«Самовольное лето», шестидесятое…

Странновато заводить эту речь именно в день рождения Егора Летова. Тем более, в юбилей. Ведь сам-то он не раз в интервью, и даже в песнях, в стихах, издревле высмеивал «новогодние открытки и прочее одиночество». А вот спонтанные праздники (немного подзабытое, уу-ух какое врАжье,  слово «хэппенинг») Летов весьма и весьма приветствовал. В этом тоже крылся (то есть почему «крылся»? наоборот, публично выплясывал!) как душевных сил избыток, так и его анархизм, которому он не изменял ни разу, лишь возводя его в новые степени. Действительно: кто же радуется по команде? Только слабый, инертный «человеческий материал», но никак не Человек, который обязан звучать гордо…

Тем не менее, мне бы хотелось начать нынешний пляс от печки – не в цифровой реальности, где неуместно «юбилЕить» (слово Маяковского), а в том именно социально сопряжённом времени, которое существует не на часах, а между людьми (поколениями). На уровне взаимопонятных цитат, отсылок, событий и (таки да!) дат. Собственно, изначально это, с часиками, время-то и придумали для удобства коммуникации, но потом, как многое техническое, оно обрело статус повыше, взошло в абстракцию…

И, не смотря на традицию говорить исключительно хорошее в связи с датами, речь будет не только онтологически-восторженная, но и товарищески-критическая. Другой, наверное, он и сам бы не заинтересовался. Панегирики все давно отзвучали и отскучали…

Взломщик, но не фильм

Да, он с его «Гражданской Обороной» появился на кассетах тогда, когда уже было что взламывать в плане иерархий. Фраза универсальная, и через первый, узкий смысл, мы неизбежно переходим во второй – наиболее важный, политический. Иерархии слушаемых в СССР миллионами ушей и умов рок-групп году к 1988-му имели место во всевозможных хит-парадах, в богатой тогда и конкурировавшей за имена советской прессе. «Аквариум», «Алиса», «Наутилус Помпилиус», «Кино», «Бригада С» — о ком только ни писали (от «Огонька» до «Московского комсомольца»). К тому моменту (я беру 1988-й, хотя сам-то услыхал только в 89-м впервые) и зарубежный рок, особенно металл, уверенно завладевал нашей аудиторией, разбрасывая вокруг себя ошмётки советской эстрады и ВИА.

И вот среди этой весьма профессионально (тогда это слово не звучало, но смысл — тот), всё быстрее и техничнее исполняемой музыки десятков групп – возникает жутчайший по качеству панк, хотя и термин «панк» появляется после, лишь догоняя эту скорость звука по траектории Омск — Москва.

Кассета Wagdoms SL-90, на которой одноклассник Андрюха Некрасов дал мне послушать Г.О. – ещё и собственным качеством снижала впечатление, но… Оно было позитивным! И настолько этот новый элемент небольшой, кассет в шесть, аудио-коллекции перестроил отношение к остальному, что даже зарубежные трэш-металлюги, которых мы успели тоже взвесить и проранжировать, отступили со своим гитарно-барабанным натиском.

Тут был натиск иного плана – смыслового! И усилия песнями прилагались ко взлому иерархии социальной. И Егор легко пробуждал понимание – даже остервенело перекрикивая себя «Солженицын писал о совсем другом!!!» (может, прав был – просто мы тогда не поняли?)

Да, бунтарей тогда хватало – я не случайно вспомнил в подзаголовке «Взломщик». Кинофильм, по сути выводивший панк-культуру и вообще всех «нефоров», то есть социальные меньшинства, из их прежнего нелегального «гетто» на уровень всесоюзный, и надо было уже определяться, кто ты: металлист, брейкер, панк, рокер, любер…

Однако взвесив на одних весах весь политический нажим наличных альбомов «Алисы» (из которых самый политизированный был, конечно, «БлокАда», а не «Шестой лесничий» — который музыкально мне нравился больше) и самиздат Г.О., ты понимал, что пусть и с глубоко подвальным звуком, но любой 30-минутный миниальбомчик Г.О. перекрывает легко по «прыжкам в высоту» усилия Кинчева.

Опережая логичный вопрос о тогдашнем «стихийном бунтарстве», отвечу – да, в тот период все рок-слушатели были в разной степени антисоветски настроенными, но Егор вывел эту «громкость» на экстремум. А в роке ведь громкость важна – не только по децибелам, но по отваге формулировки наиболее актуального в обществе вопроса.

