НА ГРАНИЦЕ МИРОВ. О новой книге Олега Мороза

Юрий Козлов и Олег Мороз – идеальная встреча писателя и литературоведа. Что сближает и даже роднит? Герметичность повествования, отказ от чувственных катарсисов, ставка на интеллектуальную двойственность события. Духовно-политический концептуализм, пребывание на дальних рубежах смысла, в облегченной форме это можно назвать – подтекстами третьего или четвертого уровней. Уважение к мысли как главному ресурсу повествования. Судьба России здесь лейтмотив, но без четкого соотнесения с тем или иным сформированным флангом – отказ от официальных эпосов и систематизаций, от «неопатриотизма» или «либерализма». Выбор поэтики неочевидных сюжетов. Роман должен быть сложным! А научное слово о нем – еще сложнее!

Восторг структурирования сюжетов современной власти, ее амбивалентной харизмы и апокалипсисов – это Козлов. Восторг усложнения созданной структуры, ее контекстуального разъяснения, и власть над художественным текстом – это восторг Мороза. Оба далеки от мысли понравиться читателю, бежать в солнечном пространстве за числом потенциальных собеседников, добежать до массовой культуры. Ставку на одиночество мастера словесности, на обреченность не быть услышанным и понятым нахожу и у Козлова, и у Мороза. Как бы не совсем роман – это Юрий Вильямович. Не только литературоведение – это Олег Николаевич.

«Писательство – это существование на границе миров, на границе, где реальный и виртуальный миры действуют, разом и сообща, и порознь; пограничное существование, заостряющее – до боли – парадоксальное ощущение расколотой полноты человеческого бытия. Но еще – и способ существования, выступающий проекцией сознания писателя и его отношений с действительностью и самим собой», — лишь одна цитата из рецензируемой монографии. Почувствуйте стиль!

Постмодернист ли Юрий Козлов? Христианин ли он? Борец с гностицизмом или сам гностик? Историософ или специалист-технолог политических сюжетов?

Олег Мороз идет к однозначным ответам: не постмодернист, христианин, разоблачитель гностических атак, философ истории, конечно, в литературный форме. Вот только добирается до этих ответов такими сложными, извилистыми путями, так честно и много выдает информации о противоречиях, что вопросы никуда не исчезают даже тогда, когда вроде бы итоги подведены. И как-то сразу слышишь речь Владимира Бондаренко о Козлове — русском постмодернисте («Литературная газета», 2012, № 36). Видишь, что его христианство слишком теоретично и не очень нуждается в присутствии Иисуса. А взаимодействие с гностиками так масштабно, что уже и не знаешь: воюет с ними автор или перекликается.

Историософия? Она у Соловьева и Бердяева, Проханова, Быкова и даже у Пелевина с Сорокиным, у Шарова с Крусановым. В принципе, согласен с Морозом, когда он делает историософию («историософские аспекты») ключевым словом своей книги. Однако в процессе чтения выплывают уже из моего воспринимающего сознания иные определения: апокалиптика, мифопопоэтика сюжетов власти, художественная конспирология. Или отчет ревизора-интеллектуала, нагрянувшего с проверкой к высшему российскому чиновничеству, способного выстраивать связи между Сталиным и смертью, Гитлером и будущими правителями.

В этой двойственности (борешься с тем, что крепко сидит в тебе самом) один из главных законов прозы Козлова. Мороз готов работать со всей парадигмой его текстов. Но на первом плане оказываются четыре. Роман «Колодец пророков», повесть «Белая Буква». В меньшей степени роман «Враждебный портной», тут глава длится всего 15 страниц. И роман «Новый вор», повествование о котором занимает 78 страниц и, как мне кажется, является сильнейшим участком книги.

