь-то понимаю, принимаю без чужеродных ферментов.

Нет-нет, товарищ Матяш, не будем мы тут идти простыми линиями, по лекалам, уже заведшим человечество следом за нашим народом в самоубийственный тупик. Нам всё же важна истина.

В коммунистическую партию меня ведёт наш прямой естественный рабочий путь. Я сознал себя нераздельным и единым со всем растущим из буржуазного хаоса молодым трудовым человечеством. И за всех — за жизнь человечества, за его срастание в одно существо, в одно дыхание я и хочу бороться и жить. Я люблю партию — она прообраз будущего общества людей, их слитности, дисциплины, мощи и трудовой коллективной совести; она — организующее сердце воскресающего человечества.

1920 год, заявление Климентова (Платонова) о вступлении в РКП(б)

Схема призывает нас видеть только довоенного Платонова, входящего смело в литературный мир с 1921 года, а вот когда его сын был «репрессирован» семнадцать лет спустя (на самом деле и тут — путаница, «репрессия» как мера самозащиты партии и армии от «инфильтратов» — это всё же другое, сын-то не был ни партийным, ни военным в 15 лет, а вот избалованным, взбалмошным и болезненным — был, и анекдотики антисоветские травил, в чём и не отпирался), тогда наверное писатель утратил и голос, и прежние позиции… Ну, логика того, предыдущего, дореволюционного человечества в этом есть — по ней-то нас антикоммунисты и пытаются провести, чтобы засвидетельствовать ещё раз собственные выводы. Однако вызволив при помощи Шолохова сына из Норильлага, Платонов через год идёт военным корреспондентом на Великую Отечественную, на общих правах со всеми писателями! С Гайдаром, Кочетовым…

Мог бы, как Хармс, взбрыкнуть, взболтнуть в очереди о том, что если выдадут оружие как ополченцу — будет не на стороне РККА, а против неё. Это в блокадном-то Ленинграде!.. Тоже «разговорчики», и тоже в тот момент — подсудные… Дисциплинированным партийцем при этом Платонов не был (из партии выписался по собой же признанному глупым, недостойным поводу — но не он первый, Маяковский проделал тот же финт ещё до Октября, оставаясь глубоко партийным поэтом), был прежде всего писателем, индивидуальностью — вероятно, какие-то паттерны поведения отца взял и сын импринтингом. В любом случае, никакого асоциального поведения после вызволения сына (само вызволение — не доказательство ли работающей пролетарской демократии? двустороннего движения «социальных лифтов» даже в этом, лубянском, но всё же конструктивистском здании Щусева, кстати? вот и Королёва так же и тогда же вытащили только собственные усилия и друзья — не сгинет тот, кто борется, кто сознаёт свою необходимость обществу!) — не заметно.

Отметим, что причисленный условно к ленинской гвардии (термин политических напёрсточников), хотя по партийному поколению он — из Ленинского призыва почти, — был Платонов как раз вполне себе сталинцем. Идущим в ногу и со временем и с внутрипартийными процессами (и в судебном смысле), иначе вряд ли бы написал вот такое, когда судили и приговаривали Бухарина сотоварищи:

Разве в «душе» Радека, Пятакова или прочих преступников есть какое-либо органическое, теплотворное начало, — разве они могут называться людьми хотя бы в элементарном смысле? Нет, это уже нечто неорганическое, хотя и смертельно-ядовитое, как трупный яд из чудовища. Как они выносят себя? Один, правда, не вынес, — Томский. Уничтожение этих особых злодеев является естественным, жизненным делом. Жизнь рабочего человека в Советском Союзе священна, и кто её умерщвляет, тому больше не придётся дышать. 〈…〉 Могли ли мы, литераторы, в наших книгах предугадать появление или просто разглядеть столь «запакованных» злодеев, как троцкисты? Да, могли, потому что уже довольно давно И. В. Сталин определил их, как передовой отряд контрреволюционной буржуазии. 〈…〉 Короче говоря, нам нужна большая антифашистская литература, как оборонное вооружение.

В 1930-х Платонову было нелегко печататься, поскольку вместе с гигантскими стройками индустриализации, с коллективизацией (которую он отразил в противоречивости, характерной его слогу — за что был руган Сталиным и критику его и Фадеева признал верной! кстати, и Демьян Бедный имел силы признать свои ошибки — признак не слабости, но силы поэта и писателя это, в пику эскапизму) в стране действительно кипела усилившаяся классовая борьба, в том числе и борьба отражений, ракурсов отражения этой всей жизни.

Борьба литературных течений — а не упрощённая «борьба партийной бюрократии с талантами, не вписывающимися в тоталитаризм» — да сами же таланты и были первыми ниспровергателями произведений друг друга! И это — тоже признак развития, причём широченными шагами идущего. Не без потерь — потому что старое само не отшелушивается… И считать тут в чистом виде выигравшей неоклассику, а авангард поражённым — тоже ошибочно, всё это было новым витком вверх, где на новом уровне уже стояли и Пушкин, и Маяковский, и прежних противоречий не обнаруживали, поскольку и базис менялся на глазах… Бивший Маяковского, а затем и Платонова РАПП — сам был побит, разгромлен «сверху» (перестроечная быковская глупость — отсюда отсчитывать репрессии), и так из пепла этой фракционности родился Союз писателей СССР, и родился как синтез экспериментов и разнонаправленных oпытов 1920-х соцреализм…

Тема Платонова, конечно, неисчерпаема форматом комментария, поэтому продолжить эту дискуссию необходимо в ближайшее время. Наверное, отдельной статьёй.

Сам же жду дискуссии здесь, от неё будет зависеть и продолжение.

Дмитрий ЧЁРНЫЙ