Уже в 1994-м, в период «Русского прорыва» Егор стал самокритично относиться к тому периоду, как он сам выразился, «антисистемности в виде антисоветизма» — по сути самую лютую антисоветчину, диссидентщину, он не адресовал сперва миллионам. Он говорил, что записанное в новосибирском Академгородке в 1987-м (с флейтой ещё даже) могли понять по-настоящему только жившие там интеллигенты. Но пелось-то это как? Это пелось не кухонно, здесь не было «кукиша в кармане», здесь «орал на всю Ивановскую» сам стиль! И, как не раз об этом писали, и сам Егор говорил, панк был выбран им как идентичность тоже условно, поскольку его просто не было на тот момент в СССР, он не сформулировался. А то, что было за пределами «сибирского панка», — «Автоматические удовлетворители» питерского мажора по кличке Свин, – ну, вряд ли стоит считать чем-то искренним и выстраданным (хотя, наверное, найдутся готовые поспорить).

«Солдатами не рождаются» и прочие песни периода 1987-88, – маршево, однозначно агитирующе против Советской армии и вообще против всякой военщины, прогремели на просторах страны. Конечно, там была где-то и проза Солженицына, и «Чонкин», и другие «источники», но в целом за этим творчеством ощущалась не ирония или характерная для интеллигенции позиция «неучастия в безобразии», а напротив – яростный антивоенный порыв, агитация «косить» и всякими прочими способами не оказываться «под ногами майора». Он был связан ещё и с тем, что соратника Егора, Кузьму Рябинова забрали в армию, и вообще с Г.О. велась борьба всеми наличными средствами обкома КПСС и КГБ – а было их не так много, как тогда казалось…   

«Что и требовалось доказа-ать» — группа, занимающаяся только музыкой, это не рок-группа. И по-настоящему, не привирая, упёрлась тогда в барьер неуверенного, выцветающего идейно, но сопротивления КГБ лишь Г.О. Хотя есть и рассказы Шевчука о том же, и ещё много интересных историй… Но мы тогда выбирали себе героя, и им однозначно был Егор – объём внимания, рок-эрудиция наша не вмещали больше. И он уже рассказывал (точнее, просто упоминал, а мы понимали: надо и этих послушать!): «Джим Моррисон умер у тебя на глазах…», «Си Движез умер…» (да, я тогда именно так слышал, не зная, кто этот достойнейший из мужей), «Ярк Ятис» (я думал – прибалт, наверное! на самом деле Ян Кёртис – но в этом искажении звука вся наша подростковая впечатлительность)…

Летов смог своим личным примером, человеко-группой указать вообще совершенно иной путь рока – путь войны до полного истребления Системы. И он, извините, ни к чему иному, по своей логике прямого высказывания, не вёл, кроме как к краху СССР. «Пылающей тропой мы идём к коммунизму», «Песня о Ленине»… Здесь мы ловим первое важнейшее деструктивное противоречие, которое далее обсудим.

Противоречие не цели и средств, а протестного импульса и всего дальнейшего. Ведь у «Белого дома» в августе 1991-го пели все, кроме Егора – и Кинчев, и Шевчук, и «Шах», и «Коррозия». Даже Шуфутинский засветился с какими-то ресторанными труля-лярвами на подтанцовке-подпевке, но не Г.О. И, думаю, это не случайность – хотя, анархистов, слушающих и поющих под акустику (как я) Г.О. тогда было полно на московских баррикадах, они были за Ельцина, увы (хотя, кто-то и не раскаивается поныне).

Конструктивные и деструктивные противоречия в песнях Г.О.

Как совершенно верно написал позавчера омский товарищ Гудз, друг Егора, те, кто шокируется чем-то у Г.О., кто пугается противоречий – не поймут главного. А в поэтике Летова куда больше измерений, чем та первая политическая антисоветская идентичность, что и стала для большинства его опознавательным знаком. Скажем, я, переслушав уже сотни раз альбомы 1987-88, и особенно «загруженный» всем тем, что писалось инструментально «на точке Аукцыона» в Ленинграде, — ждал некоего отдыха от «шумографии», которую Егор, пропорционально политическому слою, обрушивал на слушателей серией альбомов «Война»-«Русское поле экспериментов»…

Слова «постмодернизм» и прочих «отмазок» мы тогда не знали. Мы понимали, что в Омске бьёт такой силы ключ творческой энергии (причём не просто пения, а активнейшего преобразования общества), что нельзя не прислушиваться к нему… Можно сказать, сверяли по нему часы – в вопросах «слышал новую песню?».