Основа постмодернизма даже не в том, что мир – это текст (об этом напоминает Олег Николаевич), а в ином: прекрасно понимая неотменимую реальность реальности, текст начинает претендовать на «надцатый» ее уровень. Текст стремится вроде как факультативное (нечто с дальних берегов) рассматривать как главное событие – не фабулы жизни, а пространства самой речи. Именно поэтому уже во «Введении» Юрий Козлов (пусть у него и не мир-текст, как считает Мороз) оказывается одновременно возле Данте и Павича. А «Божественная Комедия» и «Хазарский словарь» предстают примерами «абсолютного текста», имплицитного для литературы священного писания, притязающего на решение ключевых вопросов. С одной стороны, герои козловских романов, повестей и рассказов одержимы обретением «абсолютного текста». С другой, сами произведения Козлова (прежде всего, в интерпретации Мороза) приближаются к всеразъясняющему «абсолютному тексту». Постмодернизмом это называть совсем необязательно, да вот контакты с ним – налицо.

Действительно, о циничных гностиках автором «Колодца пророков» и «Нового вора» сказано прилично, с сарказмом противника, а не соратника. Вместе с тем гностицизм не только в отождествлении дьявола с материей, в пылающей мечте о последней катастрофе телесного мироздания. Гностицизм в разных сферах творческой и научной гуманитаристики – это отказ от простоты, от старой, доброй эпической фабульности и простосюжетности ради дерзкой виртуализации сюжета, сложнейших риторических формул и неочевидных, субъективных интерпретаций. Ради построения мощных и при этом не слишком обязательных контекстов, размывающих понятное тело повествования.

К чему это я? А к тому, что в моем восприятии Юрий Козлов все-таки гностический писатель, не имеющей ни малейшего отношения к художественному воспроизведению природы, повседневной жизни, пьянящей нормальности человеческого естества. И к тому, что Олег Мороз – литературовед неогностического пафоса, с верой в конструктивную силу парадоксальной интерпретации и необходимость катарсиса, который удаляется от древних, классических, дионисийских чувств к высокой платоновской рациональности, к идейности и полноте мировоззренческой речи.

Теперь о главном – и о методе Юрия Козлова, и об устройстве российской власти. В первой главе, посвященной роману «Колодец пророков», Олег Мороз справедливо подчеркивает, что генерал Толстой содействует приближению царства Антихриста и одновременно не допускает его воцарения. Что это за движение? Третья глава – о повести «Белая Буква». Здесь много интересного (иногда уже и не поймешь – Козловым или увеличивающем глубину Морозом) сказано о феномене российской власти как «радости через силу». В мыслях писателя Объемова Ленин, Сталин, как-то особо настойчиво Гитлер и тоталитарные вожди апокалиптического толка, и лики многозначной Смерти, которая заставляет человека (прежде всего, Чиновника) постоянно ощущать временность своих безобразий и ощущать вполне религиозную ответственность за содеянное.

В четвертой главе (она о «Новом воре») Олег Мороз подробно, не экономя слов, представляет важнейшую из картин прозы Козлова – аналитический портрет чиновничества. Здесь нет никакого оптимизма по поводу усиления российского присутствия в решении проблем 21 столетия. Господин Чиновник находится в поистине уникальной ситуации: он категорически не любит Россию вместе со всеми ее архетипами, и значительно лучше относится к Западу с его комфортом и расслабляющим либерализмом; но тот же чиновник вынужден не только защищать Россию, но как бы сливаться, отождествляться с ней, потому что здесь хранится вся его собственность, все заработанное и награбленное. Более того, сама Россия вместе со всеми своими архетипами стала собственностью «нового вора» (символическая фигура управленцев последних десятилетий). В этом ключевой парадокс «неопатриотизма», который ощущает интеллигенция.

Козлов силою прозы и Мороз качеством филологии рационализируют это ощущение, резко нагнетают тревогу. Россия – на страшном пути, потому что государственная элита не имеет искренних чувств к ее судьбе, но причастна стране лишь  корыстным умом. Тем самым умом, в котором есть и тяжкий житейский прагматизм, и особый мистицизм, вызванный необходимостью уничтожать то, что принимаешь (Запад) и отстаивать то, что не любишь (Родину).