«Последняя песенка моя» (после вздоха) — звучало как прощание!.. Ещё в акустике, до альбомной версии «Евангелие»…

И это не «песни после работы» – это самая жизнь поющего. Когда спетое слово – не «арт-объект», а перекраивает судьбу поющего, а именно так было и у Летова, и у Янки, за которыми наши «радары» следили неотступно уже как за парой. И вот так мы дошли до «Прыг-скока», который появился на пике популярности Г.О. (путём самостийного распространения на кассетах) – о группе почти не писали, даже внешности Егора не знали (я уже много раз писал, что по голосу — воображал его рослым лысым дембелем, но никак не тощим очкастым хипарём)…

Первым насытил аудиторию Сергей Гурьев, мой одношкольник из 91-й, своей оранжевой «Контркультурой» №3 (1991) в относительно твёрдой обложке. Там Егор предстал от первого лица, — «ГрОб-хрники» и прочие тексты – мы читали взахлёб, передавали замусоленный журнал по 91-й школе из класса в класс… До этого мне (всё тот же Некрасов) откуда-то достал газеты «Энск», где тоже были реплики Егора – местная пресса уже знала своих героев…

А яркие, эстетически выпуклые песни Г.О. конечно «цепляли» любого. И «цепляли» зачастую диалектически даже не отрефлексированными противоречиями, которые вскрывали. Знаменитая «Эй, брат любер» (на самом деле автор – не Егор, а Евгений Лищенко, однако её ассоциируют с Г.О.) — стёб, вызов пацифистов тем, кто с условными комсомольскими значками пытался вроде бы бороться с проявлениями, с предвестниками капитализма, но потом стали его гвардейцами, первенцами передела соцсобственности в частную…

Егор, уже дав настроиться на свой голос – как бы отдавал приказы, даже когда пел чужие песни – Неумоева, Лищенко, Янки. Весь альбом «Инструкция по выживанию» — такой, например. Пусть и в стёбной, всяко-разной форме – но мы знали, что есть некая сила (голос – силища!) убеждений, которая способна даже в далёком Омске противостоять будущим «браткам», а они налётами на Арбат сильно подавляли общественное мнение нефоров, морально… Сейчас, у давно нами же или при нас же разбитого корыта, смешны и даже печальны все эти оппозиции, но тогда – все были готовы к бою.

С «Прыг-скока» и даже немного с «Войны» стали прослеживаться противоречия конструктивные — к ним тяга… Они были и раньше — но меньше. Когда противоречия выстраивались там, где их до сих пор, как минимум в роке, не было: «мне придётся выбирать: кайф или больше, рай или больше, смерть или больше» (что это как не парафраз к книге Эриха Фромма «Иметь или быть»? Егор часто исчерпывал содержание книги одной песней, буквально перелепляя названия и меняя масштаб того, что под ними). Берём песню «Война»: «Свобода или плеть? Плеть!!!» — противоречие, как ни странно, конструктивное, потому что зовёт к альтернативным решениям, к выходу за предложенные рамки (генеральная линия Г.О. всех времён)…

К деструктивным же противоречиям можно отнести очень многое, если не всё подряд, до «Прыг-скока», начиная с узко-аудитОрной «Хэй, бабища, блевони» до гиперпопулярной «Всё идёт по плану», поскольку было что разрушать в общественном сознании – а эта цель и ставилась в пределе самым политизированным из сибирских панков. Сознавать это страшновато, однако падавшего самой своей же перестройкой колосса КПСС на глиняных ногах (многие ли вышли в августе 1991-го защитить СССР, когда ГКЧП отстранил Горби?) – подталкивало и такое, и такие, и все, кому не лень…

Помнится, под занавес «проклятых десятых» Костя Сёмин пытался найти абсурд и разрывы в логике песен Летова – ну, так я пойду дальше, объясняя, что сами эти разрывы, сама алогичность речи – и есть почти воочию прорыв и разрыв общественно сознаваемых норм. Вызов формальной/вербальной логике (для диалектика задачка, Константин, для ищущего отрицание отрицания!). Однако негоже диаматовски мыслящему находить у Г.О. только «мрак и отрицание жизни» («Забота у нас такая» — просто навскидку собственная песня Г.О. среди десятков жизнеутверждающих, — как из 1980-х, так и 1990-х, 00-х). Это дешёвое верхоглядство видеопопулиста, взявшего на себя роль указателя, что слушать революционным коммунистам. Спешные суждения просто не знакомого всерьёз с текстами и развитием группы и взглядов Егора.