При таких условиях «религиозная сущность нового чиновничества» отнюдь не православие. Да, конечно, с риторикой русского христианства, с должным ритуализмом, с цитированием Писания все обстоит понятно как – внешне и громогласно. Беда в том, что сердце власти свободно от новозаветных интуиций, за цитированием – поистине постмодернистская текстовость, а не готовность жертвовать и любить. Олег Мороз много пишет о том, как Юрий Козлов выявляет дыры в том пространстве, где должна жить и действовать любовь.

Так каково же мировоззрение отечественного чиновничества, ответственного за постоянное приближение Антихриста к нашим берегам? Олег Мороз называет это мировоззрение катаризмом и рассуждает о данной проблеме многостранично. Автор монографии удивил меня детализированным погружением не просто в проблемы гностического мировоззрения, а непосредственно в роль средневековых катаров в построении духовно-политических систем иных эпох.

Такой прием могу назвать усилением и централизацией возможного контекста. Противотелесность и противоцерковность, пламенный антигуманизм и подсознательная склонность к небытию исторических катар использованы Морозом для создания магистрального сюжета четвертой главы (о «Новом воре») о сильнодействующем архетипе, всегда (и особенно сейчас) угрожающем миру. «Легенда о Великом инквизиторе», теория и практика Третьего рейха, Евросоюз и наш «неопатриотизм» оказываются в поле действия катаризма, его исторического и литературного становления в символической фигуре апокалиптического молота.

Не слишком подробно, но очень уверенно Олег Мороз пишет о современном Западе, который развернулся от национал-социализма середины 20 века к капитализму. И этот вполне мистический капитализм, по замыслу его стратегов, должен иначе воплотить в жизнь план Гитлера по разделению мира на «нацию господ» и «нацию рабов». В образе Герхарда, одного из главных героев «Вора», этот план становится очевидной риторикой и по всем признакам сектантской прагматикой. Беда, правда, в ином: Мороз, интерпретируя Козлова, показывает, что стратегическим соратником (разумеется, не в слове, а в деле) господина Герхарда являются российские неопатриоты. Все три их плана, обсуждаемые и в романе, и в монографии («город-крепость», Россия – аморфная конфедерация и «вождизм), Мороз объявляет воплощением «человеконенавистнического дуализма катаров»,  а гностицизм – «нервом историософской концепции писателя». Катаризм оказывается и тоталитарным, и имплицитным, и повсеместным. Главное, не побежденным в 13 столетии.

Но я позволю себе повториться: разоблачая гностический вектор¸ Юрий Козлов не выглядит полностью свободным от его влияния. В 2010 году начинал читать Козлова с «Почтовой рыбы», через два года пришел роман «sВОбоДА» и уже потом классика – роман «Колодец пророков». Скажу, что эти тексты не показались мне христианскими; я их принял как часто встречающийся в новейшей литературе апокалипсис без эсхатологической победы Бога, без воскрешения и Небесного Иерусалима. «Белая Буква» и «Новый вор», пожалуй, укрепили эту позицию – внехристианская апокалиптика с центром тяжести в области технологий властных элит, ее безблагодатной поэтики.

Олег Мороз склонен максимально сближать мир Юрия Козлова с христианством – и через Достоевского с «Братьями Карамазовыми», и в соотнесении с византийским житием человека Божия Алексия. Об этом в монографии сказано много интересного. Но где у Козлова Христос? Его, похоже, нет. Разумеется, я не о каком-то специальном воплощении — больше о евангельских интуициях, о духе Нагорной проповеди, о богословии «Евангелия от Иоанна». Скорее, в творчестве Юрия Козлова обнаруживаю авторский апокриф – свободный от христианского канона сюжет о разнообразии антихристовых личин, о катаризме как платформе присутствующего гностицизма и отсутствующего Иисуса. Мрачный, свободный от горячих чувств и сердечного пафоса мир «Колодца пророков» или «Нового вора», думаю, подтверждает мою догадку: во всех произведениях присутствует Антихрист, но отсутствует Христос; любовь где-то далеко, а вот не-любовь постоянно в прозаическом кадре.