«Целеустремлённо набивать карманы мёртвыми мышатами, живыми…» — всё вроде бы не о социальной действительности, не критика социального строя, декларирующегося научного коммунизма. Но образы-то лагерно-телогреечные такие, у «Ивана Денисовича» притыренные… Сцена сумасшествия (позже Летов рассказал, в какой ситуации писал «Русское поле экспериментов» — как ответ на спокойный просмотр Янкой и Ко у него дома видеофильма о казнях, с шокирующей документалкой), причём не отрицательно высвечиваемая, а в духе исповедальном, с финалом почти моррисоновского уровня:

А свою любовь я собственноручно

освободил от дальнейших неизбежных огорчений:

подманил её пряником,

изнасиловал грязным жестоким ботинком

и повесил на верёвочке, словно ребёнок

свою нелюбимую куклу…

Да, тут встретились «Дорз» и Достоевский, это было торжество контркультуры — вышедшей на уровень культуры в ходе одной лишь песни. Эстетика не выстраивается одной логикой – а её Егор к моменту, когда его научились слушать и понимать тысячи современников, сформировал. Настроил их восприятие и понимание на свой голос и на свой вроде бы иррациональный (этим тогда и притягательный), но актуальный алогизм.

Я опускаю сейчас утилитарную задачку Сёмина «усомнить» слушателей в привычных хитах «китов русского рока» (чтоб немного расчистить пространство для своей группы «Джанни Родари», имеющей контракт с Sony-music), однако попытка дискретно, пошагово оценивать строки и песни Летова – это не более чем самообличение, применение бессильного в данном редком случае метода. Там, где уже живёт целостная эстетика… «кончается искусство, и дышат почва и судьба». И наоборот, кстати, — в этом и доказательство работоспособности метода Летова. И об этом же, кстати, моя давняя статья 2009-го «Г.О. — Билет в постмодернизм и обратно» (но зачем самому Сёмину читать какого-то Чёрного, который в теме с 2001-го и в интрнет-журналистике с 2004-го, — чего нет в видеоформате, того нет в инфопространстве)…

...на цыпочках подкравшись к себе,
я позвонил и убежал!
небо цвета мяса, мясо вкуса неба,
перец, соль да сахар,
но получилось по-другому,
вышло вовсе и не так...

Что «по-другому»? Без перца, соли и сахара? Где связь хотя бы этих шести строк? Где логика?

Логики нет — эстетика есть! (хуже, когда наоборот) То есть противоречия сие — конструктивные, словно в том нейтронном агрегате из «9 дней одного года», стремящиеся скоростью выбить «термоЯд», родить новые смыслы на фоне знакомого быта…

Деструктивные противоречия – не обещают ничего нового (как и поиск их в случае Сёмина), они просто рушат имеющуюся ткань смыслов, за которой всегда стоит взаимопонимание малых или больших сообществ. Такие противоречия приводят к аннигиляции смыслового поля и социальной энтропии. А вот конструктивные (диалектические) противоречия – свидетельствуют о росте чего-то нового, более целостно развитого, чем столкнувшиеся смыслами элементы, и потому эти противоречия преодолевающего. И они ещё как присутствуют в песнях Г.О. этапа, который Егор, не скромничая назвал «Егор и опи…»! Примерно с 1991 как раз, когда многие считали, что прокричав всё, Егор замолк – или его забрали в армию, или посадили, или не может перенести смерть Янки (Москва слухами полнится)… В общем, потеряли с радаров в 1992-93…

Вот тут-то и виниловый период, и новый политический (вскрывший прежние противоречия идеалистско-антисоветской «демократии» и её формационно-буржуазного воплощения) период подоспел. «Прыг-скок», «100 лет одиночества» вышли в «Золотой долине», продавались дорого, но хорошо (однако вскоре фирма прогорела). Оказалось, что куда более сложная в плане текстов и особенно музыки – бывшая «гражданка» ещё впереди, расходиться рано!..

… У меня, с территориальностью ассоциаций, чётко прописалась в заможайских лесах песня «7 шагов за горизонт». И оказываясь там, пропевая текст среди корней еловой чащи, я часто открываю те самые противоречия, которые наподобие электрошоков сидят в летовских строках, проверяя степень глубины понимания.

«Покачнулось небо под ногами», «вольный кораблик, послушный поток…» — там буквально каждая строфа напичкана подобным. И ясно, что речь о генеральном тогда «расширении сознания» — но при всём этом в «100 летах одиночества» ощущается реализм — горечь от потери Янки, попытка спеть нечто перекрывающее все предыдущие противоречивейшие песни, и этим более высоко-взлетающее.

«Зацвела тревожными кругами грозовая даль, звёздная пыль…» — здесь у меня настолько конкретный алтайский образ, причём аккурат лета 1991 года, что вспоминается и место – райцентр Турочак, леспромхоз, работа в нём двухнедельная (за 30 км от этого райцентра). Лагерь из одной палатки на троих на склоне-поляне, тент рядом с костром, топоры, муссонные ливни, медвежья тропа неподалёку. Водица белёсо-мутная из ближайшего болота, которую в кипячёном виде пить можно. И – та самая грозовая даль, которая иногда на лесистом ближайшем хребте слева обитала. Чарующее зрелище в преддверье грозы… В те годы я стремился даже территориально приблизиться к Егору, надеясь если не на случайную встречу, то на попадание тех же вдохновляющих его пейзажей в моё поле зрения. Что-то было в этом вороватое и всё ещё подростковатое, в 16 моих лет…

Тот альбом, «100 лет», казался итоговым, казалось – дальше точно некуда. Те самые собственные флажки-буйки, о которых говорил и писал Егор. Но мы-то помним, что социальное – первично, и всякая песня – коммуникация в историческом контексте, а не творчество субъекта в сферическом вакууме.

И после Чёрного Октября 1993-го открылись такие перспективы, что и… привели к физической нашей встрече в 1999-м в кинотеатре «Авангард», а не просто отдалённому восхищённому слушанию, в частности (а позже и на одной сцене не раз выступали). И флажки отодвинули порядочно…

Солнце-подъём-переворот

Если вычленить уже на уровне построения Егором текстов доминантой противоречивость – она удивительным образом начинает объяснять и полит-позиции Летова в разные времена. Вот вроде бы уход почти в арт-рок двумя альбомами (этого, откровенно говоря, все мы и ждали – потому что корявый воинственный звук 1988-89 – звук «Войны», — был растратой внимания впустую, как бы самой бедной подкладкой под слова). А слова-то какие, хочется и оправы подороже!.. Перекличка с советскими ВИА в «100 годах» за счёт электрооргана и сложных басовых партий (как мне признался Кузя Уо, он их «играть упыхтелся!»), о которой Егор говорил с самого начала, была не случайна. Казалось, в тех минималистичных панк-рокерских битвах с Системой, из которых СССР не вышел, а Г.О. вышла, — сам наступавший сложил оружие. И не случайно сменил название…

Что было потом – объясняет эта же сама клеточка первичной противоречивости, без которой нет эстетики Г.О. Не просто «я всегда буду против», а — вслушивайтесь в то, как я сшибаю в строках своих атомы ваших смыслов – ловите термоЯд, подогревайтесь им… «Грейтесь, пока мы в силе» («Шабаш» Алисин отчего-то встрял), — не политическая лабильность, а прежде всего поэтика!

Из тех, кто почивал на лаврах контрреволюции, кто пользовался своей популярностью на ТВ, кто выпивал с Ельциным в Кремле и получал его ордена, обнимался с Чубайсом и гордился этим, — мало кто сохранил право голоса к концу 90-х. Слушатель это замечает мгновенно и охладевает. Так пал именно как бунтарь, но воскрес как реакционер тот же Кинчев. Шевчук был таким, но потом всё же выправился (надеемся, повлияло Открытое письмо Московской рок-коммуны 2004-го в «Дуэли» – позже он чуть ли с Сергеем Удальцовым не вёл переговоры, чтобы выступить в оппозиционном контексте), а в 2022-м война дала шанс подправиться, и он сказал за многих наболевшее.