О близких сюжетах сигналит и судьба писателя Объемова из «Белой Буквы». О не-любви и ее последствиях. Когда повесть была опубликована, ко мне обратился Александр Казинцев с просьбой написать о ней. С интересом погрузился в плотный, перенасыщенный разными знаками текст (считаю «Белую Букву» самым сильным произведением Козлова) и написал для «Нашего современника» (2018, № 7). Стремился принципиально разъяснить и, возможно, адаптировать для потенциального читателя данный вариант «обломовского мифа», сделав акцент на безволии и вырождении стареющего русского писателя советской закалки, на апокалиптических мотивах и связанной с ними фигурой Гитлера.

Олег Мороз идет совершенно другим путем – не облегчая, а наращивая смысловую конструкцию замечательной повести. С захватом и доведением до целостности судеб всех как бы периферийных героев. С большим вниманием к женским образам и самому женскому началу в мире Козлова как значимой форме воссоздания историософского сюжета. С солидно разрастающимися контекстами – прежде всего, это рассуждения Ивана Карамазова об Иоанне Милостивом; находится место и для платоновского «Чевенгура», и для «Жития Алексия». В самом начале третьей главы сообщается о перекличке «Белой Буквы» с «Улиссом». По мысли Мороза, художественный мир не может быть легким.

Не может быть стандартным, лишь подводящим итоги, и 30-страничное «Заключение». Стартовав здесь с погружения в теоретическую проблему «романа-голограммы» и «гиперромана», автор переходит к Хорхе Луису Борхесу. Аргентинский писатель становится главным героем последних страниц, заключительным этапом помощи в понимании мира Юрия Козлова, лицом художественного метода «Колодца пророков» или «Нового вора».

Меня тоже интересует тема «Козлов и Борхес», как и поиск ответа на вопрос, почему автор «Сада расходящихся тропок» подчинил себе многое в современной литературе, философии и психологии, а слава нашего писателя остается все же локальной. Борхес – легкий: в лаконичных объемах своих текстов, в выдвижении ярких версий, в постоянной мягкой иронии, в отсутствии интереса к политике и технологии актуальной власти, в отстранении авторского «Я» от боли и трагедии. Борхес – праздник литературности: отстраняясь от любой религиозности, аргентинец превыше всего ценит «Божественную Комедию» и готов славить христианское богословие как лучший пример «фантастической литературы». Козлов – тяжелый до «реализма», публицистичности и пророчеств: в тяготении к большим, многостраничным романам, в недопущении смехового начала (сарказм есть, конечно), в переживании политических сюжетов и разных «неопатриотизмов» как мортальных, а не социальных проблем.

Разный гностицизм нахожу у Борхеса и Козлова.  Первый – мастер словесности, получающий герменевтическое удовольствие от интеллектуальных игр; созерцатель и летописец многих виртуальных апокалипсисов, умеющий провоцировать их уплотнение; впрочем, и безболезненное исчезновение. Второй – действующий апокалиптик в контексте больного настоящего времени; человек, знающий, что типологии (например, фашизм – Евросоюз) имеют отношение не к тексту, а к судьбе России, ее будущему, которое висит на волоске.

Козлов мог бы стать одним из героев Борхеса. Как Пьер Менар или Рутенберг из «Трех версий предательства Иуды». Да и монография Мороза порою представляется мне весьма расширившимся борхесовским рассказом, потерявшим необязательный характер переживаний о мире и его исчезновении. Здесь все серьезно и, как говорят молодые, — жестко. Ибо политики владеют миром, а политиками, их сознанием, планами и конечностью владеют два человека – писатель и филолог.

Юрий Козлов – это о власти. Олег Мороз – это о власти над текстом.

Алексей ТАТАРИНОВ