Для Егора же всё это было глубоко чуждо – выбив в 1980-х важнейшее право быть политическим компасом поколения, он не разменял его на популярность в «демократических» СМИ, но дождался своего нового часа. Впитал гарь «Белого дома», обнажившего свой советский каркас – Дома Советов, — и превратил её в два мощнейших альбома. Которые, кстати, я – как следующий тогда вполне сёминской логике, — не принимал года три вообще. Мне Егор просто был непонятен и всё (как и сам я – это шли политические уже процессики «в уму») – и только концертный альбом 1997-го стал мостком от прошлой Г.О. к новой, «красной»…

Противоречивость? Обязательно! Но это было же базовое социальное противоречие, а не наигранное – Егор вновь восстал, уже не против «идей чучхе» (по которым на самом деле работал в своей ГрОб-студии от и до), а «против светлого храма демократии» — это было противоречие между трудом и капиталом, не спеть о котором был бы наивысший грех. И вот здесь пригодилось всё то, что недавно казалось заумью – пригодилось не для искусства, а снова для политической борьбы! Быть со своим слушателем, со своим народом в справедливом возмездии классу-приватизатору – наивысшее счастье для рок-группы, которой поверили раз, но даже после того как сбылось напетое в той ярости – нашли силы на переоценку, на переориентировку… И не даром Кинчев записал альбом с таким же названием «Солнцеворот», как бы отвечая Егору, оттягивая его от коммунизма (даже в его красно-коричневой странной поначалу трактовке — что аж под плакатиком с Гитлером сиживал дома).

На концерте акустическом в питерском «Полигоне» говорил в 1997-м Егор: «что там сверху происходит… ну, это срАча, дискотека… всех нас нае*али крупно…». И этим словам – не золото даже цена, «бриллиантовые дороги» разве что, — подытоживая «выборА» 1996-го, лучше никто и не высказался. «Нам остаётся война» — это самое состояние он, может даже немного субъективно и гиперболизируя, передал очень многим. Война, конечно, не с соседними бедолагами, которых так же и тогда же нае…, а против высшей власти – непримиримая и последовательная. Напомнил Егор тогда ещё раз, что играют не ради «саунда-андеграунда», а ради пробуждения сознаний к действию – сама форма конкретно-живого рока, стадионного, массового, это ни что иное, как агитация, которая должна преодолевать количественно-качественные барьеры постепенно.

Что было после всего этого, этой самокритики действием, мы тоже помним. Встав почти в «обкомовские ряды» тех, кого ранее крыл общим знаменателем в ходе «борьбы с советизмом» (специфический язык отражает и преображает часто заболтанность терминов), – Егор приблизил некогда анархистствующее поколение своих фанатов к научному коммунизму, к самообразованию, к ревтеории. Но простоял и там недолго, чему я уже посвящал не один текст, — а интервью в кинотеатре «Марс» 2000-го, когда он сказал историческое «я вернулся к пути индивидуального спасения», — вообще снято моей рукой, с моего плеча (на камеру молодёжной организации «Красный Ёж»)…

Пора подытоживаться. Фигуры, равновеликой по глубине проникновения в затрагиваемые темы (при прежней, первоначальной панк-газетности, кстати) в отечественном роке так и не возникло. Слово «экзистенциальный» истаскано, но оно — как раз об этом. Однако возведя свою внутреннюю и внешнюю противоречивость в ранг эстетики, Егор в каком-то шахматном порядке следуя контрапунктом политическим событиям, так и сделал свои шаги за горизонт, не дожидаясь, когда подтянутся понявшие его. Его же фраза (заочно в ответ Лимонову) «революции не будет» — отбой внезапный и недостойный. Далее, причём всего за пару-тройку лет было возвращение к максиме «изменить мир внутри себя» (расширение сознания, психонавтика) – и это уже «не про нас», перефразируя «Чижа»…

Тем не менее, а  в чём-то даже более Егора, мы все его метрономом отсчитываем шаги дальнейшие. И перекличка «Карабин – Кустанай» звучит эхом в новых чащах реакции всегда его голосом для нас, «кто поймает, кто поймёт»…    

Дмитрий ЧЁРНЫЙ

На самом верхнем фото — 1995-й, комната, в которой записаны все альбомы Г.О.